..
Итак, он уверился, но это лишь на миг принесло ему успокоение. Скрытность Аны больно уязвляла его. Он подумал было вовсе отвернуться от нее, но эту мысль быстро заглушило желание, вихрем поднявшееся в душе, — быть подле девушки, надеяться. Тогда он стал еще чаще заходить к Бачу, а если не заходил, то кружил возле их дома, подглядывал, как приближается другой, таращил глаза, стараясь увидеть, как они целуются или обнимаются у BqpoT, и досадовал, что не слышит их разговора...
Но Ион говорил мало. Молчанием он рассчитывал разжечь любовь Аны, стать для нее еще желаннее. Он хотел, чтобы она сама позвала его в дом. Так он перебрался с улицы сперва к воротам, потом во двор, потом на приспу... Теперь оставалось проникнуть в дом. Девушка смотрела на это приближение как на свою победу над ним, и с каждым вечером в ней росло желание забыться в его объятьях, дать полное доказательство своей любви. Часто она говорила ему с девичьей робостью в голосе:
— Почему ты не зайдешь в дом, Ионикэ?
Но парень всегда закрывал ей рот одним и тем же вопросом, полным укора:
— А твой отец?
Близилось рождество. Лютая зима порывалась сойти на землю, но как будто еще не набралась сил. В воздухе сеялись ленивые снежинки, таяли на лету и пропадали в грязи. Ион все равно приходил неизменно каждую ночь. Потом в один из вечеров, когда порошил мелкий снег, Ион пришел немного раньше обычного. Дом чернел во тьме, похожий на спящего буйвола. Ион зашел во двор и сел на приспу, полный решимости. Он стал ждать, без всяких мыслей в голове. Только сердце билось резче, точно томимое предчувствием. Безмолвие вокруг было таким немым, что он слышал, как падают в грязь снежинки и даже как они сталкиваются в воздухе подобно трепыханию легких крылышек. Позже скрипнула дверь сеней, отворясь, Ана метнулась к нему, под полу сумана, и ласково стала упрашивать:
— Нынче ты уж должен зайти в комнату, Ионикэ'..
Я тебя не отпущу, пока не зайдешь... Отец крепко
спит... пришел пьяный из Жидовицы и так храпит, что
прямо стены дрожат!..
Ион обхватил Ану за талию и погладил ее грудь. Потом молча встал и пошел за ней. В сенях они остановились. Девушка задвинула засов, потом взяла Иона за руку и провела внутрь.
В комнате тьма казалась еще гуще. Только чуть серели проемы окон. Иону тут все было знакомо. С кровати слышался одышливый храп Бачу, и так близко, что он показался Иону притворным. Сердце его обдало холодком. Он знал, что если тот проснется и обнаружит его, то может без дальних слов раскроить ему голову топором, и Иону уже виделось его лезвие, грозно поблескивающее под кроватью.
Они постояли несколько минут, не шевелясь, прислушиваясь к всхрапыванию. Различали стук своих сердец, изнывших от напряжения. Храп вдруг оборвался густым кашлем. Василе Бачу зашевелился на постели, как будто собираясь встать. Ион похолодел. Девушка отчаянно сжала ему руку. Но старик чуть поворошился, опять повернулся на спину и захрапел еще усерднее.
Ана спала на печке за трубой, там были свалены в кучу коврики, одежки, подушки, простыни. В печке под грудой золы шипели сырые ольховые полешки... Девушка дотянулась на цыпочках до его уха и зашептала, сжимая ему руку:
-- Оставь суман на припечке... Не зашуми, а то
убьет нас обоих!..
Хрустнув суставами, Ион взобрался на постель.
Он обнял Ану, она дрожала, точно ее била лихорадка. Потом Ана стала шептать ему всякие укоры, жаловаться и упрашивать, чтобы он был смирным.
Ион спокойно слушал ее, а сам настораживал уши в сторону кровати Василе Бачу, которая стояла изножьем к их головам. Он боялся, что шепот Аны разбудит его, и зажал ей рот поцелуем. Потом порывистым движением заголил ее. Девушка обвила руками его шею, сдавила так, точно хотела задушить его, — откуда и сила взялась, и залепетала ему на ухо жалобно, но покорно:
— Ионикэ... что ты... что ты... не надо... не надо...
У нее хлынули слезы, и она плакала, всхлипывая,
не переставая шептать бессвязные мольбы, Ион успокаивал ее, целуя:
— Молчи... Молчи... Молчи...
Но всхлипывания Аны были все безудержней и вдруг разразились глухим, отрывистым вскриком, она даже сама испугалась и впилась зубами в губы Иона.
