Претензии
таинственного пространства, вторгнувшегося в мир шизофреника, на то, чтобы быть
пространством, не обоснованы, так как оно не связано с чистым пространством.
Если больной настаивает на том, что это таинственное пространство существует и
действительно его окружает, мы должны задать ему вопрос о том, "где" оно
находится. В попытках локализовать этот фантом, больной будет от него
избавляться. Допуская, что объекты постоянно присутствуют, больной, наряду с
чистым пространством, использует такие средства, которые изгоняют призраки и
обеспечивают возврат к повседневному миру. Точно так же, при попытке обосновать
геометрическое пространство, включая его внутримировые отношения, с
использованием изначальной пространственности, пространственности существования,
игнорируется тот факт, что мысль осознает только саму себя или вещи, что
пространственность субъекта не может быть воспринята. Строго говоря, подобный
способ обоснования лишен какого-либо смысла. Мы попытаемся показать, что
изначальная пространственность не имеет тематического или эксплицитного значения
и растворяется в объективистском мышлении. Однако эта пространственность
обладает не тематическим, а имплицитным значением, которое является значением не
в меньшей степени, поскольку объективистское мышление само "натянуто" на
дорефлексивное мышление. Это значение присутствует как эксплицитное выражение
дорефлексивного сознания таким образом, что даже радикальная рефлексия не может
его тематизировать и рассматривать в качестве сущности, подобной миру или
пространству, которые установлены параллельно мыслящему о них не-темпоральному
субъекту. Мы должны возвратиться к тематизирующему акту и рассмотреть его
совместно с принадлежащими ему горизонтами, задающими его значение. Если
рефлексия заключается в непосредственном поиске некоторого фиксированного или
осмысленного состояния, она не может ограничивать себя внутри сферы
объективирующего мышления, а должна исследовать те тематические акты, которые
определяют объективирующую мысль, восстанавливая ее контекст. Иными словами,
объективирующая мысль отвергает феномены, сопровождающие сновидения, мифы и
существование вообще, поскольку она демонстрирует свою полную неспособность
80 М. Мерло-Понти
ясно мыслить о них. Для такого типа мышления значением обладают лишь такие
феномены, которые могут быть тематизированы. При таком подходе отвергается факт
или реальность, если они не отвечают принципам возможности и самоочевидности,
хотя не берется в расчет то, что сама очевидность основана на факте.
Аналитическая рефлексия убеждена в том, что понимает переживания человека,
видящего сон, или переживания шизофреника намного лучше тех, кому они
принадлежат. Кроме того, философ верит в то, что в рефлексии он более отчетливо,
чем в самом восприятии, знает о содержании своего восприятия. И, находясь под
давлением этих обстоятельств, он способен отвергнуть человеческое пространство
как явление, затемняющее единственное и истинное объективное пространство.
Однако даже в том случае, если философ осознает, что его понимание превосходит
понимание человека, непосредственно находящегося в состоянии сна, понимание
шизофреника или понимание, которое имеет место в момент самого восприятия, он
лишается права с абсолютной истинностью настаивать на том, что понимается им как
самоочевидное, поскольку сомневается или в показаниях других людей,
свидетельствующих о своем опыте, или в своем собственном восприятии. Существует
два способа освоения пространства, которые мы не можем одновременно
использовать. Либо человек в момент переживания осознает то, что переживает, и
об этом свидетельствуют его показания, как в случае с человеком, видящим сон,
шизофреником или субъектом непосредственного восприятия, а мы должны просто
принять то содержание восприятия, которое фактически выражается в их языке. Либо
человек в момент переживания не рассуждает о его содержании, и в этом случае
проверка на самоочевидность невозможна. Намереваясь выявить позитивное значение
переживаний, имеющих место в сновидениях, мифах или непосредственных
восприятиях, и вновь рассмотреть различные пространства в рамках геометрического
пространства, мы были бы вынуждены ради осуществления подобной цели отрицать то,
что люди вообще когда-либо спят, что они могут сойти с ума и что они способны
иметь реальные и ясные восприятия чего-либо. В связи с тем, что нами допускается
существование по крайней мере таких многообразных нерефлексивных форм, как
сновидения, состояния безумия и непосредственное восприятие (да и как бы мы
могли этого не допустить, если намереваемся выделить в свидетельствах сознания
нечто значимое, то, без чего невозможна истина?), мы не имеем права сводить все
переживания к единственному миру, а все модальности сущест-
81 Пространство
