И у нашей семьи, и у Черных Мантий есть архивы, к которым негодяи могут обращаться в поисках надежных рецептов, словно к томам «Всеобщей истории».
Когда мы умрем, опекуном ребенка станет добрейший Жафрэ – точно так же, как графиня Маргарита, а вернее, ее муж, граф дю Бреу, сделался опекуном принцессы Эпстейн, и на протяжении двадцати лет сообщество имело доход в полмиллиона. Теперь ты начинаешь мне верить? Теперь ты видишь наше будущее?
– Я и представить себе не могу… – начал Жорж.
– Впрочем, веришь ты мне или нет, – прервала его девушка, – это совершенно не меняет дела. Решение принято – твердо и окончательно. Таково единодушное мнение совета. И никто в мире уже не сможет этого решения изменить. Так должно быть, и так будет.
– Но тогда, – воскликнул Жорж, все сомнения которого рассеял суровый тон Клотильды, – что же нам делать?
Девушка встала. В глазах ее сияла отчаянная решимость. Никогда еще Жорж не видел свою невесту столь ослепительно прекрасной.
– Если бы я была любима… – заговорила она и тут же осеклась. – Нет, я плохо начала и зачеркиваю первую фразу. Даже нелюбимая, я готова пойти на все, чтобы спасти тебя и тех, кто тебе дорог!
– Но ты любима, Клотильда, девочка моя! – воскликнул Жорж уже с подлинной страстью. – Почему ты так несправедлива ко мне! Разве ты не видишь, что меня буквально раздавил груз ответственности и беспокойства? Скажи мне, что мы можем попытаться предпринять? Скажи – и как можно скорее!
Она протянула ему руку.
– Возможно, я ошибалась, предлагая тебе уехать, – произнесла Клотильда с нежной и печальной улыбкой. – Куда нам, собственно, бежать? Я возражала самой себе, когда доказывала тебе, что от этих демонов не скроешься… Ты согласен бороться, раз побег все равно не имеет смысла?
– Мужественно и до самой смерти! – твердо ответил Жорж.
– Возможно, она не так уж и далека… – вздохнула девушка. – Но ты прав – бороться достойнее, чем прятаться от негодяев.
– Приказывай, я буду тебе повиноваться! – воскликнул молодой человек. – И если я должен выйти один против этой банды убийц…
– Нет, – задумчиво прервала его Клотильда, – мы будем не совсем одни. Есть человек с мужественным сердцем и несгибаемой волей…
– Доктор Абель Ленуар… – прошептал принц. Девушка так властно приложила палец к губам, что Жорж, невольно вздрогнув, обвел взглядом гостиную. Но комната казалась мирной и уютной. В ней звучали лишь их приглушенные голоса, а в остальном она дышала тишиной и покоем.
– Нагнись поближе, – выдохнула Клотильда. И едва слышным шепотом прибавила:
– Завтра я иду на утреннюю службу. Ты знаешь, где он живет?
– Да, – кивнул Жорж.
– В восемь утра приходи к нему, там мы и увидимся, – распорядилась девушка.
– А встреча на улице Миним? – удивился молодой человек.
– О ней мы говорили слишком громко, – вздохнула Клотильда. – Там кроме нас непременно будет кто-нибудь еще. Знай, что у нас есть и люди, и оружие. Это не Фонтенуа, мы будем стрелять первыми.
– Я готов, – ответил Жорж, – значит, завтра в восемь.
В соседней комнате послышался шум, и они, мгновенно отшатнувшись друг от друга, уселись на подобающем расстоянии.
Дверь приоткрылась, и на пороге появилась прекрасная, сияющая графиня Маргарита.
– Ну как, дети мои, не слишком ли вы огорчены, что вас оставили так надолго? – ослепительно улыбаясь, спросила она.
– Неужели надолго? – наудачу выпалил Жорж. Клотильда молчала, опустив глаза. Маргарита, опираясь на руку добрейшего Жафрэ, шепнула:
– Они держатся на сцене, как старые актеры.
И громко добавила:
– Все жаждут вас видеть, мои дорогие, и я не могу больше томить гостей. Кому, как не вам, присутствовать при открытии корзины?
За графиней стояли господин Бюэн, господин Комейроль и несколько дам. В общем, это было веселое шествие свадебных гостей, которые с шутками и смехом вваливаются в комнату, чтобы прервать первое свидание влюбленных.
Появление в гостиной новых лиц – спокойных и радостных – словно осветило на миг эту мрачную комнату и изгнало из нее могильный холод, которому мы позволили проникнуть туда.