Крик ее пронизал тьму и протяжно прозвенел в ушах Василе Бачу, который хоть и был мертвецки пьян, проснулся и прислушался. Услышав всхлипыванья, он недоуменно проворчал:
— Вы чего там делаете?
От его сиплого голоса у любовников застыла кровь в жилах. Ана сразу онемела, подавшись в объятья Иона.
Так прошла минута. Бачу послушал в полусне-полуяви. Потом пошарил рукой на лавке у изголовья кровати, как будто искал спички. В его одурманенном хмелем мозгу мелькнула догадка о том, что происходит на печке, и он было сделал движение встать. Но тотчас подумал, что это, верно, Джеордже и, стало быть, можно оставить их в покое. Эта мысль успокоила его. Он только грубовато пробормотал, прежде чем сон разобрал его:
— Ты смотри там... не того... сама знаешь... срам... скотство...
Любовники не проронили ни звука. Они замерли, обнявшись, не шевелясь, точно слились навсегда. Вскоре храп опять заглушил их поцелуи...
Ион слез с печки, когда пропели вторые петухи, и Ана проводила его до ворот. Стужа казалась еще лютее, а тьма еще угрюмее.
— Ох, и боюсь, как бы не затяжелела я! — проговорила Ана, стуча зубами, и ее тихий голос разнесся в ночном безмолвии, как гулкий крик.
Ион закусил губы, чтобы сдержать свою радость. Он чуть ущипнул ее в щеку и потом пошел, довольный, оставив Ану у ворот.
Мягко падали неторопливые снежинки, мирно ложились на ее волосы, плечи,, щеки, она чувствовала, как они тают на ее руках, точно холодные и пугающие поцелуи. В тот момент, когда уже не слышно стало шагов Иона, Ана увидела вдруг, как из канавы напротив поднялся человек и двинулся прямо к ней.
— Джеордже! Джеордже! — зашептала Ана, в ужасе убегая домой.
Калитка хлопнула позади с таким треском, как смертоносный выстрел.
Джеордже спрягался в канаве, как только стемнело, он видел, когда вошел к: ней Ион, и ждал, когда тот уйдет, Он ясно расслышал слова Анны, словно она сказала это ему самому, содрогнулся ОТ отвращения, но душа его больно заныла от пустоты. Ноги у него стали как свинцовые, и все-таки он бессознательно тронулся с места. Стал посреди улицы, лицом к дому, придавленному тьмой. Постоял так, ошеломленный и потерянный, застыв, точно каменный столб. Сырость пронизывала его до костей. Потом он опомнился. Презрительно' сплюнул и с огромным облегчением бросил:
-- Сука!..
Глава V
СТЫД
1
За неделю до рождества, все утра по селу стоял отчаянный визг. Откормленные свиньи превращались в окорока и колбасы, которые должны были подкрепить людей, отощавших за долгий пост. Чем ближе подходили праздники, тем больше томились по ним крестьяне, заранее облизываясь в предвкушении долгожданного разговенья. Во время рождественского поста только поп и учитель ели скоромное,— Белчуг из-за своего несчастного желудка, а Херделя просто не хотел поддаваться поповским бредням...
В прежние годы в эту пору Ион, бывало, слыша визг свиней, еще больше сокрушался о своей бедности и досадовал, видя, что во всем селе только Гланеташу да цыгане не палят костров, не смолят свиней. Кое-кто из цыган и то ухитрялся разжиться к празднику, хоть одного боровка да закалывал. Ион проклинал свою судьбу, судившую ему быть самым что ни на есть последним на селе. Теперь же, хотя Гланеташу, единственный в Припасе мастер по закланию тупорылого племени, плату за убой брал одной натурой, чтобы на праздники не остаться без мяса, Ион не падал духом. Его костистое лицо так и сияло. А однажды вечером, когда Зенобия начала причитать, он даже остановил ее, миролюбиво заметив: — Ничего... Скоро и у нас все будет... Херделя как-то сколачивался с деньгами и каждый год забивал двух свиней — он очень любил колбасу и свинину, кроме того, нужно было запастись салом, иначе пришлось бы покупать его на базаре, а такой расход был не по карману учителю. На этот раз убой свиней приобретал особую важность, потому что в январе собирались справить Лаурину помолвку и в праздничной стряпне первостепенная роль отводилась свинине. На помолвку должны были приехать и родители Пинта, а перед ними семье Хердели хотелось не ударить в грязь лицом.
