Он звучал мягко и доброжелательно. – Некоторые мертвые возвращаются, и ты прекрасно знаешь, кто говорит.
Эшалот попытался перекреститься. В фанеру, которая заменяла оконное стекло, трижды легонько постучали, следом снаружи послышался сухой кашель.
– Открыть? – спросила Лиретта. К ее испугу примешивалась немалая доля любопытства.
Эшалота била нервная дрожь. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, потом взял себя в руки и ответил:
– Отец-Благодетель, если нужно, чтобы по вам отслужили панихиду за упокой вашей души среди адских мук в Батильоне и на Елисейских полях, я – человек небогатый, непременно…
– Открой, дурак, – прервал его голосок с уже явным раздражением. – Я – последний владелец особняка Фиц-Роев на улице Культюр, мне, умирая, доверил свою шкатулку наш дорогой герцог де Клар, и я собственноручно передал бумаги старому Морану, который был у меня чем-то вроде слуги. Теперь я хочу видеть ту, кто скоро станет герцогиней де Клар.
Эшалот положил обе руки на плечи Лиретты, а потом отодвинул задвижку, которая держала фанеру.
Как только окно приоткрылось, он отпрянул в сторону, Лиретта же, наоборот, подалась вперед и высунулась в окно, чтобы лучше видеть.
Но увидела она только пустынную площадь, освещенную неверным светом луны, мелькающей в просветах темных туч, гонимых зимним ветром.
– Кто здесь? – – спросила она удивленно. – Где вы, тот, кто говорит?
Послышался легкий стук, будто деревянные ладошки легонько похлопали друг о друга.
– Очень хорошо, голубушка! – прошептали на улице.
У папаши Латюиля прозвонили часы. Голос невидимки произнес:
– Он, кажется, должен был прийти в полночь, но опаздывает на три часа. Эшалот! – надтреснутый голосок.
– Да, Отец-Благодетель! – немедленно отозвался владелец балагана.
– Закрой, дружок, окно и читай свою бумажку девочке десять раз, а если понадобится, то и двадцать. На рассвете она должна знать молитву наизусть. Если не придет Пистолет, придет кто-нибудь другой.
И вновь послышалось сухое тихое покашливание.
«Быть такого не может, – подумал Эшалот, – чтобы покойник – и простудился!»
Лиретта высунулась в окно чуть ли не по пояс и смотрела во все глаза. Луна как раз осветила всю площадь, от балаганов до бульвара.
Всюду пустынно, всюду тишина.
– Спокойной ночи, – пожелал надтреснутый голосок, когда они закрывали окно, – работайте быстро и хорошо. В вас заинтересованы, дети мои.
Минуту спустя Эшалот и Лиретта сидели, склонив головы над клочком бумаги, выполняя заданный им урок. Эшалот разбирал свои каракули, Лиретта старалась припомнить молитву, и мало-помалу обрывки фраз стали всплывать в ее памяти.
– Petrat sube onde et Simat, – произносил Эшалот, –fili hi taire… Полковника я видел всего два раза, и второй раз – на погребении, но могу поклясться, что это был он… siam regomme hantait …
– Если он вернется, господину Пистолету грозит беда, – прошептала Лиретта. – Oremus . Petra sub ип- decima , filii tertiam … Вы уверены, что это был полковник? Послушайте, он опять кашляет! Нет, вы послушайте, послушайте!
– Уверен! И если бы он захотел, он открыл бы мне тайну моего рождения. Ты сама знаешь, что во всех самых интересных пьесах человек заключает договор с сатаной… Regomme hantait Jeanne Huam , qu ' heritait …
– Regum ante januam quaerite … До чего же мне хочется увидеть того, кто кашляет! И знать, что ничего страшного не грозит господину Пистолету.
Мы избавим вас от дальнейшей латыни, которую Лиретта почти без усилий восстановила по орфографическим упражнениям Эшалота.
Мария Стюарт, прекрасная и несчастная королева, которая приходилась дальней родственницей нашей Лиретте, говорила, как рассказывают, на латыни совершенно свободно и, приехав в Париж совсем маленькой девочкой, встав на табурет, произносила долгие речи на языке Цицерона перед двором и учеными мужами.
Традиция эта утратилась, и наши прелестные дамы по-латыни уже не говорят, что отнюдь не мешает им быть прелестными.
Когда Лиретта окончательно вспомнила свою молитву, которую в буквальном смысле вбивал в нее папа Моран, глаза ее были полны слез. Воспоминания детства нахлынули на нее.