вования - к единственному сознанию. Осуществляя подобный подход, мы обязаны
обратиться, как к высшему апелляционному суду, которому должны быть представлены
на рассмотрение сознание восприятии и сознание иллюзий, к некоторой самости,
более близкой мне, чем та самость, которую изобретает мое сновидение или
восприятие тогда, когда я нахожусь в их власти, и которая обусловлена истинной
субстанцией сновидения и восприятия в тот момент, когда они мне являются. Однако
различие между явлением и реальностью само по себе не имеет никакого значения ни
в мире мифа, ни в болезненном состоянии, ни в мире ребенка. Миф удерживает
сущность в мире явлений; мифический феномен не является репрезентацией, а есть
подлинное присутствие. Демон дождя присутствует в каждой капле, падающей после
заклинания, подобно тому, как душа присутствует в каждой части тела. В этом
случае каждое "воплощение" демона становится инкарнацией'4 и каждая сущность
определяется не столько с точки зрения своих "свойств", а скорее с точки зрения
физиогномических характеристик. В случае детского или примитивного анимизма
ребенок или человек, принадлежащий примитивной культуре, не могут воспринимать
объекты, которые мы пытаемся, как говорит Конт, объяснить с помощью интенций или
форм сознания, поскольку сознание, так же как и объект, является принадлежностью
конституирующего мышления; вещи воспринимаются как инкарнация того, что они
выражают, и человеческие смыслы накладываются на них, буквально присутствуя в их
значении. Скользящая тень и скрипящие ветви дерева, обладая определенными
значениями, представляют опасность для тех, кто является источником этих
значении75. Если мифологическое сознание еще не обладает понятием вещи или
понятием объективной истины, то как в этом случае оно может подвергнуть
критической проверки то, о чем оно думает и что переживает? Где оно может найти
точку опоры для того, чтобы остановиться и начать осознавать себя в качестве
чистого сознания? Каким образом это сознание начнет воспринимать реальный мир,
не принимая в расчет свои собственные фантазии? Шизофреник чувствует, что ветка,
находящаяся за окном, начинает приближаться и в конце концов вонзается в его
голову. Однако при этом он постоянно осознает то, что ветка находится "где-то
там" и существует независимо от него76. Выглянув в окно, больной будет
воспринимать ее, несмотря на свои патологические ощущения. Ветка в значении,
идентифицируемом в эксплицитном восприятии, никогда не "находится" в голове
больного как нечто материальное. Однако
82 М. Мерло-Понпи
в представлении больного голова - не объект, который может видеть каждый и
который он сам способен увидеть в зеркало. Голова выступает в качестве
конечности, наделенной способностью слышать и видеть. Больной чувствует голову в
верхней части своего тела; она - условие, которое, за счет зрения и слуха,
соединяет его со всеми объектами. Подобным образом ветка, данная в ощущениях,
есть только лишь оболочка или фантом. Взгляд сосредоточен на реальной ветке как
твердой и колющей сущности, нашедшей свое воплощение в этих фантазиях; она
выдвигается из окна, оставляя там только свою безжизненную оболочку. Поскольку
больной придерживается только тех данных, которые не опровергают его
переживаний, он не находится в конфликте с эксплицитным восприятием, а поэтому
обращение к нему не способно вывести его из этого состояния. "Слышите ли вы то,
что слышу я?" - спрашивает больная психиатра и с чувством обреченности приходит
к заключению: "Только я одна слышу эти голоса"77. Нормальный человек защищен от
галлюцинации не своими критическими способностями, а структурой своего
пространства. Объекты расположены перед ним и затрагивают его, как сказал
Мальбранш об Адаме, в той степени, в которой они сохраняют дистанцию по
отношению к нему. Причина галлюцинаций и мифов заключена в сужении
непосредственно переживаемого пространства. Укорененность вещей в нашем теле,
непосредственная близость объекта, единство человека и мира, то есть то, к чему
вновь пытается обратиться философское сознание,- в действительности не исчезает,
но подавляется повседневным восприятием или объективным мышлением. На самом
деле, если я рефлексирую по поводу осознанных позиций и направлений в мифе,
сновидении и непосредственном восприятии, если я полагаю и устанавливаю их в
соответствии с методами объективного мышления, я вновь обнаруживаю в них
отношения геометрического пространства. Однако нельзя, основываясь на этом,
утверждать, что указанные отношения могут быть обнаружены там заранее, поскольку
изначальная рефлексия на это не указывает. Мы поймем значение мифологического и
психопатологического пространства только тогда, когда возродим их в собственном
переживании, в собственном актуальном восприятии, в таких взаимоотношениях
субъекта и мира, которые не принимаются в расчет аналитической рефлексией.
