— Мне не хочется походить на него, иначе я бы сам с ними разделался.
— Пустяки, — ответила Лиция. — Имеет смысл потерпеть один день в году, лишь бы жить спокойно все остальное время.
— Да, обычно это выгодная сделка, — согласился Маниакис. — Но не сегодня. То, что люди видят сейчас, может определить их отношение к нам не только на предстоящий год, но на гораздо более долгий срок.
А на арену уже вышла следующая труппа, пережевывавшая все ту же жвачку, но на новый лад: актер, изображавший Регория, изо всех сил подталкивал упиравшуюся Лицию к Маниакису. Это почему-то внезапно развеселило Регория, и он раскатисто расхохотался, чем здорово разозлил сестру и кузена. Необходимость постоянно изображать подобие улыбки уже утомила Автократора; у него начало сводить скулы. Он оглянулся на стражников. Эх, велеть бы им расправиться с негодными мимами! Вот уж когда его улыбка сделалась бы по-настоящему широкой и искренней! Но вместо того чтобы разделаться с актерами, ему еще предстояло заплатить им за увеселение зрителей. То есть за издевки над самим собой. Какая жалость!
Вот уж Парсмания-то мимы точно развеселили. Тот непрерывно смеялся, утирая слезы. Наконец старший Маниакис что-то сказал ему вполголоса, после чего Парсманий слегка успокоился, хотя его надутый вид ясно показывал, что он остался при своем мнении. Но Курикия одернуть было некому, и бывший тесть Автократора продолжал встречать грубые, плоские шутки актеров громогласным смехом, проявляя неуемное веселье, совершенно несвойственное этому обычно страдавшему полным отсутствием юмора человеку.
Одно из выступлений касалось патриарха Агатия. Мимы вознамерились высмеять бесхребетность святейшего. Изображавший патриарха актер гневно вздымал руки к небесам, будто собираясь обрушить проклятия на головы Лиции и Маниакиса, но тут же в комическом испуге прятал их за спину. Снова вздымал и снова прятал… Под конец некто одетый как обычный клерик дал патриарху изрядного пинка под зад, отчего тот с криком подпрыгнул.
На сей раз неожиданно расхохотался Цикаст. Агатий же хранил на лице выражение, долженствовавшее обозначать ничем не потревоженное достоинство. На самом деле казалось, что патриарх сосредоточенно сосет чрезвычайно кислый лимон.
Наконец тяжкое испытание закончилось. Когда Маниакис поднялся, чтобы объявить об окончании представления, зрители, заполнившие Амфитеатр, встретили его короткую речь спокойно, без свиста, насмешек и проклятий. Автократор расценил такое поведение толпы как важную победу.
Когда они с Лицией вернулись в резиденцию, там было тихо и пустынно: большинство слуг и членов семьи задержалось на празднествах в столице, вне стен дворцового квартала.
— Ну что ж, — проговорила Лиция, окинув взглядом безлюдную анфиладу, — мы пережили Праздник Зимы и теперь целый год можем не беспокоиться на сей счет. А к тому времени, если на то будет воля Господа нашего, глядишь, у мимов появится наконец еще какой-нибудь повод для насмешек, кроме императорской фамилии.
— Давно ли я тебе последний раз говорил, — спросил Маниакис, привлекая жену к себе, — что мне очень нравится твой образ мыслей?
— Недавно, — ответила та. — Но слышать приятное никогда не надоедает.
* * *
— Сообщение от Абиварда? — переспросил Камеаса Маниакис. — Ради всего святого, пускай гонец скорее войдет. Если он доставил весть об освобождении Трифиллия, то этот промозглый день сразу покажется мне куда более теплым!
— Совершенно верно, величайший, — согласился постельничий. — День сегодня на редкость холодный. И хотя служители неустанно топят очаги, а теплый воздух исправно проходит по гипокостам, иногда погода все же сводит на нет все наши усилия.
— В последнее время появилось слишком много обстоятельств, которые так и норовят свести на нет все наши усилия, — устало сказал Маниакис. — Но ведь погода рано или поздно улучшится. Будем надеяться, что это относится и ко всем остальным обстоятельствам. Проведи вестника ко мне!