– Папа Моран как живой стоит у меня перед глазами в нашей мансарде на улице Маркаде, – сказала она, – он такой худой, такой бледный, он дрожит от холода и измучен заботами и нуждой. Он очень меня любил, и я теперь понимаю, что и я тоже очень его любила. Перед тем как уснуть навеки, он опять повторил мне: «Помни свой урок хорошенько, девочка. Во всем Париже я не знаю ни одного человека, кому бы мог тебя доверить. И я доверяю тебя тебе самой. В твоей памяти я запрятал секрет, который сделает тебя богатой и знатной. Дождись пятнадцати лет, в пятнадцать лет уже можно убежать или защищаться. Я не хочу, чтобы с тобой поступили так же, как со мной, Клотильда Стюарт! Я родился во дворце и кончил свои дни в лачуге, умирая от нищеты подле груды золота…» Эшалот развел руками и прошептал:
– Правда, правда, папаша Моран умер в нищете. Это все так похоже на мое положение, что мне кажется, будто и моя тайна начинает приоткрываться. – Потом он прибавил: – Но чему она служит, твоя молитва, раз у нас нет французской разгадки латинской шарады?
Лиретта улыбнулась сквозь слезы.
– Я все вспомнила! – воскликнула она. – Ах, Жорж, я так боюсь умереть и не успеть положить к твоим ногам свое богатство! Я ведь теперь богата! Я вспомнила улицу и дверь позади храма, я найду священника… Но там ли он еще? Или мне поможет тот, кто здесь?
Вопрос деликатный: тот, кто был здесь, имел очень мало общего с тем священником, которого папа Моран рекомендовал своей дочери.
И вновь, в четвертый раз, послышался сухой кашель, который мы уже слышали в этот вечер возле ставен, и завершился он тоненьким, словно детским: «Гм! Гм!» Надтреснутый голосок произнес слова так, словно говорил в комнате:
– Идея молитвы принадлежала вовсе не папаше Морану, он был не слишком умен, этот милый, славный человек. А я с вами заработал бронхит! Нет чтобы спокойно лежать себе на Пер-Лашез.
Лиретта сделала шаг к окну. Эшалот схватил ее за талию, шепча:
– С такими вещами не шутят, слышишь? Никогда!
С улицы послышался сухой смешок, и голосок произнес:
– Что ты увидишь, девочка? Немножко тумана, немножко дыма… Ты хорошо рассказала свой урок, и я доволен тобой, но твой кюре из храма Сен-Поль давно стал моим соседом по кладбищу. Однако не огорчайся, я тоже получил классическое образование и даже был первым учеником во время царствования прекрасного короля Людовика XV и мадам де Помпадур. Слушай и записывай, если есть карандаш, я буду переводить с листа.
И тут же отчетливый голосок стал диктовать из-за фанеры:
«Помолимся, под одиннадцатым камнем перед третьей дверью дома „сына короля“ – особняка Фиц-Роев, ищите и найдете, по воле нашего Господа и во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь».
Как только были произнесены последние слова, послышался торопливый стук башмаков по мерзлой земле.
– Ну вот, а благодарить будете в следующий раз, – прошелестел надтреснутый голосок.
И потом совсем уж издалека, но все-таки очень отчетливо произнес:
– Похоже, дружок Пистолет вновь ускользнул из их сетей!
Напрасно Эшалот пытался помешать Лиретте, она отодвинула задвижку и выглянула наружу.
– Он один, – сказала она.
– Кто? – переспросил Эшалот с любопытством, хотя его все еще била нервная дрожь.
– Господин Пистолет, – ответила Лиретта. Шум шагов стих.
Эшалот тоже приблизился к окну и выглянул, побеждая страх.
– Точно, точно, виден только один, – сказал он, – но мы же знаем, что их двое, раз они разговаривают.
Пистолет стоял шагах в пятнадцати-двадцати от фургона.
Стоял к фургону спиной.
И хотя Пистолет не был ни толстым, ни высоким, можно было подумать, что он заслоняет собой собеседника.
Разговор велся очень живо и приглушенными голосами.
Отдельные слова и даже обрывки фраз долетали до Лиретты, которая вслушивалась в них с жадным любопытством.
Она слышала имена Клемана Ле-Маншо и Кадэ-Любимчика. Их произносил Пистолет; вот что из его слов долетело до Лиретты:
– Собрались в особняке… полное смятение… не желают больше Кадэ-Любимчика… отрубить ветку…
При этих словах Эшалот вздрогнул. Пистолет продолжал:
– Клеман Ле-Маншо… хуже, чем убили… кожу содрали заживо.