Необходимо осознать, что "экспрессивные переживания" лежат в основании "актов,
наполняющих чувственным содержанием" теоретическое и устанавливающее мышление;
они - экспрессивные значения, предшествую-
83 Пространство
щие знакам, и выступают, в конечном счете, в качестве символической
"беременности" формы содержанием, лежащей в основании любого подведения
содержания под форму 78.
Дает ли это оправдание психологизму? Поскольку количество разнообразных
пространств совпадает с количеством различных пространственных переживаний,
возможна ли изоляция каждого отдельного типа субъективности и в конечном счете
каждого отдельного сознания в рамках нашей собственной индивидуальной жизни,
если мы не предполагаем заранее, что в детском, болезненном или примитивном
переживании уже присутствуют формы взрослого, нормального или цивилизованного
переживания? Не подменили ли мы рационалистическое cogito, открывающее во мне
универсальное, конституирующее сознание, психологическим cogito, сохраняющим
свою невыразимость в рамках жизненного опыта? Разве мы не определяли
субъективность как идентичность каждой личности в данном опыте? Может быть, в
этом случае исследование естественного пространства и врожденного опыта в целом,
предшествующего своей объективации, и стремление детально рассмотреть значение
самого переживания оканчиваются, говоря языком феноменологии, вместе с
отрицанием бытия и значения? Может быть, это просто видимость и мнение, скрытые
под маской феномена? Не связан ли источник подобного знания со стремлением
оправдать замкнутость сумасшедшего в своем безумии, и не возвратит ли нас
последнее слово этой мудрости к муке бездействия и одиночеству субъективности?
Эти сомнения необходимо рассеять. Мифологическое сознание, сознание сновидения,
состояние безумия и непосредственное восприятие не замкнуты герметично внутри
себя. Они не являются маленькими островками опыта, отрезанными друг от друга,
которые невозможно покинуть. Мы отказываемся рассматривать геометрическое
пространство как имманентное мифологическому пространству и вообще отказываемся
подчинить целостность опыта абсолютному сознанию, которое определяло бы его
место в общей структуре истины, поскольку, если единство опыта понимать подобным
образом, то это не будет способствовать его разностороннему пониманию. Именно
мифологическое сознание действительно открыто горизонту всех возможных
объективаций. Примитивный человек живет не только своими мифами; он существует
на фоне воспринимаемой и хорошо артикулированной окружающей среды, что позволяет
вести активную повседневную жизнь, заниматься рыболовством и охотой,
поддерживать отношения с цивилизован-
84 М. Мерло-Понти
ными людьми. Тем не менее, даже растворяясь в повседневной жизни, миф сохраняет
значение, идентифицируемое примитивным человеком, поскольку миф формирует
целостность мира, в которой каждый элемент находится в значимых отношениях с
остальными элементами. На самом деле мифологическое сознание не является
сознанием какой-либо вещи. Можно сказать, что в отношении субъективности оно
представляет собой поток, который никогда не может остановиться и поэтому не
может осознать самого себя. В отношении объекта мифологическое сознание не
задает предварительные условия, сводимые к определенному количеству свойств,
которые могут быть изолированы друг от друга, фактически сохраняя при этом
присущие им взаимосвязи. Однако оно вообще не было бы сознанием чего-либо, если
бы не возрождалось в каждой точке своей пульсации. Мифологическое сознание не
существует вне своей ноэматики. Однако если оно исчезает вместе со своей
ноэматикой и не предполагает предварительной объективации, оно не
кристаллизуется в мифах. Мы пытаемся спасти мифологическое сознание от тех
преждевременных рационализации, которые, как, например, у Конта, затемняют
сущность мифа, поскольку рассматривают его как объяснение мира, предвосхищающее
науку. Тем временем миф является проекцией существования и выражает специфику
человеческого переживания. Понимание мифа нельзя отождествлять с верой в него.
Истинность мифа не может быть установлена феноменологией мышления,
демонстрирующей его роль в достижении осознания и обосновывающей в конечном
счете его собственное значение и назначение, которое он имеет для философа.