Привычная, обыденная жизнь брала свое, и вполне возможно, что и вы, даже выслушав откровения Клотильды, отгоните от себя мрачные мысли и, призвав на помощь разум, разделаетесь с этими нелепыми и нереальными кошмарами…

IV
ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Графиня Маргарита, когда хотела, улыбалась так, что любые мысли разлетались в один миг. Она взяла за локоть Жоржа. Граф Комейроль предложил руку Клотильде, и веселая процессия отправилась в маленькую гостиную, где всех ожидала корзина с подарками – сладчайший десерт после сытного ужина.
Отстав от гостей, добрейший Жафрэ приблизился к вольеру, который приютил его любимцев. Безвременная кончина страусенка стоила господину Жафрэ в свое время серьезной болезни. Сейчас он обошел клетку и не мог удержаться, чтобы не сказать несколько ласковых слов своим милым крошкам, которые, как он полагал, уже крепко спят.
Так воркуют юные мамаши над посапывающим в колыбельке обожаемым сокровищем.
– Ри-ки-ки-ки! – пропел Жафрэ.
– Ки-ки! – послышалось в ответ из-под ткани, которой был прикрыт вольер.
Жафрэ отпрянул, побелев как мел.
– Кто-то не спит, – прошептал он, – в такой-то час! Вот странно!
Жафрэ, одолеваемый нежной заботливостью, приподнял бы, наверное, краешек ткани, но Маргарита, которая покидала комнату последней, обернулась в дверях и проговорила:
– Идемте, милый друг! Ваше место – там, в малой гостиной! Вы же – посаженый отец!
И, как всегда, послушный Жафрэ поторопился догнать процессию.
Гостиная в четыре окна опустела. Теперь в ней царила мертвая тишина.
Но вдруг под покрывалом вольера началась какая-то возня; раздался писк, захлопали крылышки точно так же, как перед разговором влюбленных.
В вольере будто вспыхнул маленький бунт.
В первый раз этот скандал лишь собирался разгореться, но тут же угас.
Теперь же писк становился все громче, будто мелкая ссора крылатого народца переросла в гражданскую войну.
Под покрывалом во всех углах вольера слышалось возмущенное «ки-ки» и «ри-ри». И если бы добрейший Жафрэ был в этот момент в комнате, его любящее сердце облилось бы кровью.
Вскоре обнаружилась и причина всех этих странностей.
Покрывало зашевелилось, заскрипела сетка, послышалось громкое сопение, потом ткань приподнялась, и появилась разгадка в виде Адели Жафрэ – совиные глаза прищурены, с ястребиного носа вот-вот свалятся очки. Почтенная дама выбиралась из вольера через дверцу, в которую когда-то входил покойный страусенок.
Госпожа Жафрэ была красна, как помидор, – а ведь она никогда не отличалась хорошим цветом лица; ее глубоко посаженные совиные глаза едва не вылезали из орбит.
– Черт подери! – ругалась она. – Ну и запах у этих птичек! Да кто же это вынесет?! У-у, Жафрэ, идиот! Слушать, конечно, хорошо, но дышать невозможно!
Госпожа Жафрэ вытащила из кармана оплетенную бутылочку весьма невинного вида и крепко присосалась к горлышку; по гостиной поплыл аромат доброй водки.
– Нет, этим голубкам не суждено прожить долго! – проворчала почтенная дама. – Всего мне услышать не удалось, но кое-что до моих ушей все-таки долетело. Да-а, сведения недурные! Надо будет приглядеть за милыми птенчиками, когда они встретятся на улице Миним. Вот чего совсем невозможно было разобрать, так это разговора о докторе Ленуаре. Шипели, шипели – ни слова не понять! Ну ладно! И так ясно: он начинает нас беспокоить, и надо его утихомирить.
Возгласы гостей, собравшихся вокруг корзины с подарками, донеслись до госпожи Жафрэ.
«А малышка крепко держится за своего однорукого, – думала она. – Прехорошенькая, однако, плутовочка! И с перчиком! Эх, будь я лет на пятнадцать помоложе, а может, и на двадцать пять!.. Да что там! Несмотря на мои годы, мы бы спели „ри-ки-ки“ как положено, но тут приходится столько шевелить мозгами… А молодой господин холоден, как шампанское в ведерке со льдом. Сидит, словно спеленутый, и живого в нем только и есть, что его поддельная рука. Красивый, однако, мальчик! Забавно смотреть, как Анжела выставляет его вперед, прикрывая своего Альберта. Но с ней у нас особые счеты, и я хочу поглядеть, как она будет рыдать! Как будет плакать кровавыми слезами, да, да, обязательно кровавыми…»
Госпожа Жафрэ сластолюбиво облизала губы языком и прибавила:
– Странная штука – темперамент! Похоже, ты все еще неравнодушен к этой дамочке, маркиз!