Учительские свиньи, купленные среди лета и откормленные кукурузой, еле ворочались в хлевушке, и убой только избавлял их от злой погибели, — они бы неминуемо задохлись от собственного жира, как сказал Гланеташу, смотревший их дня за два до рокового срока.
Чуть свет он явился в сопровождении Иона и Зено-бии. У Херделей весь дом был на ногах, девицы, правда, забились в гостиную, зарыли головы в подушки и заткнули уши, чтобы не слышать предсмертного хрипа обреченной животины.
Гланеташу с большим старанием натачивал нож и распределял роли: Ион ухватит свинью за уши, повалит на бок и будет держать ей голову, Херделя и Титу налягут на задние ноги, Зенобия пособит у передних, а г-жа Херделя будет собирать кровь в таз... Однако дело пошло не так гладко, как полагал сельский резак. Свиньи, заслышав звуки натачивания инструментов, беспокойно захрюкали, точно учуяли опасность. Учитель распахнул дверцу хлевушка, но напрасно: свиньи никак не желали выходить оттуда. Ион схватил одну из них за уши и с превеликим трудом выволок наружу. Г-жа Херделя, по своей сердобольности, не могла подставить таз там, где следовало, и кровь больше разлилась по сторонам, образовав огромное красное пятно на свежем снегу. Визг делался все гуще, перешел в протяжный хрип, слышавшийся все реже, потом те, кто держал свинью, почувствовали, что она бездыханна. Гланеташу вытер окровавленные нож и руки о щетину убиенного животного, а Зенобия, ощупав хребтину, объявила, что сала на ней больше чем в ладонь... Тем временем вторая свинья захлебывалась испуганным хрюканьем, и когда Ион отворил хлевушок, она выкатилась наружу так прытко, как только позволял ей драгоценный жир, и попыталась спастись от смерти бегством. Нож Гланеташу настиг ее у самых ворот и оборвал ее жизнь.
Огонь разложили прямо на дворе. Соломы дал взаймы Мачедон Черчеташу. Палили обеих свиней сразу. Языки пламени весело взмывали вверх, в то время как Гланеташу направлял их на туши жертв. Остальные стояли вокруг костра, грели руки, прикидывали в уме стоимость, свиней, перебрасывались шутками и поочередно потягивали ракию из полной фляги. Позже во двор спустились и барышни, они долго соболезновали бедным чушкам и потом, получив по порции подрумяненных свиных ушек, съели их тут же, на месте казни, как это вошло у них в обычай еще с детства.
Самая трудная работа была впереди — свежевать, сортировать мясо и сало, промывать требуху, приготовлять колбасы... Всем хватило дел на целый день, пришлось еще отложить на утро вытапливанье сала и другие мелкие заботы. Тем не менее жена учителя, пока раскладывала мясо, успела состряпать жирную проперченную токану, даже подала к ней и мамалыж-ку, ублаготворив желудок Хердели, перебравший ра-кии. Несмотря на уговоры учителя, семья Гланеташу наотрез отказалась отведать лакомых блюд. . — Столько недель постились, да чтобы теперь оскоромиться, когда до праздника господня остались считанные дни, небось не малые ребята, не помрем...— отговаривалась Зенобия, глотая слюну.
Вечером, когда ушли Зенобия и Гланеташу, а Херделя заснул, не раздеваясь, пока мать с дочерьми сидели в гостиной и строили планы на предстоящий день, Ион, охмелев, разговорился и рассказал Титу, как обстоит с Аной. Титу выслушал его с большим удовлетворением, выспросил у него подробности, а под конец заставил даже поклясться, что он выложил все без утайки.
— И, думаешь, значит, она забеременела? — спросил Титу с горящими от любопытства глазами.
— Это уж как богу угодно, барчук, — ответил тот. — Если нет, так еще успеется, время есть! — добавил он, широко осклабясь и выказывая красные десны. При этом лицо его приняло такое недоброе и упрямое выражение, что Титу испугался и укоризненно пробормотал :
— Ну и дьявол же ты, Ион!
2
В самый сочельник пришло письмо от родителей Пинти: они назначили помолвку на второе воскресенье после крещения. Поэтому и праздники у Херделей были веселей прежних. Учитель в избытке запасся ракией, его жена напекла отменных куличей, Лаура и Гиги наготовили три сорта пирожных, чтобы их хватило и на третий день святок, когда в Припасе соберутся подруги. В печи кипели с голубцами два огромных старых чугуна, перетянутых проволокой, как это водится во всяком хорошем румынском хозяйстве на рождество, так что могли приходить и колядующие и гости.