Подобным образом, в состоянии сна сновидение не идентифицируется как сновидение;
если же я принимаю его в расчет, то это свидетельствует о том, что я нахожусь в
состоянии бодрствования. В состоянии сна мы не утрачиваем мир, расположенный
перед нами; и несмотря на то, что пространство сновидения изолируется или
отделяется от пространства чистого мышления, оно использует все его артикуляции.
Даже в течение сна мир продолжает преследовать нас, затрагивая тот мир, который
нам снится. Точно так же действительный мир окружает мир безумного состояния.
Однако невозможность полного обособления частной области за пределами фрагментов
макрокосма совсем не обязательно рассматривать только на примере болезненных
состояний, сновидений или состояний безумия. Можно сказать, что пограничные
состояния, такие, как меланхолия или влечение к смерти, вырывающие из пребывания
здесь, точно
85 Пространство
так же продолжают использовать структуры бытия-"-мире и заимствовать у них
элементы бытия, совершенно необходимые в отношении его собственного отрицания.
Эта связь между субъективностью и объективностью, которая существует уже в
мифологическом сознании и сознании ребенка и сохраняется в сновидениях и
состояниях безумия, должна быть обнаружена a fortiori, и в нормальном опыте. Я
никогда полностью не пребываю в различных аспектах человеческого пространства;
однако всегда изначально укоренен в естественном, не человеческом пространстве.
Прогуливаясь по Place de la Concorde, я чувствую, как мной овладевает Париж. Мой
взгляд останавливается на камне из стены Тюильри, парк незаметно выпадает из
моего поля зрения, в котором ничего не остается кроме камня - камня, лишенного
истории. Более того, мой взгляд может быть захвачен его желтизной, его песчаной
поверхностью. В этом случае исчезает все, даже камень, а то, что остается, -
игра света на неопределенной субстанции. Мое целостное восприятие не является
результатом сложения отдельных восприятии, поскольку оно всегда способно
раствориться в них. Благодаря привычке, тело обеспечивает мою включенность в
человеческий мир. Это происходит только за счет проектирования меня внутрь
естественного мира, который всегда находится в основании другого мира, подобно
тому, как холст лежит в основании картины, делая возможным ее появление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
таинственного пространства, вторгнувшегося в мир шизофреника, на то, чтобы быть
пространством, не обоснованы, так как оно не связано с чистым пространством.
Если больной настаивает на том, что это таинственное пространство существует и
действительно его окружает, мы должны задать ему вопрос о том, "где" оно
находится. В попытках локализовать этот фантом, больной будет от него
избавляться. Допуская, что объекты постоянно присутствуют, больной, наряду с
чистым пространством, использует такие средства, которые изгоняют призраки и
обеспечивают возврат к повседневному миру. Точно так же, при попытке обосновать
геометрическое пространство, включая его внутримировые отношения, с
использованием изначальной пространственности, пространственности существования,
игнорируется тот факт, что мысль осознает только саму себя или вещи, что
пространственность субъекта не может быть воспринята. Строго говоря, подобный
способ обоснования лишен какого-либо смысла. Мы попытаемся показать, что
изначальная пространственность не имеет тематического или эксплицитного значения
и растворяется в объективистском мышлении. Однако эта пространственность
обладает не тематическим, а имплицитным значением, которое является значением не
в меньшей степени, поскольку объективистское мышление само "натянуто" на
дорефлексивное мышление. Это значение присутствует как эксплицитное выражение
дорефлексивного сознания таким образом, что даже радикальная рефлексия не может
его тематизировать и рассматривать в качестве сущности, подобной миру или
пространству, которые установлены параллельно мыслящему о них не-темпоральному
субъекту. Мы должны возвратиться к тематизирующему акту и рассмотреть его
совместно с принадлежащими ему горизонтами, задающими его значение. Если
рефлексия заключается в непосредственном поиске некоторого фиксированного или
осмысленного состояния, она не может ограничивать себя внутри сферы
объективирующего мышления, а должна исследовать те тематические акты, которые
определяют объективирующую мысль, восстанавливая ее контекст. Иными словами,
объективирующая мысль отвергает феномены, сопровождающие сновидения, мифы и
существование вообще, поскольку она демонстрирует свою полную неспособность
80 М. Мерло-Понти
ясно мыслить о них. Для такого типа мышления значением обладают лишь такие
феномены, которые могут быть тематизированы. При таком подходе отвергается факт
или реальность, если они не отвечают принципам возможности и самоочевидности,
хотя не берется в расчет то, что сама очевидность основана на факте.
