Вскоре после всеобщего выздоровления, Натаниэль обнаружил, что его
ожидает делегация в составе Эли, Оливера Ломакса и Мытью Томаса, которые,
по словам этого достопочтенного джентльмена, были "обеспокоены" поведением
моряков. Крепкие спиртные напитки, по всей вероятности, стали частью их
ежедневного рациона, и по вечерам, когда алкоголь начинал оказывать свое
действие, кубрик оглашался песнями неприличного содержания, не достойного
благородных ушей.
- В своих глухих каютах вы могли не слышать этого, - пояснил Оливер
Ломакс. - Но уверяю вас, мистер Горе, это дело требует вмешательства.
Здесь наше маленькое суденышко находится в полной зависимости от
строптивой стихии. И каждый вечер, подобно дыму жертвенного костра,
восходит к небесам наша молитва благодарности за каждый благополучно
прошедший день. Молитвы наши не могут омрачаться песнями этих безбожных
парней. Это богохульство.
Мы с Натаниэлем начали регулярно посещать вечерние молитвы, которые
устраивал мистер Томас на мужской половине. И довольно часто до наших ушей
доносились обрывки песен, интригующих своей незавершенностью. Мы даже
иногда задерживались у дверей своей каюты или же оставляли дверь
неприкрытой, готовясь отойти ко сну, чтобы уловить недослышанные слова.
Порой слышимость была превосходной, и однажды после особенно колоритного
куплета, Натаниэль сказал, будто извиняясь:
- Не надо забывать, что матросские песни являются результатом долгих
лет одиночества и оторванности от дома, желаний, которые не находят своего
удовлетворения. Для меня, как для исследователя языка и человеческой
природы, они представляют интерес. Но если они оскорбляют твой слух,
Филипп, ты можешь прикрыть дверь.
Но мои мысли и чувства не имели ничего общего с оскорбленностью.
Каждый из этих грубых парней, вожделенно орущих песенку про какую-нибудь
Мэри с белоснежной грудью, рисовал в своем воображении реальную женщину,
которую он желал так же страстно, как я желал Линду. Я вполне мог бы всей
душой присоединиться к этому вокальному проявлению рвущейся наружу
невоплощенной страсти. Когда Ломакс вынес свой приговор, я поймал взгляд
Натаниэля, в котором смешались юмор и смущение, заставившие его поспешно
отвернуться.
- И что вы предлагаете мне предпринять? - спросил он.
- Поговорить с хозяином, - с готовностью ответил Эли. - Попросить его
не выдавать матросам эль и ром до конца путешествия. Предложить ему отдать
приказ о том, что любая песнь должна быть только во хвалу и с мольбой к
тому, кто правит волнами и ветрами, в чьих руках судьбы тех, кто отважился
пуститься в путешествия морские.
- Я могу это сделать, - задумчиво сказал Натаниэль, - но, друзья мои,
вы должны отдавать себе отчет, что это будет только просьба, а не приказ.
Хозяина с его кораблем и командой наняли для того, чтобы он доставил нас в
бухту Салем. Что пьют и что поют его люди, нас касаться не должно.
- Разве не касается солдата, - взорвался мистер Томас своим протяжным
уэльским акцентом, если он услышит открытый призыв к предательству короля?
А мы, солдаты Господа, присягнувшие ему на верность, по вашему мнению
должны не проявлять подобной преданности нашему небесному монарху? Нет уж!
И если вы сомневаетесь в силе своих слов, мистер Горе, пришлите хозяина
сюда, мы повторим ему все, что вы только что слышали.
Натаниэль поразмыслил и сказал:
- Сначала я сам поговорю с ним, а если это не возымеет действия, то
приведу его к вам.
Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с таким удрученным
выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:
- Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать, Филипп, что
не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость и
верю в то, что человек пожинает результаты собственных деяний и чтит
Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым поставил
себя в ложное положение. Я никогда не стану главой второго поколения
пилигримов. Я...
Он быстрым шагом направился к своей койке и, пошарив под одеялом,
достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой обычными нитками.
Он резким движением перелистал страницы рукописи:
- Послушай-ка вот что... это написано в прошлом году одним моим
другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу...