После того как гонец поднялся с пола и с благодарностью принял поданный ему кубок дымящегося теплого вина со специями, Маниакис, вскрыв кожаный футляр, вытащил оттуда свиток пергамента. Ему давно был знаком алый сургуч с оттиском макуранского льва, которым Абивард запечатывал свои послания. Нетерпеливо взломав печать, Автократор развернул пергамент и принялся читать письмо своего противника.
"Абивард, генерал Царя Царей
Шарбараза, да продлятся его дни
И да прирастет его царство, —
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую.
Сожалею, но вынужден сообщить, что твоего человека Трифиллия, направленного тобой послом к, славному двору Царя Царей Шарбараза, а впоследствии заключенного в тюрьму, дабы он понес приличествующее случаю справедливое наказание за свои совершенно неприемлемые дерзость и высокомерие, постигла участь, рано или поздно ожидающая любого. Я возношу молитвы Господу, дабы он проявил сострадание и принял в свое лоно душу оного Трифиллия. Ввиду трудностей с возвращением тела Царь Царей приказал предать означенное тело огню. Разумеется, его приказ был выполнен немедленно, задолго до того как весть о сих печальных событиях достигла моего лагеря, откуда я и пересылаю ее тебе”.
Маниакис перечитал послание дважды. Как прежде, так и теперь он не мог поверить, что Трифиллий способен вести себя при иноземном дворе настолько вызывающе, чтобы дать любому владыке хоть малейший повод заключить его в тюрьму.
А ведь сановник умолял не посылать его в Машиз, но Маниакис пренебрег его возражениями, настолько он был уверен, что Шарбараз будет придерживаться норм цивилизованного поведения. И теперь Трифиллий мертв. Так кто же виноват? Безусловно, Шарбараз; но вина Маниакиса вряд ли меньше.
— Сургуч и светильник! — приказал он Камеасу. Постельничий заторопился выполнять поручение, а Маниакис окунул перо в чернила и составил ответ.
"Маниакис, Автократор Видессии, —
Абиварду, верному рабу лжеца лжецов
И убийцы убийц Шарбараза.
Приветствую.
Получил весть об ужасном обращении с моим послом, высокочтимым Трифиллием, а также о его трагической гибели. Прошу тебя передать своему хозяину одно и только одно: ему не уйти от справедливого возмездия!"
Камеасу, вернувшемуся с палочкой сургуча и горящим светильником, достаточно было бросить взгляд на лицо Маниакиса, чтобы понять, в чем дело.
— Несчастье с высокочтимым Трифиллием? — Постельничий очертил над сердцем магический знак солнца.
— Да. Смертельное, — мрачно подтвердил Маниакис. Перевязав свиток пергамента лентой, он накапал сургуча, оттиснул на нем перстнем отпечаток солнечного круга, сунул послание в футляр и передал его вестнику:
— Доставь Абиварду или кому-нибудь из его личных слуг!
— Слушаюсь и повинуюсь, величайший! — отсалютовал сжатым кулаком вестник.
— Прекрасно. — Маниакис с печальным недоумением покачал головой:
— А ведь Сабрац с Абивардом казались вполне приличными, даже славными людьми, когда я сражался на их стороне. — Автократор подергал себя за бороду. — Абивард кажется мне таким даже сейчас. Конечно, война — грязное дело, но он никогда не пытается сделать ее грязнее, чем необходимо: не устраивает резню в захваченных городах, не потворствует грабежам и насилию. А вот Сабрац… Пребывание на троне Макурана сделало его совсем другим человеком, в чем мне теперь пришлось убедиться.
Вестник благоразумно промолчал, а Камеас негромко сказал:
— Видессийцам такое не в новинку, величайший. Посидев на троне, Ликиний вообразил, что все должно происходить определенным образом лишь потому, что он так приказал. А Генесий пролил море крови просто так, забавы ради; а еще потому, что боялся собственной тени.
— Но чем больше он ее проливал, тем больше причин у него было бояться, — заметил Маниакис.
— Совершенно верно, величайший, — согласился Камеас. — Ты даже представить себе не можешь, как нам повезло с новым Автократором.