Аналитическая рефлексия убеждена в том, что понимает переживания человека,
видящего сон, или переживания шизофреника намного лучше тех, кому они
принадлежат. Кроме того, философ верит в то, что в рефлексии он более отчетливо,
чем в самом восприятии, знает о содержании своего восприятия. И, находясь под
давлением этих обстоятельств, он способен отвергнуть человеческое пространство
как явление, затемняющее единственное и истинное объективное пространство.
Однако даже в том случае, если философ осознает, что его понимание превосходит
понимание человека, непосредственно находящегося в состоянии сна, понимание
шизофреника или понимание, которое имеет место в момент самого восприятия, он
лишается права с абсолютной истинностью настаивать на том, что понимается им как
самоочевидное, поскольку сомневается или в показаниях других людей,
свидетельствующих о своем опыте, или в своем собственном восприятии. Существует
два способа освоения пространства, которые мы не можем одновременно
использовать. Либо человек в момент переживания осознает то, что переживает, и
об этом свидетельствуют его показания, как в случае с человеком, видящим сон,
шизофреником или субъектом непосредственного восприятия, а мы должны просто
принять то содержание восприятия, которое фактически выражается в их языке. Либо
человек в момент переживания не рассуждает о его содержании, и в этом случае
проверка на самоочевидность невозможна. Намереваясь выявить позитивное значение
переживаний, имеющих место в сновидениях, мифах или непосредственных
восприятиях, и вновь рассмотреть различные пространства в рамках геометрического
пространства, мы были бы вынуждены ради осуществления подобной цели отрицать то,
что люди вообще когда-либо спят, что они могут сойти с ума и что они способны
иметь реальные и ясные восприятия чего-либо. В связи с тем, что нами допускается
существование по крайней мере таких многообразных нерефлексивных форм, как
сновидения, состояния безумия и непосредственное восприятие (да и как бы мы
могли этого не допустить, если намереваемся выделить в свидетельствах сознания
нечто значимое, то, без чего невозможна истина?), мы не имеем права сводить все
переживания к единственному миру, а все модальности сущест-
81 Пространство
вования - к единственному сознанию. Осуществляя подобный подход, мы обязаны
обратиться, как к высшему апелляционному суду, которому должны быть представлены
на рассмотрение сознание восприятии и сознание иллюзий, к некоторой самости,
более близкой мне, чем та самость, которую изобретает мое сновидение или
восприятие тогда, когда я нахожусь в их власти, и которая обусловлена истинной
субстанцией сновидения и восприятия в тот момент, когда они мне являются. Однако
различие между явлением и реальностью само по себе не имеет никакого значения ни
в мире мифа, ни в болезненном состоянии, ни в мире ребенка. Миф удерживает
сущность в мире явлений; мифический феномен не является репрезентацией, а есть
подлинное присутствие. Демон дождя присутствует в каждой капле, падающей после
заклинания, подобно тому, как душа присутствует в каждой части тела. В этом
случае каждое "воплощение" демона становится инкарнацией'4 и каждая сущность
определяется не столько с точки зрения своих "свойств", а скорее с точки зрения
физиогномических характеристик. В случае детского или примитивного анимизма
ребенок или человек, принадлежащий примитивной культуре, не могут воспринимать
объекты, которые мы пытаемся, как говорит Конт, объяснить с помощью интенций или
форм сознания, поскольку сознание, так же как и объект, является принадлежностью
конституирующего мышления; вещи воспринимаются как инкарнация того, что они
выражают, и человеческие смыслы накладываются на них, буквально присутствуя в их
значении. Скользящая тень и скрипящие ветви дерева, обладая определенными
значениями, представляют опасность для тех, кто является источником этих
значении75. Если мифологическое сознание еще не обладает понятием вещи или
понятием объективной истины, то как в этом случае оно может подвергнуть
критической проверки то, о чем оно думает и что переживает? Где оно может найти
точку опоры для того, чтобы остановиться и начать осознавать себя в качестве
чистого сознания? Каким образом это сознание начнет воспринимать реальный мир,
не принимая в расчет свои собственные фантазии? Шизофреник чувствует, что ветка,
находящаяся за окном, начинает приближаться и в конце концов вонзается в его