Он начал с упоением декламировать:
О если б смерть быть в силах обмануть,
Ласкал бы я веками твою грудь,
Столетия помчались бы, как дни,
Столь сладки были б прелести твои.
Дальше:
...В могиле темной, неуютной
Найдешь плоть девы неприступной,
Но сбереженная невинность
Уж отдана земле на милость.
И ты отдашь земле во власть
Свою бушующую страсть.
Вдали от страха и страданий
Уж не познать тебе лобзаний.
И наконец:
Но раз не суждено самим
Нам хода жизни изменить,
Предав себя страстям земным,
На свете этом будем жить!
- Обрати внимание на "страстям земным", Филипп. Я восхищаюсь этими
стихами и считаю их великими. Но в кубрике редко попадаются большие поэты,
там довольствуются такими поэтическими перлами, как "белоснежная грудь
Мэри" или "подставляй свои губки". И зная это, имею ли я право отвергать
способ, которым бедняги-парни воплощают вечную тему? Если я заведу этот
разговор, если не захочу пойти против мнения общества, я предам свои
убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?
- Они принимают это слишком близко к сердцу, - высказал свое мнение
я, - что часто случается с людьми, когда речь идет об их долге перед
Богом. Может, просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише...
- Наверное, так и придется сделать.
Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты.
Оставшись один, я взял книжку со стихами. Она вся была исписана
аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И тут
я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.
Как влагой полнится иссохшая земля,
И ветер нам несет прохлады облегченье,
Так будешь ты поить, любимая моя,
Меня любви нектаром, радостью влеченья.
Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины
стихов, я просто обезумел от боли. Подняв воротник пальто, я вышел на
палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи.
Западный ветер, который так будоражил зимой автора прочитанных мною строк,
тормозил ход судна, которое с трудом продвигалось вперед. Мягкие воздушные
волны нежно касались моих щек, над головой по небу проплывали тонкие
темные облака, закрывавшие луну.
Думая о Линде и мучая себя мыслями о том, что каждую ночь она
находится в объятиях Эли, я даже не услышал мильтоновского гимна "За
благодать его мы страждем", доносившегося из нижней мужской каюты. В этот
момент я вздрогнул от удивления при виде женщины, бесшумной тенью
приблизившейся ко мне и облокотившейся на перила. Повернув голову как раз
в тот момент, когда луна выглянула из-за облаков, я увидел Линду с
развевающимися на ветру волосами.
Через несколько мгновений я уже достаточно овладел собой, чтобы
спокойно проговорить:
- Что ты делаешь здесь, Линда?
- Я покинула собрание, - ответила она. - Там очень душно, я чуть не
упала в обморок.
- Принести тебе стул?
- Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не
так ли? Сегодня воздух пахнет весной.
- Но это не ускоряет хода судна, - заметил я.
- Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?
- Очень. А тебе?
- Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу, все начнется
сначала.
Тут мне пришло в голову, что, проводя ночи в женской каюте, она
свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного, что, пытаясь
сдержать себя, я снова отвернулся и начал вглядываться в темноту морской
дали. Гимн внизу смолк, и внезапно наступившая тишина взорвалась веселыми,
хотя и не без завывания, звуками скрипки и голосами матросов, затянувшими
"Подставляй свои губки".
Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом:
- Я думала, что они больше не будут петь.
- Мистер Горе как раз пошел уладить это дело, - ответил я. - Что
касается меня, мне будет не хватать их песен.
- Собрание уже, наверное, подошло к концу, - невпопад пробормотала
Линда. - Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.

Вот таким было свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный
ветер. Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался
уходить, три высокие фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за
руки, отчетливо и старательно насвистывая в темноте "Подставляй свои
губки". И тут они увидели меня. Песня оборвалась.
- Спокойной ночи, мистер, - сказали они почти в один голос.
Я ответил им:
- Спокойной ночи, - и отошел от борта.
За спиной раздался взрыв смеха, и через секунду свист возобновился.
Это была мелодия песенки "В пьяном месяце мае тебя покрепче обнимаю". Я
спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать результаты его миссии.
