.. Разве мы с вами не в Лушке?
— Я, например, не знаю, были ли тут какие волнения, господин лейтенант, хотя по роду своей скромной службы знаю все, что происходит в селе.
— Рапорт точный, сударь...
— Рапорт — да, конечно. Но почему вы не хотите удостовериться, правдив ли он?
— Вы полагаете, что он ложный?
— Этого я не знаю, господин лейтенант, я ведь не ознакомлен с ним. А какие же в Лушке волнения?.. Волнение — это что-то сходное с мятежом, неповиновением, беспорядками... А когда жандармы избивают п пытают десятки людей всех возрастов просто из мерного усердия либо из пагубного побуждения любой ценой выискать доказательства, соучастников пни агитаторов — разве это означает волнения?
Лейтенант, успокоясь, теперь смотрел на него большими глазами. Вдруг он сказал почти дружелюбным тоном:
— Вы хорошо говорите по-венгерски.
— Да, когда не могу говорить по-румынски,— ответил Титу, опустив голову.
Офицер смотрел на него несколько минут, потом всталl, прошелся два раза по комнате и, подсев к Титу на кушетку, спросил мягким тоном:
— Почему вы возмущаетесь, сударь? Чем вы недовольны?
— Мне больно видеть несправедливость! — проникновенно, из глубины сердца сказал Титу.
Лейтенант улыбнулся и похлопал его по плечу.
— Сударь, сударь, молоды вы, и жизнь не трепала вас. Вы вот обольщаетесь словами и принимаете их за реальности. Все это хорошо, но ведь слова остаются словами. Слова-то как раз и скрывают истинное лицо действительности. Это ребячество вверяться словам... Несправедливость, справедливость!.. Разве вы не видите, что все это одни слова, без всякого позитивного содержания?.. И вы из-за таких пустяков вынуждаете меня переводить бумагу на всякие протоколы, рапорты, глупости... Скажу вам по-дружески, меня это огорчает! Тем более что вы так превосходно знаете венгерский... Вы же интеллигентный человек, хорошо говорите по-венгерски, ну зачем вам вмешиваться в дела, которые вас не касаются? Жандармы свирепствовали, грубо обошлись с крестьянами — допускаю. Я верю тому, что вы говорите, хотя поступившие отсюда донесения обязывают меня не верить вам... Ну ладно, но вам-то что до этих пустяков? Почему вы не употребите свои способности на что-то полезное?.. И все вы так, а зря. А потом кричите, жалуетесь на несправедливость, иго, угнетение... Вы полагаете, что справедливость к чему-нибудь служит? А вы не думаете, что справедливость всегда должна быть за теми, кто устанавливает ее, иначе к чертям полетела бы всякая власть, всякий порядок... Разве я не прав, скажите?
— Правы, ибо вы представитель власти,— с грустной улыбкой сказал Титу.
При прощании лейтенант пожал ему руку, к удивлению унтера, который уже сделал соответственные приготовления, чтобы предоставить Титу казенную квартиру хотя бы на одну ночь.
Прошла неделя, и село приняло обычный вид, как будто ничего и не произошло. Потерпевшие мужики еще почтительнее кланялись унтеру, когда он важно вышагивал по улице, точно победивший петух.
«Как знать! Может, действительно прав лейтенант», — покорно говорил про себя Титу, видя его и предчувствуя, что тот идет к Вирджинии Герман. Один из крестьян, которых лупцевали жандармы, старик с седыми обвислыми усами, с карими умными глазами, зашел как-то в канцелярию и, рассказав, чего , он вытерпел, заметил под конец, задорно подмигнув: — Э, голубчик, хоть они и били нас и мучили, почли правыми саксонцев, а выгон все равно за нами остался, и теперь уж ни один из пэунишан не сунется на нашу землю!
Титу готов был расцеловать его. Твердость, звучавшая в голосе крестьянина, как будто возвышала и его самого, и в то же время он чувствовал твердую почву под ногами, точно врастал в нее корнями, которые уже никакая сила не могла уничтожить. «Вот на кого надежда! — подумал Титу. — Ни у меня, ни у Вирджинии, ни у Грофшору нет настоящих корней, мы не способны быть стойкими и выносливыми. Мечемся, куда ветер несет. Поэтому все, что мы делаем, — одно фиглярство. Только они и умеют жертвовать собой ради земли, потому что только они сознают, что земля — основа всего...»