Облачко грусти набежало на морщинистое лицо старухи. Она шагнула к одному из больших зеркал и принялась рассматривать себя с головы до ног с выражением и комичным, и в то же время жутким.
– Тебя обошли, маркиз, обошли! Маркиз Анж де Тюпинье де Боже, любивший сто тысяч плутовочек, но возжелавший еще и красотку-племянницу, свою крестницу, Венеру, родившуюся из пены, черт подери! А Анжела, которую ты сделал герцогиней, над тобой посмеялась. Ради нее ты и совершил первое убийство в своей жизни, маркиз! Нет, она тебе этого не поручала, но дьявол уже завладел твоей душой, уже вошел тебе в плоть и кровь. А ведь куда лучше было бы убрать другого… проклятого доктора Ленуара! Все нити клубка, который тебе нужно распутать, тянутся к нему, маркиз! Но терпение, доберемся мы и до доктора! Анжела тебя терпеть не могла, маркиз. Ты был слишком стар, и на голове у тебя – ни единого волоса. Они таких не любят, черт их подери! Дались им эти волосатые!
Госпожа Жафрэ послала своему отражению воздушный поцелуй.
– Шутник! – сказала она разнеженно. – Вьешься, как муха возле меда, да и жалишь потихоньку. Без кинжала ты был бы прямо херувим, вроде благородного Энея или доктора Ленуара, но увы! – дамы не любят херувимов! Женщинам подавай темперамент! А уж темперамента у тебя хоть отбавляй! И кроме любви к прекрасному полу – ни одного порока. Ни малейшего пристрастия ни к выпивке, ни к картам. Так, пропустишь изредка глоток спиртного, чтобы подстегнуть воображение, или выкуришь трубочку… Ты проживешь и на тысячу двести франков жалованья, маркиз, моя кошечка!
Мигающий взгляд за стеклами очков светился безграничной и всепоглощающей любовью к себе. С нескрываемым удовольствием, если не сказать – со сладострастным наслаждением, милая старушка продолжала восхвалять собственную персону:
– Если когда-нибудь напишут твою биографию, мое сокровище, она увлечет всех, от швеи до принцессы. Сколько ролей ты сыграл, спасая свою голову! Да, ей недостает приятности, черт, но зато она так прочно сидит на плечах! Ты был тетушкой Майотт, королевой беглецов из Сен-Лазара, был церковным сторожем, кучером, директором ассоциации, строителем, потом – камнерезом, продавцом лимонада, членом благотворительного комитета. Чего ты только ни делал! Занимался банковскими операциями, игрой на бирже, ярмарочными фокусами, свадьбами, образованием юношества, гимнастикой… Единственное, чего ты не делал, – так это глупостей! Нет, и глупости делал. Взять хотя бы брак Анжелы с герцогом, принцем де Сузеем… Славный был человек, бедняга! Потом – сломанная рука Клемана… Я счел его сынком Абеля Ленуара и хотел сыграть с Анжелой шуточку. По временам мне казалось, что за все это мне сильно нагорит! Ах, Анжела, Анжела, стоило мне начать помогать или вредить ей, как мне тут же давали по рукам, но это сильнее меня, и я вынужден все время ею заниматься. Похоже, она – моя судьба.
Продолжая говорить – ибо Адель Жафрэ размышляла вслух, то посмеиваясь над своими воспоминаниями, то мрачнея – она отошла от зеркала и направилась к дверям кабинета. Войдя туда, милая старушка принялась расстегивать свое нарядное шелковое платье, несколько, правда, помятое после пребывания в вольере.
– Мы и без горничной обходимся, – бормотала она, раздеваясь.
И действительно, госпожа Жафрэ быстро и ловко управилась с платьем. Под платьем у нее оказалась короткая юбочка, а под ней – мужские брюки, закатанные до колен. В следующий миг Адель избавилась и от седых волос, уложенных в прическу, приличествующую пожилой даме и увенчанную очаровательным чепцом, украшенным цветами.
Мы вновь вспомним здесь все те же два эпитета – комичный и жуткий. Пожалуй, их стоило бы даже употребить в превосходной степени. Вид совершенно лысого шишковатого черепа, женского белья и торчавших из-под него худых мужских ног одновременно и смешил, и пугал.
Адель погладила свои тощие коленки, потом по-петушиному выпятила грудь.
– Кавалер Фоблас, – воскликнула она, – французский Дон-Жуан! Современный Ришелье, который находит время, чтобы соблазнять плутовку Лиретту, проворачивая сотни разных дел… руководя огромным предприятием в интересах крупного сообщества!