У Камеаса не было никакой нужды грубо льстить своему господину, ведь нынешний обладатель алых сапог, в отличие от Генесия, лести не любил, о чем постельничему было известно. Поэтому его слова навели Маниакиса на грустную мысль: он представил себе, как сановники, слуги, простые горожане с тревогой приглядываются к своему императору, спрашивая себя, когда и как новый владыка Видессии начнет превращаться в чудовище. Камеас, по крайней мере, считал, что ничего подобного пока не произошло. Ладно, это уже кое-что.
Он махнул рукой вестнику; тот ответил коротким кивком и поспешил выполнять поручение. Поступи он иначе, Маниакис бы наверняка удивился и разозлился. Если властитель требует лишь беспрекословного повиновения, кто предостережет его, вздумай он отдавать приказы, исполнение которых принесет только вред? А если кто-то все же наберется смелости и предостережет, как тогда поступать Автократору? Как поступал Генесий со всяким, на кого падала хоть тень подозрения? Или как Шарбараз поступил с Трифиллием, когда посол что-то не так сказал, а точнее, Царю Царей померещилось, будто тот что-то не так сказал?
Как Автократору уберечься и не стать чудовищем? Маниакис не знал. Но надеялся, что с течением лет узнает.
* * *
Просторные ухоженные лужайки дворцового квартала, такие зеленые и приветливые летом, сейчас были заснеженными и обледенелыми. Впрочем, они выглядели неплохо даже морозным ясным днем, когда солнце искрилось вовсю, отражаясь от выпавшего за ночь снега. Но сегодня серые облака затянули все небо над столицей, да и снег на лужайках посерел от сажи, летевшей из тысяч очагов, жаровен, каминов и печей Видесса. Глядя на это зрелище сквозь переплетение давно облетевших, голых ветвей, Маниакис недовольно сжал губы в прямую, тонкую линию. Невеселый пейзаж был под стать настроению Автократора.
Какой-то служитель, пробиравшийся по мощеной дорожке под самым окном, вдруг поскользнулся и тяжело шлепнулся на спину. До Маниакиса донесся целый водопад проклятий, каким парень сопроводил свое падение. Но вот слуга поднялся на ноги и, слегка прихрамывая, побрел дальше.
Маниакис перевел глаза на лежавшую перед ним на столе просьбу о помиловании. Состоятельный фермер по имени Бузолиний выгнал своих овец на выпас на землю проживавшей неподалеку вдовы. Когда сын этой женщины пришел к фермеру, чтобы выразить протест, Бузолиний и его сыновья набросились на несчастного и до смерти забили его дубинками. Местный губернатор приказал отправить всех их на плаху, но они воспользовались своим законным правом обратиться с апелляцией к Автократору.
Рассмотрев дело, Маниакис не нашел никаких смягчающих обстоятельств. Он вздохнул, окунул перо в чернила и написал поверх петиции: “Исполнить приговор губернатора. Для этих людей, как и для многих других, было бы гораздо лучше, если бы они так же чтили закон до своего ареста, как они стали чтить его после”. Поставив подпись, Маниакис капнул на пергамент сургуча и приложил свой перстень. Бузолинию вместе с сыновьями придется-таки отправиться на плаху.
Маниакис встал, потянулся. Он всякий раз расстраивался, когда ему приходилось приговаривать людей к смерти. Даже если они этого заслуживали. Насколько лучше было бы, если бы люди мирно уживались друг с другом. Насколько лучше было бы, если бы мирно уживались целые народы. Во всяком случае, так казалось Маниакису. Беда в том, что макуранцы, опьяненные военными успехами, похоже, думали иначе.
Вдруг его внимание привлекло яркое пятно, мелькавшее вдали, за стволами вишневых деревьев. Рядом с Высшей Судебной палатой прохаживались два человека в одеяниях высших сановников. Даже на таком расстоянии в одном из них Автократор узнал Парсмания. Широкие плечи, посадка головы, манера жестикулировать при разговоре… Нет, ошибиться было невозможно.
Его собеседник был ниже, худощав и явно гораздо старше. Маниакис прищурился. Может Курикий? Уверенности не было. Ладони Автократора сами собой зло сжались в кулаки. Какое право имел брат вступать в беседу с человеком, столь яростно и открыто осуждавшим его женитьбу на Лиции?!
Маниакис нахмурился еще сильнее. Ведь Парсманий тоже не одобрял его женитьбу, причем не стеснялся говорить об этом вслух. И не потому, что надеялся изменить мнение Маниакиса, вовсе нет. А потому, что считал себя оскорбленным в лучших чувствах, — так, как он их понимал.