Затем слова перестали долетать до окна, казалось, они застревали в горле говорящего. Надтреснутый голосок произнес:
– Впечатляющее, должно быть, зрелище! Я так и вижу господина маркиза на чердаке, в логове этого животного. Долго я обтесывал Любимчика, но теперь он просто распоясался.
Послышался сухой смешок, будто тихонько взвизгнула пила.
Чернильная туча заслонила собой луну, погрузив площадь в густую темноту. В те годы придерживались режима строжайшей экономии, и в бедных кварталах тушили фонари уже в полночь, если на небе появлялась луна.
Вновь послышался звук шагов по мерзлой земле, и в дверь фургона негромко постучали.
Вдалеке эти легкие, молодые шаги повторило стыдливое эхо, и глаза Лиретты различили в сумраке что-то темное, длинное, щуплое, что скользило по направлению к улице Фонтен с фантастической скоростью.
XIV
ОДИННАДЦАТЫЙ КАМЕНЬ
Скользил к улице Фонтен человек, во всяком случае нечто человекоподобное, среднего роста, но фантастически худое, в черном, похожем на балахон одеянии, а может, это было обширное теплое пальто наглухо застегнутое сверху донизу. Человек этот двигался с необыкновенной скоростью, хотя шаг его был неровным и шатким. Шорох шагов по мостовой был едва слышен. Но на бегу, потому что существо это бежало, оно принялось, покашливая, напевать козлиным голоском мелодию из «Фра-Дьяволо» господина Обера.
Смотрите: на утесе
Смельчак с отважным взором!
Рядом с ним мушкет,
Лучший его друг…
На слове «друг» надтреснутый, ветхий голосок произвел лихую руладу.
И вот это существо попало в свет фонаря.
Оно подняло голову.
Свет скользнул косым клинком по лицу – желтому, словно слоновая кость, и по сдвинутому на ухо черному шелковому колпачку.
Употреблял ли я слово «старик»? В языке нет другого слова, но применительно к этому существу оно выражает слишком мало.
Между стариком и обладателем этого странного лица была примерно та же разница, что между крепким молодым человеком и младенцем, спеленутым в свивальники.
Вообразите два глубоко запавших глаза, поблескивающих в черепе, обтянутом пергаментной кожей.
Однако он был очень игрив, этот наш старичок.
На углу первого переулка, пересекающего улицу Фонтен, странного господина ожидал фиакр с двумя серебряными полированными фонарями.
Кучер торопливо спустился с козел, едва только завидел нашего старичка, и отворил ему дверцу.
Призрак направился прямо к кучеру, стараясь придать себе под обширным балахоном побольше плотности.
– Ах, Джован-Баттиста, – заговорил он, напрягая дрожащую нить своего голоска, – узнал своего Хозяина? Я ведь мало изменился. А вот ты постарел с тех пор. Всех я вас похороню, бедные мои детки, да, да, всех!
Он упер руку в бок.
– Сколько тебе лет, Джован-Баттиста? Мне-то уже за сто тридцать, и я еще не отказался от желания нравиться, хоть мне и устраивают время от времени похороны по первому разряду. Лет эдак через пятьдесят тебя сгложут черви, Джован-Баттиста, но ты не беспокойся, я обеспечу тебе спокойную старость. Взгляни на меня! Что тут есть червям? Они со мной с голоду помрут!
Старичок рассмеялся, но Джован-Баттиста почему-то не поддержал его.
– Джован-Баттиста, – вновь заговорил старичок, – я, пожалуй, навещу и доктора Самюэля, который трижды угощал меня ядом. Гони во всю, голубчик, я очень тороплюсь. Остановишься на улице Сент-Антуан возле храма Сен-Поль. Нам ведь знаком этот квартал, не так ли, Джован-Баттиста?
Он вскочил на подножку кареты без всякой помощи, уселся в уголке и стал расправлять свое пальто. Что бы он ни делал, каждому его движению сопутствовал звук, будто трясут мешок костей.
Джован-Баттиста с внешностью настоящего итальянского разбойника уселся на козлы, и экипаж покатил к Бульварам.
Было около четырех утра, когда взмыленные лошади остановились возле ограды храма Сен-Поль.
Джован-Баттиста спустился с козел и открыл дверцу.
– Отец-Благодетель, – обратился он к старичку, – приехали! Будет ли завтра день?
Призрак дремал в своем уголке, но при вопросе кучера проснулся, потянулся все с тем же стуком деревянных шаров в мешке и ответил застывшему в ожидании Джован-Баттисте:
– Больше ты мне не нужен, дружок. Возвращайся домой и спокойной ночи!