Но с этой минуты он уже чувствовал себя бесполезным и чужим в Лушке. Что ему здесь делать, среди этих молчаливых, неутомимых борцов? Здесь не место мечтателям. И здесь, и в Припасе, и во всей округе. В бою нужны закаленные люди. А прочие рискуют пробавляться компромиссами, отрывать по кусочку от сердца, чтобы сладить с житейскими заботами... И у него вдруг возникло неодолимое желание уехать в Румынию. Там его место... Исчез прежний страх перед неизвестностью, от которого у него, бывало, сжималось сердце, при одной мысли выбраться .за Карпаты.
-- Я уеду в Румынию,— в тот же день объявил он Еуджении. — И скоро, очень скоро уеду... Вот только скоплю денег на дорогу...
С той поры он жил одной этой надеждой, лелеял ее и любовно вынашивал. Он рассчитал, сколько ему noтребуется денег, и ни на что не тратился, откладывал все свое скромное жалованье, которое получал у Кын-тэряну. Так подступило рождество... Пересчитав свои сбережения, он увидел, однако, что и за три года не сумеет скопить здесь необходимой суммы. Узнав, что и Мэгуре письмоводителем выбран некий Алексе Кэл-дэрару, его товарищ по лицею, он написал ему. Ответ пришел незамедлительно, условия были несравненно выгоднее, чем в Лушке. Но его потянуло домой, и он решил прежде, чем отправиться в Мэгуру, побывать у своих. Он знал, какие у отца горести, и испытывал потребность разделить их с ним, хотя бы в беседе. В день его отъезда из Лушки Еуджения сообщила ему, что Вирджиния Герман помолвлена с жандармским унтером. Титу все-таки пошел к ней проститься. Принося банальные поздравления, он подумал: «Как знать? Если бы я не уезжал, может, тоже бы в конце концов женился на венгерке...»
6
Титу приехал домой, как раз когда старикам особенно недоставало его, чтобы разрешить вопрос, над которым они бились давно и безрезультатно. Херделя должен был начать службу у Грофшору с первого января. Но что ж ему, ходить каждый день из Припаса в Армадию при любой погоде, сидеть там до позднего вечера, а потом опять возвращаться домой? Правда, Зэгряну так и делал, но ведь Зэгряну молод, ему двадцать два года, а Херделе уже стукнуло пятьдесят, и такие прогулки в несколько месяцев совсем доконают его. Перебраться одному в Армадию, а жене оставаться в Припасе — это двойной расход. Если же обоим переселиться в Армадию, на кого оставить дом? «Помело», наверное, только того и ждет, завладеет домом, потому что Херделя, положась на его слово и дружбу, построил дом на чужом участке. — Ну что тут долго рассуждать! — сразу сказал Титу. — Не раздумывай ты, пожалуйста, сходи сегодня же к Белчугу, объясни ему, как складываются обстоятельства, и попроси выправить нужные бумаги. Я не думаю, чтобы он был таким извергом и отказал тебе сейчас, когда ты в крайности...
Херделя заколебался, — ведь они уж столько времени не разговаривают, — не добьется он ничего, лучше бы Титу сходил к попу, «помело» любит его... Но жена насела на него, и ему пришлось собраться с духом и пойти.
А Белчуг теперь жил да радовался. Новая церковь была заложена еще весной, как он и надеялся. За лето возвели стены и башню, и еще не успели зарядить осенние дожди, как уже ее покрыли блестящей жестью. Мечта всей его жизни сбывалась на глазах. Это был солидный успех, достигнутый благодаря его неустанным стараниям. От радости он и телесно как-то поздоровел: стал поплотнее, на щеках появилась краска... Но о Херделях и слышать не хотел. Он вычеркнул их из сердца, как будто вовсе не знался с ними. Только когда проходил мимо их дома, ненависть снова вспыхивала в нем от воспоминания о нанесенной ему обиде. Он ждал суда по делу об оскорблении, — тогда будет наказана и жена учителя, самого Хер делю господь покарал так, что хуже быть не может.
Появление учителя удивило и возмутило его, однако он принял его с обычной своей улыбкой, сказав елейным тоном:
— Что такое, Захария? Как это ты пришел ко мне?
— Ладно, ладно, Ион, ладно уж, — стыдливо ответил Херделя.
Сначала они поговорили о новом учителе, которого Белчуг всячески расхваливал, хотя тот и не нравился ему, потому что был не так учтив, как это полагалось бы молодому человеку, ничем не блиставшему, только чуть подучившемуся. Когда Херделя упомянул про дом, поп умолк, опустил глаза и стал грызть ногти.
— Что за спешка, Захария? — сказал он с мягкостью немного погодя. — Время терпит... Разве мы куда денемся из Припаса?