голову. Однако при этом он постоянно осознает то, что ветка находится "где-то
там" и существует независимо от него76. Выглянув в окно, больной будет
воспринимать ее, несмотря на свои патологические ощущения. Ветка в значении,
идентифицируемом в эксплицитном восприятии, никогда не "находится" в голове
больного как нечто материальное. Однако
82 М. Мерло-Понпи
в представлении больного голова - не объект, который может видеть каждый и
который он сам способен увидеть в зеркало. Голова выступает в качестве
конечности, наделенной способностью слышать и видеть. Больной чувствует голову в
верхней части своего тела; она - условие, которое, за счет зрения и слуха,
соединяет его со всеми объектами. Подобным образом ветка, данная в ощущениях,
есть только лишь оболочка или фантом. Взгляд сосредоточен на реальной ветке как
твердой и колющей сущности, нашедшей свое воплощение в этих фантазиях; она
выдвигается из окна, оставляя там только свою безжизненную оболочку. Поскольку
больной придерживается только тех данных, которые не опровергают его
переживаний, он не находится в конфликте с эксплицитным восприятием, а поэтому
обращение к нему не способно вывести его из этого состояния. "Слышите ли вы то,
что слышу я?" - спрашивает больная психиатра и с чувством обреченности приходит
к заключению: "Только я одна слышу эти голоса"77. Нормальный человек защищен от
галлюцинации не своими критическими способностями, а структурой своего
пространства. Объекты расположены перед ним и затрагивают его, как сказал
Мальбранш об Адаме, в той степени, в которой они сохраняют дистанцию по
отношению к нему. Причина галлюцинаций и мифов заключена в сужении
непосредственно переживаемого пространства. Укорененность вещей в нашем теле,
непосредственная близость объекта, единство человека и мира, то есть то, к чему
вновь пытается обратиться философское сознание,- в действительности не исчезает,
но подавляется повседневным восприятием или объективным мышлением. На самом
деле, если я рефлексирую по поводу осознанных позиций и направлений в мифе,
сновидении и непосредственном восприятии, если я полагаю и устанавливаю их в
соответствии с методами объективного мышления, я вновь обнаруживаю в них
отношения геометрического пространства. Однако нельзя, основываясь на этом,
утверждать, что указанные отношения могут быть обнаружены там заранее, поскольку
изначальная рефлексия на это не указывает. Мы поймем значение мифологического и
психопатологического пространства только тогда, когда возродим их в собственном
переживании, в собственном актуальном восприятии, в таких взаимоотношениях
субъекта и мира, которые не принимаются в расчет аналитической рефлексией.
Необходимо осознать, что "экспрессивные переживания" лежат в основании "актов,
наполняющих чувственным содержанием" теоретическое и устанавливающее мышление;
они - экспрессивные значения, предшествую-
83 Пространство
щие знакам, и выступают, в конечном счете, в качестве символической
"беременности" формы содержанием, лежащей в основании любого подведения
содержания под форму 78.
Дает ли это оправдание психологизму? Поскольку количество разнообразных
пространств совпадает с количеством различных пространственных переживаний,
возможна ли изоляция каждого отдельного типа субъективности и в конечном счете
каждого отдельного сознания в рамках нашей собственной индивидуальной жизни,
если мы не предполагаем заранее, что в детском, болезненном или примитивном
переживании уже присутствуют формы взрослого, нормального или цивилизованного
переживания? Не подменили ли мы рационалистическое cogito, открывающее во мне
универсальное, конституирующее сознание, психологическим cogito, сохраняющим
свою невыразимость в рамках жизненного опыта? Разве мы не определяли
субъективность как идентичность каждой личности в данном опыте? Может быть, в
этом случае исследование естественного пространства и врожденного опыта в целом,
предшествующего своей объективации, и стремление детально рассмотреть значение
самого переживания оканчиваются, говоря языком феноменологии, вместе с
отрицанием бытия и значения? Может быть, это просто видимость и мнение, скрытые
под маской феномена? Не связан ли источник подобного знания со стремлением
оправдать замкнутость сумасшедшего в своем безумии, и не возвратит ли нас
последнее слово этой мудрости к муке бездействия и одиночеству субъективности?