Призрак выскользнул из кареты, уселся на ступеньках храма и, дождавшись, когда карета уехала, вместо того чтобы отправиться на улицу Культюр, углубился в развалины, которые громоздились позади особняка Фиц-Роев. Прокладывая улицу Малер, строители разрушили часть его сада.
Добравшись до деревянной ограды, заменившей прежнюю стену, он очень внимательно огляделся вокруг. Не обнаружив ничего подозрительного, старичок отошел на десяток шагов, взвился в воздух, как акробат над штыками, и фантастическим прыжком достиг верха ограды, за которой и исчез.
За оградой тянулся сад, заброшенный, неухоженный.
Призрак уже стоял под сенью деревьев и беседовал с огромным сторожевым псом, на которого Жафрэ возлагал больше надежд по охране имущества, чем на деревянную ограду.
– Ты тоже узнал меня, толстяк Биби, – говорил призрак, – я и тебя похороню, как и всех остальных, мой ягненочек. Пропусти Хозяина, у него дела.
Собака поджала хвост и послушно отошла в сторону.
Почти все окна дома со стороны сада были темны. Свет горел только в двух – это были окна маленькой гостиной, той, что смотрела на тюрьму де ла Форс, гостиной, где стояла корзина со свадебными подарками и где ужинали.
В одно из этих окон мадемуазель Клотильда, руководствуясь указаниями господина Бюэна, наставляла бинокль и любовалась зелеными занавесками в камере убийцы Клемана Ле-Маншо.
Призрак остановился, глядя на освещенные окна.
Он пребывал в наилучшем расположении духа.
– Ум Маргариты прекрасен, как она сама, – раздумывал вслух старичок, – Самюэль мог бы перевернуть свою науку с ног на голову, если бы только пожелал, Кадэ-Любимчик – один из самых восхитительных негодяев, каких я только встречал в своей жизни, при них Комейроль и другие… и вдобавок целая армия! Но они не делает больше ничего толкового, потому что с ними нет папочки. Милого Отца-Благодетеля, который унес с собой на тот свет и талант, и удачу, и сокровища Обители Спасения… Да, главное, он унес сокровища! Иди сюда, если хочешь, Биби!
Он тихо рассмеялся, направляясь к дому.
Поджав хвост, огромная собака тихо следовала за ним.
Из гостиной доносились голоса, весь остальной дом от погреба и до чердака крепко спал.
Большая дверь, выходившая в сад, была заперта на ключ. Призрак прикоснулся к замочной скважине, и дверь открылась словно по волшебству.
Собака завиляла хвостом и тихо, ласково тявкнула.
– Ты находишь, что я славно справился? – спросил призрак. – А ведь сколько времени я не у дел, с тех пор как составил себе состояние… Думаю, ты видишь насквозь своих новых хозяев, старина! Думаю, ты вправе их презирать, пес полковника!
Последние слова он произнес с нескрываемой гордостью, и, похоже, собака тоже заважничала, распушив хвост. Призрак прошел через коридоры, где висячие лампы едва мерцали, готовые погаснуть в любой момент, и открыл входную дверь на улицу, потратив ровно столько же усилий, сколько на первую.
Своим инструментом, который, быть может, и был волшебной палочкой, он действовал искусно и бесшумно.
Собака спустилась вместе с ним по ступеням крыльца, и во дворе они повернули налево. В привратницкой спали, за забором улица Культюр-Сен-Катрин была погружена в глубокий сон. Фонарь у входа еще горел.
Старичок в сопровождении собаки, которая не отставала от него ни на шаг, шел вдоль фасада до последней боковой двери, которая находилась как раз напротив сторожки. Внизу на ней красовалась римская цифра III.
Это был отдельный вход в помещение, которое когда-то занимал старый Моран Стюарт, когда он еще охранял особняк.
– Вон сколько времени прошло, – сказал призрак, поворачиваясь к собаке. – Твой дед был шотландской борзой, а ты почти что ньюфаундленд, пойди говори теперь о породе и благородстве. Кончено! С этим кончено, дружок! Знаешь? Они уже умерли, и я тоже, но только они так и лежат по своим коробочкам. Посчитаем камни вместо того, чтобы болтать!
Он присел у порога двери. От нее к сторожке вела прямая узкая дорожка, выложенная гранитными плитами. Призрак двинулся по ней, отсчитывая плиты.
В этот миг занавеска в окне второго этажа приподнялась. Луна, показавшись из-за облаков, смутно осветила белое пятно лица, прижавшегося к стеклу. Призрак был не один.