Первым явился Ион; одну славную колядку он спел под освещенным окошком, а другую в доме, где ему поднесли выпить и одарили медяками, по старинному обычаю. Не успел еще сын Гланеташу уйти от них, как под окном стайка девушек запела «Леруй до-амне!..» («Леруй доамне!..» — традиционный припев в колядках.). Хер деля стал зазывать их в дом, но они застыдились и разбежались, узнав, что Ион тоже там. Весь вечер потом не было отбоя от колядующих, к умилению жены учителя, которая в подобные благословенные моменты всегда вспоминала свою молодость и пускала слезу.
Позже пришли супруги Ланг, им хотелось посмотрегь, как у румын справляют сочельник. Тоскуя по своей возлюбленной, Титу пригласил их обоих, чтобы увидеться с ней, а Ланг с радостью и готовностью принял приглашение, рассчитывая на обильную и даровую выпивку. Появление гостей омрачило благодушное настроение г-жи Хердели, она надулась на Титу: привел в дом жидок, и они осквернят ' ей праздники; тщетно юноша доказывал ей, что Ланги, хоть он и еврей, вовсе не жиды, они не придерживаются еврейского закона, да и вообще никакого. Воспользовавшись неудовольствием своей матушки, Титу предложил гостям прогуляться, послушать, как на селе поют колядки. Ланг, вкусивший сладость ракии, разумеется, отвильнул, на радость неистовому влюбленному, так как теперь он мог побыть наедине с Розой. Они бродили, верно, час, выбирая места потемнее, и ни холод, ни упорный снег не были им помехой.
После полуночи воспряла духом и хозяйка дома, когда к ним пожаловал хор лицеистов из Армадии пропеть три коляды «родителям самых очаровательных барышень во всей округе», как выразился довольно смело в своей патетической речи, с полным стаканом в руке, один лицеист, тайный обожатель Гиги.
Веселье зашло так далеко, что после, забыв свои распри с Белчугом, всем скопом двинулись к нему, желая доставить приятный сюрприз, спеть старинную коляду, неизвестную в здешних краях, которую г-жа Херделя знала с детства. Священник, игравший в подкидного дурака с сельскими воротилами, обрадовался нежданным и таким почтенным колядовщикам, оказал им самый радушный прием, выставил бутыль вина и не отпускал их до самого утра, а под конец даже позволил себе по-светски полюбезничать с Розой Ланг, к негодованию Титу, позеленевшего от ревности...
Но праздники пролетели как сон, близился день помолвки. Времени оставалось в обрез, все принялись за дело, чтобы предстать б полном блеске перед женихом и сватьями. Невесте пришлось справить очень простое и красивое новое платье для первого знакомства с будущей родней. Гиги тоже не хотела выглядеть перед ними этакой бедной золушкой, переделала себе платье, и оно стало как новенькое. Г-жа Херделя милостиво согласилась, чтобы дочери сшили ей модное платье, хотя она была противницей всякого щегольства и упорно не желала расставаться с платьями десятилетней давности, впрочем, не утратившими вида, потому что она была весьма бережлива. Херделя то и дело бегал за покупками в Армадию и был, пожалуй, счастливее всех, рассказывал каждому встречному, как повезло его дочери, превозносил до небес Пинтю, Лауру и весь свет... Один лишь Титу оставался безучастным, продолжал ходить по пятам за Розой Ланг, а в Жидовице и Армадии уже стали шептаться о шашнях учительского сынка из Припаса с женой нового учителя из Жидовицы.
По вечерам у Херделей опять шли споры, когда спокойные, а когда и жаркие. Причиной их был все тот же Пинтя, но теперь дело было в приданом. Правда, Джеордже не претендовал ни на деньги, ни на какое другое приданое. Херделя даже хвастался: «человеку нужна только Лаура, одна Лаура». Однако дочери замечали ему, что без приданого — это еще не значит безо всего: нужны наряды и хоть какое-то об-заведенье для молодых, неудобно же требовать от мужа, чтобы он обеспечил всем, вплоть до стула. Приличие требует, чтобы отец невесты взял на себя и ту незначительную плату, которая положена за посвящение в сан. А старики твердили свое: что роскошь пагубна в начале семейной жизни, им и без того предстоят немалые расходы с помолвкой и со свадьбой, к тому же не надо забывать, что дома остается еще одна дочь на выданье... Доводы девиц, орошенные слезами, возымели свое действие на Херделю, он заручился у письмоводителя Штосселя передаточной надписью на векделе и в зачет жалованья взял в банке «Сомешана» заем в полторы тысячи злотых, чтобы не отступить перед желаниями Лауры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Итак, он уверился, но это лишь на миг принесло ему успокоение. Скрытность Аны больно уязвляла его. Он подумал было вовсе отвернуться от нее, но эту мысль быстро заглушило желание, вихрем поднявшееся в душе, — быть подле девушки, надеяться. Тогда он стал еще чаще заходить к Бачу, а если не заходил, то кружил возле их дома, подглядывал, как приближается другой, таращил глаза, стараясь увидеть, как они целуются или обнимаются у BqpoT, и досадовал, что не слышит их разговора...