Но кто же все-таки разгуливает с ним рядом? Маниакис не смог узнать того человека, сколько ни присматривался, прищурившись так, что его ресницы почти смежились. Если Курикий, то, сговорившись с Парсманием, они способны натворить немало бед.
Кто бы они ни были, в здание Судебной палаты они вошли вместе.
— Что-то замышляют, — пробормотал Маниакис. — Клянусь Господом нашим, я должен положить этому конец. — И ужаснулся, осознав только что произнесенные слова.
Он же не знал, с кем разговаривал Парсманий и о чем. Именно так начал свой ужасный путь Генесий — увидел нечто совершенно невинное, предположил самое худшее и стал действовать, основываясь на своем предположении. Двое разговаривают?! Несомненно заговор! Немедленно отправить головы обоих на Столп, чтобы другим было неповадно!
Если начать действовать, не имея доказательств, Видессию вскоре снова охватит безумие. С другой стороны, игнорировать возможную опасность тоже нельзя. Но мог ли брат, его родной брат, предать его? Ведь до сих пор их семья всегда держалась как единое целое. Нет, до тех пор, пока он не получит веских доказательств, он отказывается верить в предательство. Как хотелось Маниакису, чтобы они с Парсманием снова стали детьми, когда отец мог запросто разрешить все их разногласия с помощью пары добрых затрещин! Пожалуй, теперь такой способ не сработает, даже если Парсманий заслужил увесистую отцовскую оплеуху. Плохи дела, подумал Маниакис.
* * *
Одно Маниакис знал наверняка: женившись на Лиции, он чувствовал себя гораздо более счастливым, чем прежде. И если бы дела империи не беспокоили его так сильно, он мог бы сказать, что не был так счастлив за всю свою жизнь. Это чувство облегчало его душу, хотя и было немного неожиданным. После того как они неожиданно очутились в объятиях друг друга, Маниакис поступил так, как и следовало поступить благородному человеку. Но тогда он даже представить себе не мог, к каким восхитительным последствиям приведет проявленное им благородство.
Лиция и прежде была прекрасным собеседником, из тех, кто всегда готов посмеяться вместе с тобой, когда есть над чем, или над тобой, если ты заслужил. Такой она и осталась. Просыпаясь по утрам в одной постели с ней, Маниакис до сих пор иногда ощущал смущение.
— Я боялся, — признался он однажды утром, — что, сделавшись любовниками, мы перестанем быть друзьями. До чего же я рад, что ошибся.
— Я тоже боялась, — кивнула Лиция. — Но если мы не можем положиться друг на друга, на кого тогда надеяться?
— Ты права, — ответил Маниакис, — не на кого. — Но тут же поправился:
— Нет, не так. Ведь есть еще мой отец, твой, Регорий… — Он было хотел назвать Парсмания, но не смог. До чего же грустно, когда нельзя рассчитывать на поддержку родного брата, подумалось ему.
Лиция упрямо тряхнула головой, отбросив с лица блестящие локоны.
— Но это не одно и то же! — возразила она и задумчиво нахмурилась, подыскивая нужные слова. — Ведь то, что связывает нас, оно.., оно гораздо глубже! — Она вдруг зарделась румянцем, который не смогла скрыть даже ее смуглая кожа. — Не вздумай надо мной подшучивать! Я знаю, что у тебя вертится на языке. Но я совсем не то имела в виду!
— А я и не собирался шутить, — слегка покривил душой Маниакис. — Мне кажется, ты кругом права.
— Вот и хорошо, — сказала Лиция. Вид у нее был самый счастливый. Маниакис потянулся к шнуру звонка, которым он вызывал постельничего, спавшего в комнате по соседству с императорской опочивальней. — Сейчас зима, — поменяла тему Лиция, — поэтому я сплю в шерстяной рубашке. Но мне не хотелось бы, чтобы постельничий присутствовал при том, как я встаю с постели обнаженная, как это бывает в жаркое, душное летнее время!
— Нифона тоже сперва стеснялась его, — заметил Маниакис. — Но быстро привыкла.