— Дело-то пустяковое, а меня от беспокойства избавишь...
— Если бы это зависело от одной моей воли, я бы не раздумывал, Захария, сам понимаешь... Но ведь участок церковный, ты же знаешь. Разве я могу разда-вать церковное достояние?
— Захоти ты, Ион, церковь ведь...
— Повремени, Захария, поимей терпение!.. Ну что тебе за нужда, я же ничего не говорю, закрываю на это глаза...— возразил Белчуг и метнул на Херделю недобрый взгляд.— Я не могу обязываться... просто лишен возможности, брат Захария!
Прощаясь, оба улыбались, но в душе еще больше возненавидели друг друга. Священник мысленно говорил себе, что скорее подарит участок первому попавшемуся крестьянину, чем оставит его семье своих заклятых врагов. Херделя готов был размозжить ему голову за то, что он вздумал завладеть плодом его многолетних трудов.
Крещение развеяло все надежды на примирение. Хердели ждали, что Белчуг придет к ним с крестом и иорданской водой, как это принято по христианскому обычаю. Священник начал обход с другого конца села и к обеду был на Большой улице. Хердели видели, что он сперва зашел к примарю Флоре Танку, потом к Гланетащу, а затем, минуя их дом, к Мачедону Черчеташу и направился дальше...
— Так и не зайдет к нам, — в испуге проговорила г-жа Херделя.
Тут уже вся семья пришла в бурное негодование.
— Это просто неслыханно! — ахнул Титу. — Ни один порядочный священник и не помыслил бы о такой гнусности!
— Ну, теперь я ему не прощу! — закаивался взбешенный Херделя.— Не прощу и за гробом! Прямо сегодня же нажалуюсь на него в епископию... Хоть среди лета, а придет ко мне с крестом, окаянная его душа! Перед всеми ославлю его!
Он тотчас сел строчить жалобу. От гнева у него даже очки прыгали на носу. Г-жа Херделя и Титу с остервением поносили Белчуга.
— Дайте, я сам с ним расправлюсь! — кричал Херделя из-за стола.— Он нам подгадил, ну и я сыграю с ним штуку, он меня будет помнить... И пусть только попробует притронуться к дому, я ему покажу, кто я! Пусть попробует, дохлятина! Запру, повешу замки, опечатаю, и пусть только посмеет войти без нас, пусть посмеет! Свинья собачья, помело!
7
«Ну жизнь! — подумал Титу, видя, сколько бед нависло над отцом, так что и не выкарабкаться.— Страшна жизнь и беспощадна!»
Он, очевидно, лишь теперь стал действительно понимать вечные терзанья и мелочные тревоги, которые заполняли жизнь родителей, переплетаясь, наслаиваясь, являясь нежданно-негаданно. Неиссякаемая и неколебимая их вера казалась ему героической и вместе с тем внушала острую жалость. Эта безропотная борьба, где на каждом шагу тебя ждут тернии, борьба без всякой передышки и без видимой цели, при тех же спотычках и тех же надеждах, страшила его. Перед ним вставал вопрос, что будет, если в один прекрасный день отец вдруг прозреет, постигнет всю тщету своих непомерных усилий?
В тоске простился он с ними, благоговейно, как беспорочным пастырям, поцеловал им руки. А они радовались, что сынок по-серьезному пускается в жизненный путь.
Повез его в Мэгуру Ион на своей каруце. Каруца была новая, кони добрые, недавно полученные от тестя. По дороге Ион с торжеством рассказал ему, как он одержал верх над Василе Бачу.
— Кабы вы не надоумили меня, барчук, житье б мое было хуже цыганского! — заключил он, обертываясь к Титу с благодарным взглядом.
— То есть как это я надоумил? — удивился тот.
— Вот те на, да вы, видно, все забыли?! — воскликнул Ион. — Иль не помните, сами мне говорили, — да как же, почитай года два тому,—надо, мол, принудить дядю Василе, чтобы он выдал за меня Ану?
Титу вздрогнул. Он никогда не думал, чтобы случайно брошенные слова могли так перевернуть чью-то жизнь. Поведение Иона по отношению к Ане и Василе Бачу казалось ему безобразным и непостижимым.
— А как же тесть?.. Ты его ни с чем оставил? — спросил он, чувствуя себя соучастником всех безумств Иона.
— Вся земля у меня, барчук! — осклабился Ион со страстной радостью в голосе.—И сколько земли!.. Дал бы только бог силы управиться с ней, а то вся моя!