Но Ион говорил мало. Молчанием он рассчитывал разжечь любовь Аны, стать для нее еще желаннее. Он хотел, чтобы она сама позвала его в дом. Так он перебрался с улицы сперва к воротам, потом во двор, потом на приспу... Теперь оставалось проникнуть в дом. Девушка смотрела на это приближение как на свою победу над ним, и с каждым вечером в ней росло желание забыться в его объятьях, дать полное доказательство своей любви. Часто она говорила ему с девичьей робостью в голосе:
— Почему ты не зайдешь в дом, Ионикэ?
Но парень всегда закрывал ей рот одним и тем же вопросом, полным укора:
— А твой отец?
Близилось рождество. Лютая зима порывалась сойти на землю, но как будто еще не набралась сил. В воздухе сеялись ленивые снежинки, таяли на лету и пропадали в грязи. Ион все равно приходил неизменно каждую ночь. Потом в один из вечеров, когда порошил мелкий снег, Ион пришел немного раньше обычного. Дом чернел во тьме, похожий на спящего буйвола. Ион зашел во двор и сел на приспу, полный решимости. Он стал ждать, без всяких мыслей в голове. Только сердце билось резче, точно томимое предчувствием. Безмолвие вокруг было таким немым, что он слышал, как падают в грязь снежинки и даже как они сталкиваются в воздухе подобно трепыханию легких крылышек. Позже скрипнула дверь сеней, отворясь, Ана метнулась к нему, под полу сумана, и ласково стала упрашивать:
— Нынче ты уж должен зайти в комнату, Ионикэ'..
Я тебя не отпущу, пока не зайдешь... Отец крепко
спит... пришел пьяный из Жидовицы и так храпит, что
прямо стены дрожат!..
Ион обхватил Ану за талию и погладил ее грудь. Потом молча встал и пошел за ней. В сенях они остановились. Девушка задвинула засов, потом взяла Иона за руку и провела внутрь.
В комнате тьма казалась еще гуще. Только чуть серели проемы окон. Иону тут все было знакомо. С кровати слышался одышливый храп Бачу, и так близко, что он показался Иону притворным. Сердце его обдало холодком. Он знал, что если тот проснется и обнаружит его, то может без дальних слов раскроить ему голову топором, и Иону уже виделось его лезвие, грозно поблескивающее под кроватью.
Они постояли несколько минут, не шевелясь, прислушиваясь к всхрапыванию. Различали стук своих сердец, изнывших от напряжения. Храп вдруг оборвался густым кашлем. Василе Бачу зашевелился на постели, как будто собираясь встать. Ион похолодел. Девушка отчаянно сжала ему руку. Но старик чуть поворошился, опять повернулся на спину и захрапел еще усерднее.
Ана спала на печке за трубой, там были свалены в кучу коврики, одежки, подушки, простыни. В печке под грудой золы шипели сырые ольховые полешки... Девушка дотянулась на цыпочках до его уха и зашептала, сжимая ему руку:
-- Оставь суман на припечке... Не зашуми, а то
убьет нас обоих!..
Хрустнув суставами, Ион взобрался на постель.
Он обнял Ану, она дрожала, точно ее била лихорадка. Потом Ана стала шептать ему всякие укоры, жаловаться и упрашивать, чтобы он был смирным.
Ион спокойно слушал ее, а сам настораживал уши в сторону кровати Василе Бачу, которая стояла изножьем к их головам. Он боялся, что шепот Аны разбудит его, и зажал ей рот поцелуем. Потом порывистым движением заголил ее. Девушка обвила руками его шею, сдавила так, точно хотела задушить его, — откуда и сила взялась, и залепетала ему на ухо жалобно, но покорно:
— Ионикэ... что ты... что ты... не надо... не надо...
У нее хлынули слезы, и она плакала, всхлипывая,
не переставая шептать бессвязные мольбы, Ион успокаивал ее, целуя:
— Молчи... Молчи... Молчи...
Но всхлипывания Аны были все безудержней и вдруг разразились глухим, отрывистым вскриком, она даже сама испугалась и впилась зубами в губы Иона.
