Поэтому в наш рацион были
внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе.
Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое
казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по
его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех
Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и
свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии
и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.
В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила
монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по
поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В
прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси
Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла
плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам,
скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она
была очень хороша.
Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже
четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и
ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел
на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган,
которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все,
что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это
значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И
сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым
люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке
небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и
покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на
"Летящую к Западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего
подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и
наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:
Владыка наших чувств, огонь нашей любви,
Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
Веди ж своих людей.
В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна,
непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к
другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень
созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их
молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один
вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но
был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы
благополучно прибыли в бухту Салем.

Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был
просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война
с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась
поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были
стерты с лица земли.
Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а
полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая
змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с
победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне
доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных
воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и
христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с
которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с
наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не
появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал индейцев,
нарушавших этот порядок.
К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного
возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами,
пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а
иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении
правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с
удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким
наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя
более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже
самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера
Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.
Натаниэль, с той самой ночи на борту "Летящей к Западу", считал Эли
своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить
тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем:
как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные
земли.
Мэтью Томас был сразу же взят под опеку Альфреда Бредстрита, еще
одного изгнанного священника. А мы с Картером, Стеглсом и Энди помогали
местным плотникам и кузнецам, занимаясь изготовлением кибиток. От многих
хлопот избавили нас всех Свистуны, которые просто опьянели от прекрасной
погоды и избавления от корабельного плена. Они с большим воодушевлением
отправились на общее пастбище, раскинувшееся под горой Галлуз Хилз, где
разбили лагерь и поселились там с лошадьми, привезенными нами из Англии, и
остальным скотом, который мы покупали, как только представлялся случай.
Гостеприимство в Салеме расточалось с удивительной щедростью. Некий
мистер Адамс, чьей жене приглянулась одна из бывших у нас медных ламп,
которую мы ей подарили и которая стояла в ее крошечной гостиной, дожидаясь
холодных зимних вечеров, приняла к себе Натаниэля, меня, Энди и Битонсов.
Не думаю, что мы устроились лучше, чем остальная часть нашей компании, так
как у Адамсов было огромное семейство, главным образом мальчики. Вообще же
места для постоя в городе было не так уж много, что еще более делало честь
людям, приютившим нас и что одновременно подстегивало нас ускорить время
нашего отъезда.
С Линдой я виделся на службе, которую ни разу не пропустил с момента
нашего прибытия. Одно из воскресений было настолько жарким, что даже в
церкви хотелось сбросить с себя сюртук и остаться в рубашке с короткими
рукавами. Конечно, это было исключено, и я сидел, обливаясь потом и
недоумевая, почему Линда так кутается в свою накидку. Капюшон она, правда,
откинула, но к чему вообще носить это одеяние? Остальные женщины носили
платья из муслина или другой легкой ткани. Слова молитвы не доходили до
моего сознания. Я просто сидел и придумывал сказку о том, что Эли мертв,
не родился, просто не существует более, что я подхожу к Линде и срываю с
нее эту жуткую мрачную накидку и грубое платье. И помогаю ей надеть яркий
шелковый наряд, застегиваю ей пуговки, разглаживаю складки, вдеваю в ушки
бордовые камушки, и наблюдаю, как она укладывает локоны и завитушки своих
роскошных волос в маленькую корону вокруг очаровательной головки. И когда
все это произойдет, я увезу ее далеко-далеко в страну, где все люди
красивы, добры и великодушны и никогда не слышали ничего о первородном
грехе и о необходимости искупать его, в страну музыкантов и поэтов, где
миндаль покрывает дорожки розовыми лепестками, где цветы и звезды созданы
для влюбленных. Церковь выходила окнами на запад и восток, так что во
время утренней службы солнце проникало внутрь. Воздух был душным и
тяжелым. И здесь, на уродливой желтой скамье, прямо передо мной сидела
Линда, рядом с Эли, в старушечьем плаще, укрываясь от всего вокруг, кроме
моего воображения.