Оказалось, что капитан пообещал поговорить с людьми, но при этом заметил
Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут рассматривать это как
неоправданное посягательство на их свободу. Я не сомневаюсь, что Натаниэль
не стал настаивать на своем, и поэтому не удивился, услышав вечером
громкоголосое пение. На следующий день я пошел на службу, чтобы увидеть
Линду. По крайней мере, я мог сидеть там и, не обращая внимания на
завывающие интонации мистера Томаса со всеми его "ф" вместо "в" в
утроенном количестве, любоваться Линдой. Гимны, псалмы и молитвы служили
всего лишь фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды рождались
стихи.
На этих собраниях никогда не читали те части Библии, которые мне
особенно нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков, все
бесцветные увещевания святого Павла за одну лишь простую строку: "Любимая
моя, как ветвь розы". Время от времени опуская голову, чтобы не привлекать
внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней, и сердце
мое кричало: "Линда, Линда, Линда!" столь неистово, что порой я задавался
вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне. И
каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями
голосов и скрипки, несущимися из кубрика, причем расстояние делало эти
звуки такими жалобными, будто похотливые залихватские песни были
страданиями по утраченному. Когда прощальное "аминь!" завершило
бесконечную службу, я встал и заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было,
и я направился в каюту. Через некоторое время появился Натаниэль. Кивнув
головой в знак приветствия, я с удивлением заметил какое-то странное
выражение его лица: одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и
взволнованное.
- Филипп, мальчик мой, - сказал он. - Когда ты описывал мне Эли, ты
не совсем отдал ему должное.
- О, - с нескрываемым интересом произнес я. - Что он сотворил на этот
раз?
- Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и
вахтенного.
- Избив их до полусмерти? - пошутил я.
- Не иронизируй, - серьезно ответил Натаниэль. - Я не безграмотный
матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать от ужаса своим описанием
ада. Видит Бог, в этом парне есть какая-то сила. Воздействовать на
матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А один вдруг
заорал: "Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у меня была такая красотка
жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем другим".
- Полагаю, Эли повалил его, - злорадно сказал я.
- Нет. Он глубоко вдохнул и взревел: "На смертном одре и в судный
день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть, друг мой".
Тут я начал украдкой прислушиваться к тому, что он говорил, и наблюдать за
его действиями. Ему удалось добиться полной тишины, и он начал говорить об
этом утлом суденышке, барахтающемся в морской стихии, кажущейся такой
великой и грозной, а на самом деле являющейся не более, чем песчинкой на
длани Господней. Он говорил, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже
завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи
так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени,
когда он сказал: "давайте помолимся о прощении Господнем и о милости
Всевышнего". А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не
проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?
- Он всегда был таким, - пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже
находился в плену его голоса. - Он, бывало, так внушительно говорил с
людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу.
Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны
возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.
- А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не
думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?
- Наверное, одной - да. Но она совершенно не относится к Богу.
- Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь - хотя Эли
заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни
остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.
- Только одна, - тихо сказал он, - только единственная вещь на земле
имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
- Все остальное - суета, - печально заключил он и с этими словами
направился к открытому иллюминатору.
Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал.
Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по
крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть
расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
- Дурак! - вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный
возраст и про то, сколь многим ему обязан. - Вы присоединились бы к тем,
кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта
книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли.
Дайте ее мне. Я скорее отправлюсь в ад в компании Рали, Ватта и Марвелла,
чем на небеса с Эли.
Ночной воздух обдавал меня прохладой, и я поспешил скрыться под
одеялом со своей добычей.
- Ты не слышал его, - это все, что сказал Натаниэль.
- Я слушаю его с десяти лет, - небрежно бросил я. - Простите мою
непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что
такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти - если верить
вашей книге - и не дрогнул, поддался его болтовне.
И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что заставило меня задуматься.
- Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем,
чтобы выжить, что не осознает ее ужасного лика. Но сегодня, когда говорил
Эли, я понял, что такое стоять перед пропастью и чувствовать, как уходит
твое дыхание. А ведь это испытывает каждый обитатель зловонного бедлама.
Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он
чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что
на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в
то время я слишком ненавидел Эли, который положил конец пению и объявил
невинные строки смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах,
мог думать только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли,
проникнутое уважением и даже благоговением, ранило и мучило меня.

Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы
были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту
невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное
безмолвие может продлиться месяц и дольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34