Крик ее пронизал тьму и протяжно прозвенел в ушах Василе Бачу, который хоть и был мертвецки пьян, проснулся и прислушался. Услышав всхлипыванья, он недоуменно проворчал:
— Вы чего там делаете?
От его сиплого голоса у любовников застыла кровь в жилах. Ана сразу онемела, подавшись в объятья Иона.
Так прошла минута. Бачу послушал в полусне-полуяви. Потом пошарил рукой на лавке у изголовья кровати, как будто искал спички. В его одурманенном хмелем мозгу мелькнула догадка о том, что происходит на печке, и он было сделал движение встать. Но тотчас подумал, что это, верно, Джеордже и, стало быть, можно оставить их в покое. Эта мысль успокоила его. Он только грубовато пробормотал, прежде чем сон разобрал его:
— Ты смотри там... не того... сама знаешь... срам... скотство...
Любовники не проронили ни звука. Они замерли, обнявшись, не шевелясь, точно слились навсегда. Вскоре храп опять заглушил их поцелуи...
Ион слез с печки, когда пропели вторые петухи, и Ана проводила его до ворот. Стужа казалась еще лютее, а тьма еще угрюмее.
— Ох, и боюсь, как бы не затяжелела я! — проговорила Ана, стуча зубами, и ее тихий голос разнесся в ночном безмолвии, как гулкий крик.
Ион закусил губы, чтобы сдержать свою радость. Он чуть ущипнул ее в щеку и потом пошел, довольный, оставив Ану у ворот.
Мягко падали неторопливые снежинки, мирно ложились на ее волосы, плечи,, щеки, она чувствовала, как они тают на ее руках, точно холодные и пугающие поцелуи. В тот момент, когда уже не слышно стало шагов Иона, Ана увидела вдруг, как из канавы напротив поднялся человек и двинулся прямо к ней.
— Джеордже! Джеордже! — зашептала Ана, в ужасе убегая домой.
Калитка хлопнула позади с таким треском, как смертоносный выстрел.
Джеордже спрягался в канаве, как только стемнело, он видел, когда вошел к: ней Ион, и ждал, когда тот уйдет, Он ясно расслышал слова Анны, словно она сказала это ему самому, содрогнулся ОТ отвращения, но душа его больно заныла от пустоты. Ноги у него стали как свинцовые, и все-таки он бессознательно тронулся с места. Стал посреди улицы, лицом к дому, придавленному тьмой. Постоял так, ошеломленный и потерянный, застыв, точно каменный столб. Сырость пронизывала его до костей. Потом он опомнился. Презрительно' сплюнул и с огромным облегчением бросил:
-- Сука!..
Глава V
СТЫД
1
За неделю до рождества, все утра по селу стоял отчаянный визг. Откормленные свиньи превращались в окорока и колбасы, которые должны были подкрепить людей, отощавших за долгий пост. Чем ближе подходили праздники, тем больше томились по ним крестьяне, заранее облизываясь в предвкушении долгожданного разговенья. Во время рождественского поста только поп и учитель ели скоромное,— Белчуг из-за своего несчастного желудка, а Херделя просто не хотел поддаваться поповским бредням...
В прежние годы в эту пору Ион, бывало, слыша визг свиней, еще больше сокрушался о своей бедности и досадовал, видя, что во всем селе только Гланеташу да цыгане не палят костров, не смолят свиней. Кое-кто из цыган и то ухитрялся разжиться к празднику, хоть одного боровка да закалывал. Ион проклинал свою судьбу, судившую ему быть самым что ни на есть последним на селе. Теперь же, хотя Гланеташу, единственный в Припасе мастер по закланию тупорылого племени, плату за убой брал одной натурой, чтобы на праздники не остаться без мяса, Ион не падал духом. Его костистое лицо так и сияло. А однажды вечером, когда Зенобия начала причитать, он даже остановил ее, миролюбиво заметив: — Ничего... Скоро и у нас все будет... Херделя как-то сколачивался с деньгами и каждый год забивал двух свиней — он очень любил колбасу и свинину, кроме того, нужно было запастись салом, иначе пришлось бы покупать его на базаре, а такой расход был не по карману учителю. На этот раз убой свиней приобретал особую важность, потому что в январе собирались справить Лаурину помолвку и в праздничной стряпне первостепенная роль отводилась свинине. На помолвку должны были приехать и родители Пинта, а перед ними семье Хердели хотелось не ударить в грязь лицом.