Эта его страстность ужаснула Титу. Упорство, эгоизм, жестокость Иона, не останавливавшегося ни перед чем в преследовании цели, пугали Титу, но вме-сте с тем и волновали его. Он вспомнил свои колеба-ния той поры, беспомощные метанья, погоню за какими-то призрачными целями и почувствовал себя таким Мелким перед этим крестьянином, который шел напролом, невозмутимо перешагивая через все препят-ствия, неустанно борясь, одержимый одной страстью. А он вот все томится смутными желаниями, строит пианы, которые ему не по плечу, живет, упиваясь меч-тами, а рядом кипит жизнь. У него сжалось сердце от сознания собственной слабости.
— Только единая, сильная страсть, не знающая никаких колебаний, и придает жизни действительную ценность! — грустно прошептал он, понимая, что не способен был следовать одной цели и действовать без промедления.
8
Погода разгуливалась. Зима, истощив свои силы, как злая старуха, все поджималась, чувствуя близость весны, щедрой на ласку. Снежный убор полей расползался в клочья, обнажая их черное тело. Ион еле дождался этой поры. Став хозяином вожделенной земли, он так и рвался осмотреть все участки, обласкать их, точно это были верные его любовницы. Что толку смотреть на них, когда они прятались под сугробами? Для его любви потребно было самое сердце владений. Ему не терпелось ощутить под ногами вязкую землю, чтоб она попристала к постолам, впивать ее запах, насытить око ее пьянящим цветом.
Собрался он туда как-то в понедельник, один, ничего не взяв с собой, в праздничной одеже. Пошел прямо в Лунку, где на взгорье было самое большое и лучшее кукурузное поле... Чем ближе подходил он, тем отчетливее виднелось оголившееся от снега поле, точно красавица, сбросившая с себя сорочку и представшая во всей обольстительной наготе.
Душа его прониклась блаженством. Он как будто ничего уже не желал, и, кроме этого счастья, для него больше ничего не существовало на свете. Земля простиралась перед ним, вся земля... И вся она была его собственной, принадлежала ему одному...
Дойдя до середины владений, он остановился. Черная, вязкая земля отягчала ноги, затягивала, точно объятья страстной возлюбленной. Глаза у него так и смеялись, а все лицо было омыто жарким потом азарта. Им овладело безумное желание обнять землю, исцеловать ее. Он простер руки к прямым бороздам, с комковатой, напитанной влагой землей. Терпкий, свежий и благодатный запах распалял его кровь.
Он нагнулся, взял ком и с замиранием радости размял его в пальцах. Руки у него почернели, стали словно в траурных перчатках. Потирая ладони, он так и впивал этот дух земли.
Потом медленно, благоговейно опустился на колени, безотчетно склонил голову и сладострастно припал губами к сырой благоуханной земле. И от этого торопливого поцелуя почувствовал знобящую хмельную дрожь...
Он тотчас встал и стыдливо оглянулся вокруг, не видел ли его кто-нибудь. А лицо у него расплывалось от блаженства.
Скрестив на груди руки, он облизнул губы, все ощущая на них холодное прикосновение и горьковатую сладость земли. Село вдали в низине походило на птичье гнездо, укрытое в расселине от коршуна.
Сам он представлялся себе большим и могучим сказочным великаном, одолевшим в жестокой схватке свору грозных драконов.
Он крепче уперся ногами в землю, словно хотел унять последние корчи сраженного врага. И земля как будто заколебалась в поклоне перед ним...
Глава X
ПЕТЛЯ
1
Херделя сыскал в Армадии приличную и недорогую квартирку с балконом и палисадником, в доме судейского писца Гицэ Попа. Таким образом, сразу же после крещения, они переехали туда со всем своим скарбом, выбравшись под вечер, «чтобы чужие не видели махров», как выразилась мать семейства. Их домик в Припасе опустел и осиротел, покинутый, точно неопознанный, убогий труп.
Пока они поосвоились, им все снилось, что они по-прежнему в Припасе, и они горевали, просыпаясь в непривычной комнате. Милее стали им припасовские крестьяне, которые неизменно навещали их, когда бывали в Армадии. Хердели жадно выспрашивали у них новости и с интересом выслушивали, что старший сын Трифона Тэтару, вернувшийся осенью со службы, собирается жениться, что Джеордже у Томы Булбука просватался к Флорике Максимовой вдовы, что мальчонка Штефана Илины свернул себе ногу, катаясь на льду за воротами, что новый учитель заставляет учеников говорить по-венгерски и колотит их, чуть услышит румынское слово, и они, бедняжки, собьются на школьном дворе, как овечки, и боятся пикнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Я, например, не знаю, были ли тут какие волнения, господин лейтенант, хотя по роду своей скромной службы знаю все, что происходит в селе.