Эти сомнения необходимо рассеять. Мифологическое сознание, сознание сновидения,
состояние безумия и непосредственное восприятие не замкнуты герметично внутри
себя. Они не являются маленькими островками опыта, отрезанными друг от друга,
которые невозможно покинуть. Мы отказываемся рассматривать геометрическое
пространство как имманентное мифологическому пространству и вообще отказываемся
подчинить целостность опыта абсолютному сознанию, которое определяло бы его
место в общей структуре истины, поскольку, если единство опыта понимать подобным
образом, то это не будет способствовать его разностороннему пониманию. Именно
мифологическое сознание действительно открыто горизонту всех возможных
объективаций. Примитивный человек живет не только своими мифами; он существует
на фоне воспринимаемой и хорошо артикулированной окружающей среды, что позволяет
вести активную повседневную жизнь, заниматься рыболовством и охотой,
поддерживать отношения с цивилизован-
84 М. Мерло-Понти
ными людьми. Тем не менее, даже растворяясь в повседневной жизни, миф сохраняет
значение, идентифицируемое примитивным человеком, поскольку миф формирует
целостность мира, в которой каждый элемент находится в значимых отношениях с
остальными элементами. На самом деле мифологическое сознание не является
сознанием какой-либо вещи. Можно сказать, что в отношении субъективности оно
представляет собой поток, который никогда не может остановиться и поэтому не
может осознать самого себя. В отношении объекта мифологическое сознание не
задает предварительные условия, сводимые к определенному количеству свойств,
которые могут быть изолированы друг от друга, фактически сохраняя при этом
присущие им взаимосвязи. Однако оно вообще не было бы сознанием чего-либо, если
бы не возрождалось в каждой точке своей пульсации. Мифологическое сознание не
существует вне своей ноэматики. Однако если оно исчезает вместе со своей
ноэматикой и не предполагает предварительной объективации, оно не
кристаллизуется в мифах. Мы пытаемся спасти мифологическое сознание от тех
преждевременных рационализации, которые, как, например, у Конта, затемняют
сущность мифа, поскольку рассматривают его как объяснение мира, предвосхищающее
науку. Тем временем миф является проекцией существования и выражает специфику
человеческого переживания. Понимание мифа нельзя отождествлять с верой в него.
Истинность мифа не может быть установлена феноменологией мышления,
демонстрирующей его роль в достижении осознания и обосновывающей в конечном
счете его собственное значение и назначение, которое он имеет для философа.
Подобным образом, в состоянии сна сновидение не идентифицируется как сновидение;
если же я принимаю его в расчет, то это свидетельствует о том, что я нахожусь в
состоянии бодрствования. В состоянии сна мы не утрачиваем мир, расположенный
перед нами; и несмотря на то, что пространство сновидения изолируется или
отделяется от пространства чистого мышления, оно использует все его артикуляции.
Даже в течение сна мир продолжает преследовать нас, затрагивая тот мир, который
нам снится. Точно так же действительный мир окружает мир безумного состояния.
Однако невозможность полного обособления частной области за пределами фрагментов
макрокосма совсем не обязательно рассматривать только на примере болезненных
состояний, сновидений или состояний безумия. Можно сказать, что пограничные
состояния, такие, как меланхолия или влечение к смерти, вырывающие из пребывания
здесь, точно
85 Пространство
так же продолжают использовать структуры бытия-"-мире и заимствовать у них
элементы бытия, совершенно необходимые в отношении его собственного отрицания.
Эта связь между субъективностью и объективностью, которая существует уже в
мифологическом сознании и сознании ребенка и сохраняется в сновидениях и
состояниях безумия, должна быть обнаружена a fortiori, и в нормальном опыте. Я
никогда полностью не пребываю в различных аспектах человеческого пространства;
однако всегда изначально укоренен в естественном, не человеческом пространстве.
Прогуливаясь по Place de la Concorde, я чувствую, как мной овладевает Париж. Мой
взгляд останавливается на камне из стены Тюильри, парк незаметно выпадает из
моего поля зрения, в котором ничего не остается кроме камня - камня, лишенного
истории. Более того, мой взгляд может быть захвачен его желтизной, его песчаной
поверхностью. В этом случае исчезает все, даже камень, а то, что остается, -
игра света на неопределенной субстанции. Мое целостное восприятие не является
результатом сложения отдельных восприятии, поскольку оно всегда способно
раствориться в них. Благодаря привычке, тело обеспечивает мою включенность в
человеческий мир. Это происходит только за счет проектирования меня внутрь
естественного мира, который всегда находится в основании другого мира, подобно
тому, как холст лежит в основании картины, делая возможным ее появление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45