Выйдя из церкви, люди собирались в небольшом дворике, чтобы
встретиться, иногда, впервые за неделю, поболтать о посевах, кормах и
рецептах. Линда проходила так близко от меня, что я мог улыбнуться и
поговорить с ней, не вызывая никаких кривотолков. Но улыбка застыла у меня
на губах, как только я понял назначение этой серой накидки. В платье
спереди была сделана вставка из более темного и поношенного куска материи,
ею была туго обтянута когда-то грациозная, а теперь распухшая талия. У
Линды будет ребенок! И ей придется переходить вброд реки и взбираться на
горные вершины, пешком преодолевать бесконечные мили пути! Сердце мое
сжалось от боли и сострадания, к которым примешивалась острая
всепоглощающая ревность. Ребенок Эли, еще один тупоголовый фермер, который
будет называть воскресенье шабашом, а таверны - источником порока. И это
должно было появиться на свет из прекрасной плоти Линды.
Линда мягко прикоснулась к моей руке и обратилась ко мне тихо, но с
легкой интонацией недоброжелательности:
- Эли хотел поговорить с тобой, Филипп.
И в этот момент, будто для того, чтобы избежать моего внимательного
взгляда, она поплотнее натянула накидку на раздавшееся тело, придерживая
ее маленькими сухими руками, которые могли только загрубеть от
непосильного труда, но никогда не утратили бы белоснежного оттенка.
- Что он хотел? - спросил я, поднимая голову и невидящим взглядом
окинув Эли.
- Я хотел спросить, как идут дела с кибитками?
- Прекрасно. Твою осталось только еще раз покрыть краской. Если ты
уже закончил с инспекцией домов и хранилищ, можешь сделать это сам и
освободить Стеглса.
Я не ожидал, что в моем голосе прозвучит столько горечи.

На следующее утро Эли с двумя Ломаксами, следующими за ним, как тень,
появился в мастерской и принялся за работу. За одно утро он ровно и ловко
нанес в два раза больше краски, чем те двое. Краем глаза я наблюдал за
ним, с ненавистью и невольным восхищением. Обнаженный до пояса, он мог бы
позировать для какого-нибудь древнегреческого скульптора. И мне пришло в
голову, что, если только он достаточно добр к Линде, она будет благоговеть
перед ним, этого не могла бы избежать ни одна женщина. В той жизни,
которую мы собираемся начать, физическая сила значила слишком много! О,
будь проклят, Эли Мейкерс, вместе с Джоном Оленшоу. Они оба лишили меня
моей любви. Около полудня я сложил инструменты, вытер лицо и руки
полотенцем, небрежно перекинул сюртук через плечо, медленно пересек двор,
чувствуя на себе неодобрительный взгляд Эли, и направился к заднему
крыльцу таверны Бидлза. Рано или поздно нужный мне человек появится там, и
несмотря на мои недавние мысли об Эли, меня утешало то, что в противовес
его физической силе, я обладал определенными денежными средствами и
восприятием действительности, которое было недоступно ему.
На сей раз мне повезло. Майк сидел возле очага, выбивая трубку о
каблук. У ног его клубком свернулся кот. Возле него стояла кружка, которая
к тому времени была уже пуста, и я взял ее, чтобы наполнить, прежде чем
обратиться к нему. Майк был для меня находкой. Однажды Энди вонзил себе в
запястье резец, и кровь хлынула изо всей силы, и от его внезапной
бледности меня самого замутило. Я бросился в таверну, взывая о помощи, и
Майк не выпуская трубки изо рта, с кружкой в руке, небрежной походкой
вышел мне навстречу, удивленно взметнув брови при виде моей паники. Я,
задыхаясь, залепетал что-то о резце, крови, руке. Майк спокойно подошел к
Энди, поднял раненую руку высоко над его головой, и, схватив первую
попавшуюся веревку, туго перетянул запястье над порезом. Страшное
кровотечение остановилось, и я с облегчением вздохнул.