Госпожа Жафрэ расхохоталась и подошла к письменному столу, чтобы взять короткую темную трубку. Она была обкурена даже лучше, чем трубка господина Ноэля, известного также под именем господин Пиклюс. Вскоре трубочка была искусно набита табаком, примятым большим пальцем, и задымила.
Упала на пол и юбочка, и об Адели Жафрэ стало возможным говорить только в прошедшем времени. Из белоснежного кокона вылетела кошмарная бабочка, Кадэ-Любимчик во всем своем устрашающем уродстве.
Он натянул сапоги, надел длинный сюртук с узким кожаным внутренним карманом, куда хозяин сунул блестящий нож. Сияние черепа прикрыла мягкая шляпа. Маркиз прихватил трость, покрутил ею над головой и вернулся к зеркалу; встав перед ним и уперев руки в бока, маркиз заговорил, будто актер, выступающий перед публикой.
– Кадэ-Любимчик в роли Фра-Дьяволо! Слабость прекрасного пола, он запросто преодолевает трудности и держит всех в своих руках! Он обскакал полковника!
И, послав себе на прощание еще один воздушный поцелуй, маркиз с победоносным видом вышел через дверь, которая выпустила до этого господина Ноэля.

V
ИНТРИГИ ЭШАЛОТА

Эжен Сю проделал однажды рискованнейшее путешествие по подземельям Парижа. Полагаю, большинство читателей решило, что он преувеличил глубину этих жутких бездн, как преувеличивал фантаст Жюль Берн, когда вел нас лесом из гигантских грибов к центру Земли или странствовал без зонтика по морскому дну.
Так вот, те, кто считает описание парижских катакомб плодом писательского вымысла, ошибаются. Даже воображения Эжена Сю, как бы он ни растягивал и не удлинял его, не хватило бы на то, чтобы достичь самого дна нашей цивилизации или нашего варварства.
Ясно и достоверно только одно – и тут оказывается прав в своих фантазиях даже Жюль Берн: когда открываешь колодец, ведущий в подземелья Парижа и спускаешься туда с фонарем в руке, невольный страх тут же отступает перед уродливо-комическим зрелищем: здесь не увидеть дубов, отбрасывающих грозно шевелящиеся тени, пейзаж представлен здесь грибами.
И нет конца неожиданным открытиям, которые на каждом шагу делает странник, очутившийся в этих фантастических потемках, где копошатся люди, не принадлежащие ни к какому классу, громоздятся предметы, давно вычеркнутые из жизни. Но обитатели парижских катакомб – вовсе не народ и даже не часть народа; это совершенно особые существа, гомункулусы – под стать тому, что вышел однажды ночью из реторты доктора Фауста. Разница только в том, что доктор Фауст не француз, а химики, создавшие здешних гомункулусов, трудятся зачастую в дешевых балаганах. Детища сих театральных творцов окарикатуривают и наш героизм, и нашу низость, копошась в сточных канавах. Эти существа пополняют отряды ярмарочных шарлатанов, еще куда более невежественных и суеверных, чем толпы окружающих их зрителей.
Наши предместья уже посмеиваются над мелодрамой, но на ярмарках она все еще пользуется спросом, и среди всеобщей искушенности братство бродячих комедиантов живет иллюзиями, траченными молью, жаждет тайн, ищет сокровища…
И если найдется достаточно отважный поэт, который откроет публике этот мир во всей его неправдоподобной реальности, с его трогательными огорчениями и дурацкими обольщениями, наш век обретет свою бессмертную эпопею – во всяком случае, в отношении сточных канав.
И уверяю вас, мы так мало знаем об окружающей нас действительности, что сочли бы, будто нам рассказывают о жизни на Луне.
Эшалот был актером с душой, полной поэзии рыцарства; Симилор тоже был артистом, но куда менее неподкупным; все чарующие недостатки «изменщика» сочетались в нем еще и со страстью к деньгам, которые он заимствовал у дам. Эшалот давно уже признался самому себе, что характер его Пилада не отличается благородством.
С того самого дня, как мы в последний раз видели Эшалота (он был тогда одновременно нянькой-кормилицей маленького Саладена и часовым-дозорным возле ворот особняка Фиц-Роев), этот человек, увы, не разбогател.
Искренний, трудолюбивый, деликатный, ввязывающийся в интриги, ничего в них не смысля, он всегда прежде всего заботился о том, чтобы ничем не запятнать свою честь, хотя и формулировал свои идеалы весьма туманно и в словах, неизвестных моралистам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39