Учительские свиньи, купленные среди лета и откормленные кукурузой, еле ворочались в хлевушке, и убой только избавлял их от злой погибели, — они бы неминуемо задохлись от собственного жира, как сказал Гланеташу, смотревший их дня за два до рокового срока.
Чуть свет он явился в сопровождении Иона и Зено-бии. У Херделей весь дом был на ногах, девицы, правда, забились в гостиную, зарыли головы в подушки и заткнули уши, чтобы не слышать предсмертного хрипа обреченной животины.
Гланеташу с большим старанием натачивал нож и распределял роли: Ион ухватит свинью за уши, повалит на бок и будет держать ей голову, Херделя и Титу налягут на задние ноги, Зенобия пособит у передних, а г-жа Херделя будет собирать кровь в таз... Однако дело пошло не так гладко, как полагал сельский резак. Свиньи, заслышав звуки натачивания инструментов, беспокойно захрюкали, точно учуяли опасность. Учитель распахнул дверцу хлевушка, но напрасно: свиньи никак не желали выходить оттуда. Ион схватил одну из них за уши и с превеликим трудом выволок наружу. Г-жа Херделя, по своей сердобольности, не могла подставить таз там, где следовало, и кровь больше разлилась по сторонам, образовав огромное красное пятно на свежем снегу. Визг делался все гуще, перешел в протяжный хрип, слышавшийся все реже, потом те, кто держал свинью, почувствовали, что она бездыханна. Гланеташу вытер окровавленные нож и руки о щетину убиенного животного, а Зенобия, ощупав хребтину, объявила, что сала на ней больше чем в ладонь... Тем временем вторая свинья захлебывалась испуганным хрюканьем, и когда Ион отворил хлевушок, она выкатилась наружу так прытко, как только позволял ей драгоценный жир, и попыталась спастись от смерти бегством. Нож Гланеташу настиг ее у самых ворот и оборвал ее жизнь.
Огонь разложили прямо на дворе. Соломы дал взаймы Мачедон Черчеташу. Палили обеих свиней сразу. Языки пламени весело взмывали вверх, в то время как Гланеташу направлял их на туши жертв. Остальные стояли вокруг костра, грели руки, прикидывали в уме стоимость, свиней, перебрасывались шутками и поочередно потягивали ракию из полной фляги. Позже во двор спустились и барышни, они долго соболезновали бедным чушкам и потом, получив по порции подрумяненных свиных ушек, съели их тут же, на месте казни, как это вошло у них в обычай еще с детства.
Самая трудная работа была впереди — свежевать, сортировать мясо и сало, промывать требуху, приготовлять колбасы... Всем хватило дел на целый день, пришлось еще отложить на утро вытапливанье сала и другие мелкие заботы. Тем не менее жена учителя, пока раскладывала мясо, успела состряпать жирную проперченную токану, даже подала к ней и мамалыж-ку, ублаготворив желудок Хердели, перебравший ра-кии. Несмотря на уговоры учителя, семья Гланеташу наотрез отказалась отведать лакомых блюд. . — Столько недель постились, да чтобы теперь оскоромиться, когда до праздника господня остались считанные дни, небось не малые ребята, не помрем...— отговаривалась Зенобия, глотая слюну.
Вечером, когда ушли Зенобия и Гланеташу, а Херделя заснул, не раздеваясь, пока мать с дочерьми сидели в гостиной и строили планы на предстоящий день, Ион, охмелев, разговорился и рассказал Титу, как обстоит с Аной. Титу выслушал его с большим удовлетворением, выспросил у него подробности, а под конец заставил даже поклясться, что он выложил все без утайки.
— И, думаешь, значит, она забеременела? — спросил Титу с горящими от любопытства глазами.
— Это уж как богу угодно, барчук, — ответил тот. — Если нет, так еще успеется, время есть! — добавил он, широко осклабясь и выказывая красные десны. При этом лицо его приняло такое недоброе и упрямое выражение, что Титу испугался и укоризненно пробормотал :
— Ну и дьявол же ты, Ион!
2
В самый сочельник пришло письмо от родителей Пинти: они назначили помолвку на второе воскресенье после крещения. Поэтому и праздники у Херделей были веселей прежних. Учитель в избытке запасся ракией, его жена напекла отменных куличей, Лаура и Гиги наготовили три сорта пирожных, чтобы их хватило и на третий день святок, когда в Припасе соберутся подруги. В печи кипели с голубцами два огромных старых чугуна, перетянутых проволокой, как это водится во всяком хорошем румынском хозяйстве на рождество, так что могли приходить и колядующие и гости.