— Рапорт точный, сударь...
— Рапорт — да, конечно. Но почему вы не хотите удостовериться, правдив ли он?
— Вы полагаете, что он ложный?
— Этого я не знаю, господин лейтенант, я ведь не ознакомлен с ним. А какие же в Лушке волнения?.. Волнение — это что-то сходное с мятежом, неповиновением, беспорядками... А когда жандармы избивают п пытают десятки людей всех возрастов просто из мерного усердия либо из пагубного побуждения любой ценой выискать доказательства, соучастников пни агитаторов — разве это означает волнения?
Лейтенант, успокоясь, теперь смотрел на него большими глазами. Вдруг он сказал почти дружелюбным тоном:
— Вы хорошо говорите по-венгерски.
— Да, когда не могу говорить по-румынски,— ответил Титу, опустив голову.
Офицер смотрел на него несколько минут, потом всталl, прошелся два раза по комнате и, подсев к Титу на кушетку, спросил мягким тоном:
— Почему вы возмущаетесь, сударь? Чем вы недовольны?
— Мне больно видеть несправедливость! — проникновенно, из глубины сердца сказал Титу.
Лейтенант улыбнулся и похлопал его по плечу.
— Сударь, сударь, молоды вы, и жизнь не трепала вас. Вы вот обольщаетесь словами и принимаете их за реальности. Все это хорошо, но ведь слова остаются словами. Слова-то как раз и скрывают истинное лицо действительности. Это ребячество вверяться словам... Несправедливость, справедливость!.. Разве вы не видите, что все это одни слова, без всякого позитивного содержания?.. И вы из-за таких пустяков вынуждаете меня переводить бумагу на всякие протоколы, рапорты, глупости... Скажу вам по-дружески, меня это огорчает! Тем более что вы так превосходно знаете венгерский... Вы же интеллигентный человек, хорошо говорите по-венгерски, ну зачем вам вмешиваться в дела, которые вас не касаются? Жандармы свирепствовали, грубо обошлись с крестьянами — допускаю. Я верю тому, что вы говорите, хотя поступившие отсюда донесения обязывают меня не верить вам... Ну ладно, но вам-то что до этих пустяков? Почему вы не употребите свои способности на что-то полезное?.. И все вы так, а зря. А потом кричите, жалуетесь на несправедливость, иго, угнетение... Вы полагаете, что справедливость к чему-нибудь служит? А вы не думаете, что справедливость всегда должна быть за теми, кто устанавливает ее, иначе к чертям полетела бы всякая власть, всякий порядок... Разве я не прав, скажите?
— Правы, ибо вы представитель власти,— с грустной улыбкой сказал Титу.
При прощании лейтенант пожал ему руку, к удивлению унтера, который уже сделал соответственные приготовления, чтобы предоставить Титу казенную квартиру хотя бы на одну ночь.
Прошла неделя, и село приняло обычный вид, как будто ничего и не произошло. Потерпевшие мужики еще почтительнее кланялись унтеру, когда он важно вышагивал по улице, точно победивший петух.
«Как знать! Может, действительно прав лейтенант», — покорно говорил про себя Титу, видя его и предчувствуя, что тот идет к Вирджинии Герман. Один из крестьян, которых лупцевали жандармы, старик с седыми обвислыми усами, с карими умными глазами, зашел как-то в канцелярию и, рассказав, чего , он вытерпел, заметил под конец, задорно подмигнув: — Э, голубчик, хоть они и били нас и мучили, почли правыми саксонцев, а выгон все равно за нами остался, и теперь уж ни один из пэунишан не сунется на нашу землю!
Титу готов был расцеловать его. Твердость, звучавшая в голосе крестьянина, как будто возвышала и его самого, и в то же время он чувствовал твердую почву под ногами, точно врастал в нее корнями, которые уже никакая сила не могла уничтожить. «Вот на кого надежда! — подумал Титу. — Ни у меня, ни у Вирджинии, ни у Грофшору нет настоящих корней, мы не способны быть стойкими и выносливыми. Мечемся, куда ветер несет. Поэтому все, что мы делаем, — одно фиглярство. Только они и умеют жертвовать собой ради земли, потому что только они сознают, что земля — основа всего...»