На одиннадцатой плите он остановился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Эшалот попытался перекреститься. В фанеру, которая заменяла оконное стекло, трижды легонько постучали, следом снаружи послышался сухой кашель.
– Открыть? – спросила Лиретта. К ее испугу примешивалась немалая доля любопытства.
Эшалота била нервная дрожь. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, потом взял себя в руки и ответил:
– Отец-Благодетель, если нужно, чтобы по вам отслужили панихиду за упокой вашей души среди адских мук в Батильоне и на Елисейских полях, я – человек небогатый, непременно…
– Открой, дурак, – прервал его голосок с уже явным раздражением. – Я – последний владелец особняка Фиц-Роев на улице Культюр, мне, умирая, доверил свою шкатулку наш дорогой герцог де Клар, и я собственноручно передал бумаги старому Морану, который был у меня чем-то вроде слуги. Теперь я хочу видеть ту, кто скоро станет герцогиней де Клар.
Эшалот положил обе руки на плечи Лиретты, а потом отодвинул задвижку, которая держала фанеру.
Как только окно приоткрылось, он отпрянул в сторону, Лиретта же, наоборот, подалась вперед и высунулась в окно, чтобы лучше видеть.
Но увидела она только пустынную площадь, освещенную неверным светом луны, мелькающей в просветах темных туч, гонимых зимним ветром.
– Кто здесь? – – спросила она удивленно. – Где вы, тот, кто говорит?
Послышался легкий стук, будто деревянные ладошки легонько похлопали друг о друга.
– Очень хорошо, голубушка! – прошептали на улице.
У папаши Латюиля прозвонили часы. Голос невидимки произнес:
– Он, кажется, должен был прийти в полночь, но опаздывает на три часа. Эшалот! – надтреснутый голосок.
– Да, Отец-Благодетель! – немедленно отозвался владелец балагана.
– Закрой, дружок, окно и читай свою бумажку девочке десять раз, а если понадобится, то и двадцать. На рассвете она должна знать молитву наизусть. Если не придет Пистолет, придет кто-нибудь другой.
И вновь послышалось сухое тихое покашливание.
«Быть такого не может, – подумал Эшалот, – чтобы покойник – и простудился!»
Лиретта высунулась в окно чуть ли не по пояс и смотрела во все глаза. Луна как раз осветила всю площадь, от балаганов до бульвара.
Всюду пустынно, всюду тишина.
– Спокойной ночи, – пожелал надтреснутый голосок, когда они закрывали окно, – работайте быстро и хорошо. В вас заинтересованы, дети мои.
Минуту спустя Эшалот и Лиретта сидели, склонив головы над клочком бумаги, выполняя заданный им урок. Эшалот разбирал свои каракули, Лиретта старалась припомнить молитву, и мало-помалу обрывки фраз стали всплывать в ее памяти.
– Petrat sube onde et Simat, – произносил Эшалот, –fili hi taire… Полковника я видел всего два раза, и второй раз – на погребении, но могу поклясться, что это был он… siam regomme hantait …
– Если он вернется, господину Пистолету грозит беда, – прошептала Лиретта. – Oremus . Petra sub ип- decima , filii tertiam … Вы уверены, что это был полковник? Послушайте, он опять кашляет! Нет, вы послушайте, послушайте!
– Уверен! И если бы он захотел, он открыл бы мне тайну моего рождения. Ты сама знаешь, что во всех самых интересных пьесах человек заключает договор с сатаной… Regomme hantait Jeanne Huam , qu ' heritait …
– Regum ante januam quaerite … До чего же мне хочется увидеть того, кто кашляет! И знать, что ничего страшного не грозит господину Пистолету.
Мы избавим вас от дальнейшей латыни, которую Лиретта почти без усилий восстановила по орфографическим упражнениям Эшалота.
Мария Стюарт, прекрасная и несчастная королева, которая приходилась дальней родственницей нашей Лиретте, говорила, как рассказывают, на латыни совершенно свободно и, приехав в Париж совсем маленькой девочкой, встав на табурет, произносила долгие речи на языке Цицерона перед двором и учеными мужами.
Традиция эта утратилась, и наши прелестные дамы по-латыни уже не говорят, что отнюдь не мешает им быть прелестными.
Когда Лиретта окончательно вспомнила свою молитву, которую в буквальном смысле вбивал в нее папа Моран, глаза ее были полны слез. Воспоминания детства нахлынули на нее.