С тех пор этот маленький необычный человечек поддерживал мой
неизменный интерес к его персоне, поэтому я часто угощал его. У Бидлза он
был объектом всеобщего презрения, которое, тем не менее, носило вполне
доброжелательный характер, и некоторые посетители посмеивались над моим
непонятным увлечением этой личностью. "Что-то здесь не то, Майк, -
поддевали его они. - Наверное, ты спас не одну жену, но вряд ли получил
столько же эля от их мужей". Будучи не в состоянии прекратить эти издевки,
я просто пропускал их мимо ушей, и постепенно они прекратились.
Майк увидел наполненную кружку и ухмыльнулся.
- Добрый день, ваша честь, - произнес он. - Как там плотничанье?
Справитесь до осени?
- В начале сентября будем уже в пути, - ответил я, присаживаясь
напротив.
- Слышал, будто вы направляетесь в Наукатчу. Хорошее место.
Я уловил и сразу же понял тот негромкий вздох, который сопровождал
его слова. Он поднял полную кружку и начал пить. Я смотрел на него. Он был
не слишком опрятен. Его щеки и подбородок покрывала седая щетина. Белки
глаз отдавали желтизной. Но что-то в этом странном одутловатом лице было
доброе, человечное и очень привлекательное для меня.
- Никогда там не бывал, скажу тебе, - продолжал он задумчиво. - Но
видел его с горы Бент Хилл. Тогда там было опасно, но сейчас, конечно, все
в порядке. Там и горстки индейцев не наберется. А раньше их было - тьма.
Припоминаю. Прекрасная земля. Я даже подумал, что где-то в душе хотел бы
поехать с вами.
- А почему бы и нет? Мы принимаем новобранцев.
Вместо ответа он сунул руки в карманы штанов и по очереди вывернул их
наизнанку, демонстрируя пустоту внутри. Потревоженный кот потянулся и
чихнул.
- Вот почему, ваша честь. В своем возрасте я еще могу быть хорошим
работником. Но ехать в незнакомое место... С тем же успехом я могу
прыгнуть в реку в тяжелых башмаках. И по правде говоря, я скорее сделал бы
это. Нищий всегда раб, но он может уйти, если ему наплевать на своего
хозяина. А если мне взбредет в голову отправиться в Наукатчу с куском
чужого хлеба в желудке, мне надо будет горбатиться много лет, чтобы
собрать средства на обратный путь. Кроме того, говорят у вас не дадут ни
хорошей трубки, ни стаканчика вина. Нет уж, спасибо. Я здесь поджидаю
прибытия Хика Магира с рыбной шхуны из Ньюфаундленда. Он только что
отправил своего лекаря за борт с камнем на ногах. Сам-то он слеп вот уже
пятнадцать лет. Догадываюсь, что зимой, когда палуба обледенеет и матросы
будут падать, а руки у них не будут сгибаться от холода, Хик с радостью
возьмет меня. Хотя рыбная шхуна тоже не рай.
- Ты уже плавал? - спросил я.
- Ага, четыре года назад. Глянь на мои уши.
Он скинул рваную шляпу, и показал свои уши - скорее отверстия,
обрамленные бахромой висящей кожи.
- Мороз, - пояснил он. - Уши и пальцы на руках и ногах крошатся, как
леденцы. Никакого удовольствия, заверяю вас. Кроме того, я однажды сильно
подрался с Хиком. Он резкий парень. Но я все равно могу заняться той же
работой. Думаю, что к Хику не стоит очередь хороших опытных лекарей.
- Послушай, - сказал я, допив свою кружку и не намереваясь терять
больше времени. - Если хочешь поехать с нами, я поддержу тебя. И куплю
тебе все необходимое. Можешь ехать в моей кибитке. Когда я построю дом,
там найдется место и для тебя, а если захочешь, будешь жить в своем доме.
И где-то на следующий Новый год, если захочешь, вернешься сюда за мой
счет. Ну, что скажешь? Поедешь?
На некоторое время на лице его застыла маска удивления, которая
постепенно переросла в настороженность и подозрительность.
- Зачем я тебе? Ты что, болен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34