Первым явился Ион; одну славную колядку он спел под освещенным окошком, а другую в доме, где ему поднесли выпить и одарили медяками, по старинному обычаю. Не успел еще сын Гланеташу уйти от них, как под окном стайка девушек запела «Леруй до-амне!..» («Леруй доамне!..» — традиционный припев в колядках.). Хер деля стал зазывать их в дом, но они застыдились и разбежались, узнав, что Ион тоже там. Весь вечер потом не было отбоя от колядующих, к умилению жены учителя, которая в подобные благословенные моменты всегда вспоминала свою молодость и пускала слезу.
Позже пришли супруги Ланг, им хотелось посмотрегь, как у румын справляют сочельник. Тоскуя по своей возлюбленной, Титу пригласил их обоих, чтобы увидеться с ней, а Ланг с радостью и готовностью принял приглашение, рассчитывая на обильную и даровую выпивку. Появление гостей омрачило благодушное настроение г-жи Хердели, она надулась на Титу: привел в дом жидок, и они осквернят ' ей праздники; тщетно юноша доказывал ей, что Ланги, хоть он и еврей, вовсе не жиды, они не придерживаются еврейского закона, да и вообще никакого. Воспользовавшись неудовольствием своей матушки, Титу предложил гостям прогуляться, послушать, как на селе поют колядки. Ланг, вкусивший сладость ракии, разумеется, отвильнул, на радость неистовому влюбленному, так как теперь он мог побыть наедине с Розой. Они бродили, верно, час, выбирая места потемнее, и ни холод, ни упорный снег не были им помехой.
После полуночи воспряла духом и хозяйка дома, когда к ним пожаловал хор лицеистов из Армадии пропеть три коляды «родителям самых очаровательных барышень во всей округе», как выразился довольно смело в своей патетической речи, с полным стаканом в руке, один лицеист, тайный обожатель Гиги.
Веселье зашло так далеко, что после, забыв свои распри с Белчугом, всем скопом двинулись к нему, желая доставить приятный сюрприз, спеть старинную коляду, неизвестную в здешних краях, которую г-жа Херделя знала с детства. Священник, игравший в подкидного дурака с сельскими воротилами, обрадовался нежданным и таким почтенным колядовщикам, оказал им самый радушный прием, выставил бутыль вина и не отпускал их до самого утра, а под конец даже позволил себе по-светски полюбезничать с Розой Ланг, к негодованию Титу, позеленевшего от ревности...
Но праздники пролетели как сон, близился день помолвки. Времени оставалось в обрез, все принялись за дело, чтобы предстать б полном блеске перед женихом и сватьями. Невесте пришлось справить очень простое и красивое новое платье для первого знакомства с будущей родней. Гиги тоже не хотела выглядеть перед ними этакой бедной золушкой, переделала себе платье, и оно стало как новенькое. Г-жа Херделя милостиво согласилась, чтобы дочери сшили ей модное платье, хотя она была противницей всякого щегольства и упорно не желала расставаться с платьями десятилетней давности, впрочем, не утратившими вида, потому что она была весьма бережлива. Херделя то и дело бегал за покупками в Армадию и был, пожалуй, счастливее всех, рассказывал каждому встречному, как повезло его дочери, превозносил до небес Пинтю, Лауру и весь свет... Один лишь Титу оставался безучастным, продолжал ходить по пятам за Розой Ланг, а в Жидовице и Армадии уже стали шептаться о шашнях учительского сынка из Припаса с женой нового учителя из Жидовицы.
По вечерам у Херделей опять шли споры, когда спокойные, а когда и жаркие. Причиной их был все тот же Пинтя, но теперь дело было в приданом. Правда, Джеордже не претендовал ни на деньги, ни на какое другое приданое. Херделя даже хвастался: «человеку нужна только Лаура, одна Лаура». Однако дочери замечали ему, что без приданого — это еще не значит безо всего: нужны наряды и хоть какое-то об-заведенье для молодых, неудобно же требовать от мужа, чтобы он обеспечил всем, вплоть до стула. Приличие требует, чтобы отец невесты взял на себя и ту незначительную плату, которая положена за посвящение в сан. А старики твердили свое: что роскошь пагубна в начале семейной жизни, им и без того предстоят немалые расходы с помолвкой и со свадьбой, к тому же не надо забывать, что дома остается еще одна дочь на выданье... Доводы девиц, орошенные слезами, возымели свое действие на Херделю, он заручился у письмоводителя Штосселя передаточной надписью на векделе и в зачет жалованья взял в банке «Сомешана» заем в полторы тысячи злотых, чтобы не отступить перед желаниями Лауры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53