– Папа Моран как живой стоит у меня перед глазами в нашей мансарде на улице Маркаде, – сказала она, – он такой худой, такой бледный, он дрожит от холода и измучен заботами и нуждой. Он очень меня любил, и я теперь понимаю, что и я тоже очень его любила. Перед тем как уснуть навеки, он опять повторил мне: «Помни свой урок хорошенько, девочка. Во всем Париже я не знаю ни одного человека, кому бы мог тебя доверить. И я доверяю тебя тебе самой. В твоей памяти я запрятал секрет, который сделает тебя богатой и знатной. Дождись пятнадцати лет, в пятнадцать лет уже можно убежать или защищаться. Я не хочу, чтобы с тобой поступили так же, как со мной, Клотильда Стюарт! Я родился во дворце и кончил свои дни в лачуге, умирая от нищеты подле груды золота…» Эшалот развел руками и прошептал:
– Правда, правда, папаша Моран умер в нищете. Это все так похоже на мое положение, что мне кажется, будто и моя тайна начинает приоткрываться. – Потом он прибавил: – Но чему она служит, твоя молитва, раз у нас нет французской разгадки латинской шарады?
Лиретта улыбнулась сквозь слезы.
– Я все вспомнила! – воскликнула она. – Ах, Жорж, я так боюсь умереть и не успеть положить к твоим ногам свое богатство! Я ведь теперь богата! Я вспомнила улицу и дверь позади храма, я найду священника… Но там ли он еще? Или мне поможет тот, кто здесь?
Вопрос деликатный: тот, кто был здесь, имел очень мало общего с тем священником, которого папа Моран рекомендовал своей дочери.
И вновь, в четвертый раз, послышался сухой кашель, который мы уже слышали в этот вечер возле ставен, и завершился он тоненьким, словно детским: «Гм! Гм!» Надтреснутый голосок произнес слова так, словно говорил в комнате:
– Идея молитвы принадлежала вовсе не папаше Морану, он был не слишком умен, этот милый, славный человек. А я с вами заработал бронхит! Нет чтобы спокойно лежать себе на Пер-Лашез.
Лиретта сделала шаг к окну. Эшалот схватил ее за талию, шепча:
– С такими вещами не шутят, слышишь? Никогда!
С улицы послышался сухой смешок, и голосок произнес:
– Что ты увидишь, девочка? Немножко тумана, немножко дыма… Ты хорошо рассказала свой урок, и я доволен тобой, но твой кюре из храма Сен-Поль давно стал моим соседом по кладбищу. Однако не огорчайся, я тоже получил классическое образование и даже был первым учеником во время царствования прекрасного короля Людовика XV и мадам де Помпадур. Слушай и записывай, если есть карандаш, я буду переводить с листа.
И тут же отчетливый голосок стал диктовать из-за фанеры:
«Помолимся, под одиннадцатым камнем перед третьей дверью дома „сына короля“ – особняка Фиц-Роев, ищите и найдете, по воле нашего Господа и во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь».
Как только были произнесены последние слова, послышался торопливый стук башмаков по мерзлой земле.
– Ну вот, а благодарить будете в следующий раз, – прошелестел надтреснутый голосок.
И потом совсем уж издалека, но все-таки очень отчетливо произнес:
– Похоже, дружок Пистолет вновь ускользнул из их сетей!
Напрасно Эшалот пытался помешать Лиретте, она отодвинула задвижку и выглянула наружу.
– Он один, – сказала она.
– Кто? – переспросил Эшалот с любопытством, хотя его все еще била нервная дрожь.
– Господин Пистолет, – ответила Лиретта. Шум шагов стих.
Эшалот тоже приблизился к окну и выглянул, побеждая страх.
– Точно, точно, виден только один, – сказал он, – но мы же знаем, что их двое, раз они разговаривают.
Пистолет стоял шагах в пятнадцати-двадцати от фургона.
Стоял к фургону спиной.
И хотя Пистолет не был ни толстым, ни высоким, можно было подумать, что он заслоняет собой собеседника.
Разговор велся очень живо и приглушенными голосами.
Отдельные слова и даже обрывки фраз долетали до Лиретты, которая вслушивалась в них с жадным любопытством.
Она слышала имена Клемана Ле-Маншо и Кадэ-Любимчика. Их произносил Пистолет; вот что из его слов долетело до Лиретты:
– Собрались в особняке… полное смятение… не желают больше Кадэ-Любимчика… отрубить ветку…
При этих словах Эшалот вздрогнул. Пистолет продолжал:
– Клеман Ле-Маншо… хуже, чем убили… кожу содрали заживо.