— Я думала совсем о другом, — ответила Лиция. — Может, для него мучительно видеть меня обнаженной? Верно, телом он давно не мужчина, бедный малый, но вдруг в его голове по-прежнему бродят мужские мысли, хотя ничего хорошего они ему принести не могут?
— Не могу себе представить, — признался Маниакис. — У меня никогда не хватало смелости спросить. Но наверно, все не так страшно.
Разве можно долгие годы сохранять нормальные мужские потребности, не имея абсолютно никакой возможности их удовлетворить? Если так, то лично я давным-давно сошел бы с ума, подумалось ему. Ради блага самого Камеаса Маниакис надеялся, что евнух такой же бесполый, как его голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Пустяки, — ответила Лиция. — Имеет смысл потерпеть один день в году, лишь бы жить спокойно все остальное время.
— Да, обычно это выгодная сделка, — согласился Маниакис. — Но не сегодня. То, что люди видят сейчас, может определить их отношение к нам не только на предстоящий год, но на гораздо более долгий срок.
А на арену уже вышла следующая труппа, пережевывавшая все ту же жвачку, но на новый лад: актер, изображавший Регория, изо всех сил подталкивал упиравшуюся Лицию к Маниакису. Это почему-то внезапно развеселило Регория, и он раскатисто расхохотался, чем здорово разозлил сестру и кузена. Необходимость постоянно изображать подобие улыбки уже утомила Автократора; у него начало сводить скулы. Он оглянулся на стражников. Эх, велеть бы им расправиться с негодными мимами! Вот уж когда его улыбка сделалась бы по-настоящему широкой и искренней! Но вместо того чтобы разделаться с актерами, ему еще предстояло заплатить им за увеселение зрителей. То есть за издевки над самим собой. Какая жалость!
Вот уж Парсмания-то мимы точно развеселили. Тот непрерывно смеялся, утирая слезы. Наконец старший Маниакис что-то сказал ему вполголоса, после чего Парсманий слегка успокоился, хотя его надутый вид ясно показывал, что он остался при своем мнении. Но Курикия одернуть было некому, и бывший тесть Автократора продолжал встречать грубые, плоские шутки актеров громогласным смехом, проявляя неуемное веселье, совершенно несвойственное этому обычно страдавшему полным отсутствием юмора человеку.
Одно из выступлений касалось патриарха Агатия. Мимы вознамерились высмеять бесхребетность святейшего. Изображавший патриарха актер гневно вздымал руки к небесам, будто собираясь обрушить проклятия на головы Лиции и Маниакиса, но тут же в комическом испуге прятал их за спину. Снова вздымал и снова прятал… Под конец некто одетый как обычный клерик дал патриарху изрядного пинка под зад, отчего тот с криком подпрыгнул.
На сей раз неожиданно расхохотался Цикаст. Агатий же хранил на лице выражение, долженствовавшее обозначать ничем не потревоженное достоинство. На самом деле казалось, что патриарх сосредоточенно сосет чрезвычайно кислый лимон.
Наконец тяжкое испытание закончилось. Когда Маниакис поднялся, чтобы объявить об окончании представления, зрители, заполнившие Амфитеатр, встретили его короткую речь спокойно, без свиста, насмешек и проклятий. Автократор расценил такое поведение толпы как важную победу.
Когда они с Лицией вернулись в резиденцию, там было тихо и пустынно: большинство слуг и членов семьи задержалось на празднествах в столице, вне стен дворцового квартала.
— Ну что ж, — проговорила Лиция, окинув взглядом безлюдную анфиладу, — мы пережили Праздник Зимы и теперь целый год можем не беспокоиться на сей счет. А к тому времени, если на то будет воля Господа нашего, глядишь, у мимов появится наконец еще какой-нибудь повод для насмешек, кроме императорской фамилии.
— Давно ли я тебе последний раз говорил, — спросил Маниакис, привлекая жену к себе, — что мне очень нравится твой образ мыслей?
— Недавно, — ответила та. — Но слышать приятное никогда не надоедает.
* * *
— Сообщение от Абиварда? — переспросил Камеаса Маниакис. — Ради всего святого, пускай гонец скорее войдет. Если он доставил весть об освобождении Трифиллия, то этот промозглый день сразу покажется мне куда более теплым!