Но с этой минуты он уже чувствовал себя бесполезным и чужим в Лушке. Что ему здесь делать, среди этих молчаливых, неутомимых борцов? Здесь не место мечтателям. И здесь, и в Припасе, и во всей округе. В бою нужны закаленные люди. А прочие рискуют пробавляться компромиссами, отрывать по кусочку от сердца, чтобы сладить с житейскими заботами... И у него вдруг возникло неодолимое желание уехать в Румынию. Там его место... Исчез прежний страх перед неизвестностью, от которого у него, бывало, сжималось сердце, при одной мысли выбраться .за Карпаты.
-- Я уеду в Румынию,— в тот же день объявил он Еуджении. — И скоро, очень скоро уеду... Вот только скоплю денег на дорогу...
С той поры он жил одной этой надеждой, лелеял ее и любовно вынашивал. Он рассчитал, сколько ему noтребуется денег, и ни на что не тратился, откладывал все свое скромное жалованье, которое получал у Кын-тэряну. Так подступило рождество... Пересчитав свои сбережения, он увидел, однако, что и за три года не сумеет скопить здесь необходимой суммы. Узнав, что и Мэгуре письмоводителем выбран некий Алексе Кэл-дэрару, его товарищ по лицею, он написал ему. Ответ пришел незамедлительно, условия были несравненно выгоднее, чем в Лушке. Но его потянуло домой, и он решил прежде, чем отправиться в Мэгуру, побывать у своих. Он знал, какие у отца горести, и испытывал потребность разделить их с ним, хотя бы в беседе. В день его отъезда из Лушки Еуджения сообщила ему, что Вирджиния Герман помолвлена с жандармским унтером. Титу все-таки пошел к ней проститься. Принося банальные поздравления, он подумал: «Как знать? Если бы я не уезжал, может, тоже бы в конце концов женился на венгерке...»
6
Титу приехал домой, как раз когда старикам особенно недоставало его, чтобы разрешить вопрос, над которым они бились давно и безрезультатно. Херделя должен был начать службу у Грофшору с первого января. Но что ж ему, ходить каждый день из Припаса в Армадию при любой погоде, сидеть там до позднего вечера, а потом опять возвращаться домой? Правда, Зэгряну так и делал, но ведь Зэгряну молод, ему двадцать два года, а Херделе уже стукнуло пятьдесят, и такие прогулки в несколько месяцев совсем доконают его. Перебраться одному в Армадию, а жене оставаться в Припасе — это двойной расход. Если же обоим переселиться в Армадию, на кого оставить дом? «Помело», наверное, только того и ждет, завладеет домом, потому что Херделя, положась на его слово и дружбу, построил дом на чужом участке. — Ну что тут долго рассуждать! — сразу сказал Титу. — Не раздумывай ты, пожалуйста, сходи сегодня же к Белчугу, объясни ему, как складываются обстоятельства, и попроси выправить нужные бумаги. Я не думаю, чтобы он был таким извергом и отказал тебе сейчас, когда ты в крайности...
Херделя заколебался, — ведь они уж столько времени не разговаривают, — не добьется он ничего, лучше бы Титу сходил к попу, «помело» любит его... Но жена насела на него, и ему пришлось собраться с духом и пойти.
А Белчуг теперь жил да радовался. Новая церковь была заложена еще весной, как он и надеялся. За лето возвели стены и башню, и еще не успели зарядить осенние дожди, как уже ее покрыли блестящей жестью. Мечта всей его жизни сбывалась на глазах. Это был солидный успех, достигнутый благодаря его неустанным стараниям. От радости он и телесно как-то поздоровел: стал поплотнее, на щеках появилась краска... Но о Херделях и слышать не хотел. Он вычеркнул их из сердца, как будто вовсе не знался с ними. Только когда проходил мимо их дома, ненависть снова вспыхивала в нем от воспоминания о нанесенной ему обиде. Он ждал суда по делу об оскорблении, — тогда будет наказана и жена учителя, самого Хер делю господь покарал так, что хуже быть не может.
Появление учителя удивило и возмутило его, однако он принял его с обычной своей улыбкой, сказав елейным тоном:
— Что такое, Захария? Как это ты пришел ко мне?
— Ладно, ладно, Ион, ладно уж, — стыдливо ответил Херделя.
Сначала они поговорили о новом учителе, которого Белчуг всячески расхваливал, хотя тот и не нравился ему, потому что был не так учтив, как это полагалось бы молодому человеку, ничем не блиставшему, только чуть подучившемуся. Когда Херделя упомянул про дом, поп умолк, опустил глаза и стал грызть ногти.
— Что за спешка, Захария? — сказал он с мягкостью немного погодя. — Время терпит... Разве мы куда денемся из Припаса?