Затем слова перестали долетать до окна, казалось, они застревали в горле говорящего. Надтреснутый голосок произнес:
– Впечатляющее, должно быть, зрелище! Я так и вижу господина маркиза на чердаке, в логове этого животного. Долго я обтесывал Любимчика, но теперь он просто распоясался.
Послышался сухой смешок, будто тихонько взвизгнула пила.
Чернильная туча заслонила собой луну, погрузив площадь в густую темноту. В те годы придерживались режима строжайшей экономии, и в бедных кварталах тушили фонари уже в полночь, если на небе появлялась луна.
Вновь послышался звук шагов по мерзлой земле, и в дверь фургона негромко постучали.
Вдалеке эти легкие, молодые шаги повторило стыдливое эхо, и глаза Лиретты различили в сумраке что-то темное, длинное, щуплое, что скользило по направлению к улице Фонтен с фантастической скоростью.
XIV
ОДИННАДЦАТЫЙ КАМЕНЬ
Скользил к улице Фонтен человек, во всяком случае нечто человекоподобное, среднего роста, но фантастически худое, в черном, похожем на балахон одеянии, а может, это было обширное теплое пальто наглухо застегнутое сверху донизу. Человек этот двигался с необыкновенной скоростью, хотя шаг его был неровным и шатким. Шорох шагов по мостовой был едва слышен. Но на бегу, потому что существо это бежало, оно принялось, покашливая, напевать козлиным голоском мелодию из «Фра-Дьяволо» господина Обера.
Смотрите: на утесе
Смельчак с отважным взором!
Рядом с ним мушкет,
Лучший его друг…
На слове «друг» надтреснутый, ветхий голосок произвел лихую руладу.
И вот это существо попало в свет фонаря.
Оно подняло голову.
Свет скользнул косым клинком по лицу – желтому, словно слоновая кость, и по сдвинутому на ухо черному шелковому колпачку.
Употреблял ли я слово «старик»? В языке нет другого слова, но применительно к этому существу оно выражает слишком мало.
Между стариком и обладателем этого странного лица была примерно та же разница, что между крепким молодым человеком и младенцем, спеленутым в свивальники.
Вообразите два глубоко запавших глаза, поблескивающих в черепе, обтянутом пергаментной кожей.
Однако он был очень игрив, этот наш старичок.
На углу первого переулка, пересекающего улицу Фонтен, странного господина ожидал фиакр с двумя серебряными полированными фонарями.
Кучер торопливо спустился с козел, едва только завидел нашего старичка, и отворил ему дверцу.
Призрак направился прямо к кучеру, стараясь придать себе под обширным балахоном побольше плотности.
– Ах, Джован-Баттиста, – заговорил он, напрягая дрожащую нить своего голоска, – узнал своего Хозяина? Я ведь мало изменился. А вот ты постарел с тех пор. Всех я вас похороню, бедные мои детки, да, да, всех!
Он упер руку в бок.
– Сколько тебе лет, Джован-Баттиста? Мне-то уже за сто тридцать, и я еще не отказался от желания нравиться, хоть мне и устраивают время от времени похороны по первому разряду. Лет эдак через пятьдесят тебя сгложут черви, Джован-Баттиста, но ты не беспокойся, я обеспечу тебе спокойную старость. Взгляни на меня! Что тут есть червям? Они со мной с голоду помрут!
Старичок рассмеялся, но Джован-Баттиста почему-то не поддержал его.
– Джован-Баттиста, – вновь заговорил старичок, – я, пожалуй, навещу и доктора Самюэля, который трижды угощал меня ядом. Гони во всю, голубчик, я очень тороплюсь. Остановишься на улице Сент-Антуан возле храма Сен-Поль. Нам ведь знаком этот квартал, не так ли, Джован-Баттиста?
Он вскочил на подножку кареты без всякой помощи, уселся в уголке и стал расправлять свое пальто. Что бы он ни делал, каждому его движению сопутствовал звук, будто трясут мешок костей.
Джован-Баттиста с внешностью настоящего итальянского разбойника уселся на козлы, и экипаж покатил к Бульварам.
Было около четырех утра, когда взмыленные лошади остановились возле ограды храма Сен-Поль.
Джован-Баттиста спустился с козел и открыл дверцу.
– Отец-Благодетель, – обратился он к старичку, – приехали! Будет ли завтра день?
Призрак дремал в своем уголке, но при вопросе кучера проснулся, потянулся все с тем же стуком деревянных шаров в мешке и ответил застывшему в ожидании Джован-Баттисте:
– Больше ты мне не нужен, дружок. Возвращайся домой и спокойной ночи!