— Дело-то пустяковое, а меня от беспокойства избавишь...
— Если бы это зависело от одной моей воли, я бы не раздумывал, Захария, сам понимаешь... Но ведь участок церковный, ты же знаешь. Разве я могу разда-вать церковное достояние?
— Захоти ты, Ион, церковь ведь...
— Повремени, Захария, поимей терпение!.. Ну что тебе за нужда, я же ничего не говорю, закрываю на это глаза...— возразил Белчуг и метнул на Херделю недобрый взгляд.— Я не могу обязываться... просто лишен возможности, брат Захария!
Прощаясь, оба улыбались, но в душе еще больше возненавидели друг друга. Священник мысленно говорил себе, что скорее подарит участок первому попавшемуся крестьянину, чем оставит его семье своих заклятых врагов. Херделя готов был размозжить ему голову за то, что он вздумал завладеть плодом его многолетних трудов.
Крещение развеяло все надежды на примирение. Хердели ждали, что Белчуг придет к ним с крестом и иорданской водой, как это принято по христианскому обычаю. Священник начал обход с другого конца села и к обеду был на Большой улице. Хердели видели, что он сперва зашел к примарю Флоре Танку, потом к Гланетащу, а затем, минуя их дом, к Мачедону Черчеташу и направился дальше...
— Так и не зайдет к нам, — в испуге проговорила г-жа Херделя.
Тут уже вся семья пришла в бурное негодование.
— Это просто неслыханно! — ахнул Титу. — Ни один порядочный священник и не помыслил бы о такой гнусности!
— Ну, теперь я ему не прощу! — закаивался взбешенный Херделя.— Не прощу и за гробом! Прямо сегодня же нажалуюсь на него в епископию... Хоть среди лета, а придет ко мне с крестом, окаянная его душа! Перед всеми ославлю его!
Он тотчас сел строчить жалобу. От гнева у него даже очки прыгали на носу. Г-жа Херделя и Титу с остервением поносили Белчуга.
— Дайте, я сам с ним расправлюсь! — кричал Херделя из-за стола.— Он нам подгадил, ну и я сыграю с ним штуку, он меня будет помнить... И пусть только попробует притронуться к дому, я ему покажу, кто я! Пусть попробует, дохлятина! Запру, повешу замки, опечатаю, и пусть только посмеет войти без нас, пусть посмеет! Свинья собачья, помело!
7
«Ну жизнь! — подумал Титу, видя, сколько бед нависло над отцом, так что и не выкарабкаться.— Страшна жизнь и беспощадна!»
Он, очевидно, лишь теперь стал действительно понимать вечные терзанья и мелочные тревоги, которые заполняли жизнь родителей, переплетаясь, наслаиваясь, являясь нежданно-негаданно. Неиссякаемая и неколебимая их вера казалась ему героической и вместе с тем внушала острую жалость. Эта безропотная борьба, где на каждом шагу тебя ждут тернии, борьба без всякой передышки и без видимой цели, при тех же спотычках и тех же надеждах, страшила его. Перед ним вставал вопрос, что будет, если в один прекрасный день отец вдруг прозреет, постигнет всю тщету своих непомерных усилий?
В тоске простился он с ними, благоговейно, как беспорочным пастырям, поцеловал им руки. А они радовались, что сынок по-серьезному пускается в жизненный путь.
Повез его в Мэгуру Ион на своей каруце. Каруца была новая, кони добрые, недавно полученные от тестя. По дороге Ион с торжеством рассказал ему, как он одержал верх над Василе Бачу.
— Кабы вы не надоумили меня, барчук, житье б мое было хуже цыганского! — заключил он, обертываясь к Титу с благодарным взглядом.
— То есть как это я надоумил? — удивился тот.
— Вот те на, да вы, видно, все забыли?! — воскликнул Ион. — Иль не помните, сами мне говорили, — да как же, почитай года два тому,—надо, мол, принудить дядю Василе, чтобы он выдал за меня Ану?
Титу вздрогнул. Он никогда не думал, чтобы случайно брошенные слова могли так перевернуть чью-то жизнь. Поведение Иона по отношению к Ане и Василе Бачу казалось ему безобразным и непостижимым.
— А как же тесть?.. Ты его ни с чем оставил? — спросил он, чувствуя себя соучастником всех безумств Иона.
— Вся земля у меня, барчук! — осклабился Ион со страстной радостью в голосе.—И сколько земли!.. Дал бы только бог силы управиться с ней, а то вся моя!
Эта его страстность ужаснула Титу. Упорство, эгоизм, жестокость Иона, не останавливавшегося ни перед чем в преследовании цели, пугали Титу, но вме-сте с тем и волновали его. Он вспомнил свои колеба-ния той поры, беспомощные метанья, погоню за какими-то призрачными целями и почувствовал себя таким Мелким перед этим крестьянином, который шел напролом, невозмутимо перешагивая через все препят-ствия, неустанно борясь, одержимый одной страстью. А он вот все томится смутными желаниями, строит пианы, которые ему не по плечу, живет, упиваясь меч-тами, а рядом кипит жизнь. У него сжалось сердце от сознания собственной слабости.
— Только единая, сильная страсть, не знающая никаких колебаний, и придает жизни действительную ценность! — грустно прошептал он, понимая, что не способен был следовать одной цели и действовать без промедления.
8
Погода разгуливалась. Зима, истощив свои силы, как злая старуха, все поджималась, чувствуя близость весны, щедрой на ласку. Снежный убор полей расползался в клочья, обнажая их черное тело. Ион еле дождался этой поры. Став хозяином вожделенной земли, он так и рвался осмотреть все участки, обласкать их, точно это были верные его любовницы. Что толку смотреть на них, когда они прятались под сугробами? Для его любви потребно было самое сердце владений. Ему не терпелось ощутить под ногами вязкую землю, чтоб она попристала к постолам, впивать ее запах, насытить око ее пьянящим цветом.
Собрался он туда как-то в понедельник, один, ничего не взяв с собой, в праздничной одеже. Пошел прямо в Лунку, где на взгорье было самое большое и лучшее кукурузное поле... Чем ближе подходил он, тем отчетливее виднелось оголившееся от снега поле, точно красавица, сбросившая с себя сорочку и представшая во всей обольстительной наготе.
Душа его прониклась блаженством. Он как будто ничего уже не желал, и, кроме этого счастья, для него больше ничего не существовало на свете. Земля простиралась перед ним, вся земля... И вся она была его собственной, принадлежала ему одному...
Дойдя до середины владений, он остановился. Черная, вязкая земля отягчала ноги, затягивала, точно объятья страстной возлюбленной. Глаза у него так и смеялись, а все лицо было омыто жарким потом азарта. Им овладело безумное желание обнять землю, исцеловать ее. Он простер руки к прямым бороздам, с комковатой, напитанной влагой землей. Терпкий, свежий и благодатный запах распалял его кровь.
Он нагнулся, взял ком и с замиранием радости размял его в пальцах. Руки у него почернели, стали словно в траурных перчатках. Потирая ладони, он так и впивал этот дух земли.
Потом медленно, благоговейно опустился на колени, безотчетно склонил голову и сладострастно припал губами к сырой благоуханной земле. И от этого торопливого поцелуя почувствовал знобящую хмельную дрожь...
Он тотчас встал и стыдливо оглянулся вокруг, не видел ли его кто-нибудь. А лицо у него расплывалось от блаженства.
Скрестив на груди руки, он облизнул губы, все ощущая на них холодное прикосновение и горьковатую сладость земли. Село вдали в низине походило на птичье гнездо, укрытое в расселине от коршуна.
Сам он представлялся себе большим и могучим сказочным великаном, одолевшим в жестокой схватке свору грозных драконов.
Он крепче уперся ногами в землю, словно хотел унять последние корчи сраженного врага. И земля как будто заколебалась в поклоне перед ним...
Глава X
ПЕТЛЯ
1
Херделя сыскал в Армадии приличную и недорогую квартирку с балконом и палисадником, в доме судейского писца Гицэ Попа. Таким образом, сразу же после крещения, они переехали туда со всем своим скарбом, выбравшись под вечер, «чтобы чужие не видели махров», как выразилась мать семейства. Их домик в Припасе опустел и осиротел, покинутый, точно неопознанный, убогий труп.
Пока они поосвоились, им все снилось, что они по-прежнему в Припасе, и они горевали, просыпаясь в непривычной комнате. Милее стали им припасовские крестьяне, которые неизменно навещали их, когда бывали в Армадии. Хердели жадно выспрашивали у них новости и с интересом выслушивали, что старший сын Трифона Тэтару, вернувшийся осенью со службы, собирается жениться, что Джеордже у Томы Булбука просватался к Флорике Максимовой вдовы, что мальчонка Штефана Илины свернул себе ногу, катаясь на льду за воротами, что новый учитель заставляет учеников говорить по-венгерски и колотит их, чуть услышит румынское слово, и они, бедняжки, собьются на школьном дворе, как овечки, и боятся пикнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53