Призрак выскользнул из кареты, уселся на ступеньках храма и, дождавшись, когда карета уехала, вместо того чтобы отправиться на улицу Культюр, углубился в развалины, которые громоздились позади особняка Фиц-Роев. Прокладывая улицу Малер, строители разрушили часть его сада.
Добравшись до деревянной ограды, заменившей прежнюю стену, он очень внимательно огляделся вокруг. Не обнаружив ничего подозрительного, старичок отошел на десяток шагов, взвился в воздух, как акробат над штыками, и фантастическим прыжком достиг верха ограды, за которой и исчез.
За оградой тянулся сад, заброшенный, неухоженный.
Призрак уже стоял под сенью деревьев и беседовал с огромным сторожевым псом, на которого Жафрэ возлагал больше надежд по охране имущества, чем на деревянную ограду.
– Ты тоже узнал меня, толстяк Биби, – говорил призрак, – я и тебя похороню, как и всех остальных, мой ягненочек. Пропусти Хозяина, у него дела.
Собака поджала хвост и послушно отошла в сторону.
Почти все окна дома со стороны сада были темны. Свет горел только в двух – это были окна маленькой гостиной, той, что смотрела на тюрьму де ла Форс, гостиной, где стояла корзина со свадебными подарками и где ужинали.
В одно из этих окон мадемуазель Клотильда, руководствуясь указаниями господина Бюэна, наставляла бинокль и любовалась зелеными занавесками в камере убийцы Клемана Ле-Маншо.
Призрак остановился, глядя на освещенные окна.
Он пребывал в наилучшем расположении духа.
– Ум Маргариты прекрасен, как она сама, – раздумывал вслух старичок, – Самюэль мог бы перевернуть свою науку с ног на голову, если бы только пожелал, Кадэ-Любимчик – один из самых восхитительных негодяев, каких я только встречал в своей жизни, при них Комейроль и другие… и вдобавок целая армия! Но они не делает больше ничего толкового, потому что с ними нет папочки. Милого Отца-Благодетеля, который унес с собой на тот свет и талант, и удачу, и сокровища Обители Спасения… Да, главное, он унес сокровища! Иди сюда, если хочешь, Биби!
Он тихо рассмеялся, направляясь к дому.
Поджав хвост, огромная собака тихо следовала за ним.
Из гостиной доносились голоса, весь остальной дом от погреба и до чердака крепко спал.
Большая дверь, выходившая в сад, была заперта на ключ. Призрак прикоснулся к замочной скважине, и дверь открылась словно по волшебству.
Собака завиляла хвостом и тихо, ласково тявкнула.
– Ты находишь, что я славно справился? – спросил призрак. – А ведь сколько времени я не у дел, с тех пор как составил себе состояние… Думаю, ты видишь насквозь своих новых хозяев, старина! Думаю, ты вправе их презирать, пес полковника!
Последние слова он произнес с нескрываемой гордостью, и, похоже, собака тоже заважничала, распушив хвост. Призрак прошел через коридоры, где висячие лампы едва мерцали, готовые погаснуть в любой момент, и открыл входную дверь на улицу, потратив ровно столько же усилий, сколько на первую.
Своим инструментом, который, быть может, и был волшебной палочкой, он действовал искусно и бесшумно.
Собака спустилась вместе с ним по ступеням крыльца, и во дворе они повернули налево. В привратницкой спали, за забором улица Культюр-Сен-Катрин была погружена в глубокий сон. Фонарь у входа еще горел.
Старичок в сопровождении собаки, которая не отставала от него ни на шаг, шел вдоль фасада до последней боковой двери, которая находилась как раз напротив сторожки. Внизу на ней красовалась римская цифра III.
Это был отдельный вход в помещение, которое когда-то занимал старый Моран Стюарт, когда он еще охранял особняк.
– Вон сколько времени прошло, – сказал призрак, поворачиваясь к собаке. – Твой дед был шотландской борзой, а ты почти что ньюфаундленд, пойди говори теперь о породе и благородстве. Кончено! С этим кончено, дружок! Знаешь? Они уже умерли, и я тоже, но только они так и лежат по своим коробочкам. Посчитаем камни вместо того, чтобы болтать!
Он присел у порога двери. От нее к сторожке вела прямая узкая дорожка, выложенная гранитными плитами. Призрак двинулся по ней, отсчитывая плиты.
В этот миг занавеска в окне второго этажа приподнялась. Луна, показавшись из-за облаков, смутно осветила белое пятно лица, прижавшегося к стеклу. Призрак был не один.
На одиннадцатой плите он остановился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39