— Совершенно верно, величайший, — согласился постельничий. — День сегодня на редкость холодный. И хотя служители неустанно топят очаги, а теплый воздух исправно проходит по гипокостам, иногда погода все же сводит на нет все наши усилия.
— В последнее время появилось слишком много обстоятельств, которые так и норовят свести на нет все наши усилия, — устало сказал Маниакис. — Но ведь погода рано или поздно улучшится. Будем надеяться, что это относится и ко всем остальным обстоятельствам. Проведи вестника ко мне!
После того как гонец поднялся с пола и с благодарностью принял поданный ему кубок дымящегося теплого вина со специями, Маниакис, вскрыв кожаный футляр, вытащил оттуда свиток пергамента. Ему давно был знаком алый сургуч с оттиском макуранского льва, которым Абивард запечатывал свои послания. Нетерпеливо взломав печать, Автократор развернул пергамент и принялся читать письмо своего противника.
"Абивард, генерал Царя Царей
Шарбараза, да продлятся его дни
И да прирастет его царство, —
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую.
Сожалею, но вынужден сообщить, что твоего человека Трифиллия, направленного тобой послом к, славному двору Царя Царей Шарбараза, а впоследствии заключенного в тюрьму, дабы он понес приличествующее случаю справедливое наказание за свои совершенно неприемлемые дерзость и высокомерие, постигла участь, рано или поздно ожидающая любого. Я возношу молитвы Господу, дабы он проявил сострадание и принял в свое лоно душу оного Трифиллия. Ввиду трудностей с возвращением тела Царь Царей приказал предать означенное тело огню. Разумеется, его приказ был выполнен немедленно, задолго до того как весть о сих печальных событиях достигла моего лагеря, откуда я и пересылаю ее тебе”.
Маниакис перечитал послание дважды. Как прежде, так и теперь он не мог поверить, что Трифиллий способен вести себя при иноземном дворе настолько вызывающе, чтобы дать любому владыке хоть малейший повод заключить его в тюрьму.
А ведь сановник умолял не посылать его в Машиз, но Маниакис пренебрег его возражениями, настолько он был уверен, что Шарбараз будет придерживаться норм цивилизованного поведения. И теперь Трифиллий мертв. Так кто же виноват? Безусловно, Шарбараз; но вина Маниакиса вряд ли меньше.
— Сургуч и светильник! — приказал он Камеасу. Постельничий заторопился выполнять поручение, а Маниакис окунул перо в чернила и составил ответ.
"Маниакис, Автократор Видессии, —
Абиварду, верному рабу лжеца лжецов
И убийцы убийц Шарбараза.
Приветствую.
Получил весть об ужасном обращении с моим послом, высокочтимым Трифиллием, а также о его трагической гибели. Прошу тебя передать своему хозяину одно и только одно: ему не уйти от справедливого возмездия!"
Камеасу, вернувшемуся с палочкой сургуча и горящим светильником, достаточно было бросить взгляд на лицо Маниакиса, чтобы понять, в чем дело.
— Несчастье с высокочтимым Трифиллием? — Постельничий очертил над сердцем магический знак солнца.
— Да. Смертельное, — мрачно подтвердил Маниакис. Перевязав свиток пергамента лентой, он накапал сургуча, оттиснул на нем перстнем отпечаток солнечного круга, сунул послание в футляр и передал его вестнику:
— Доставь Абиварду или кому-нибудь из его личных слуг!
— Слушаюсь и повинуюсь, величайший! — отсалютовал сжатым кулаком вестник.
— Прекрасно. — Маниакис с печальным недоумением покачал головой:
— А ведь Сабрац с Абивардом казались вполне приличными, даже славными людьми, когда я сражался на их стороне. — Автократор подергал себя за бороду. — Абивард кажется мне таким даже сейчас. Конечно, война — грязное дело, но он никогда не пытается сделать ее грязнее, чем необходимо: не устраивает резню в захваченных городах, не потворствует грабежам и насилию. А вот Сабрац… Пребывание на троне Макурана сделало его совсем другим человеком, в чем мне теперь пришлось убедиться.
Вестник благоразумно промолчал, а Камеас негромко сказал:
— Видессийцам такое не в новинку, величайший. Посидев на троне, Ликиний вообразил, что все должно происходить определенным образом лишь потому, что он так приказал. А Генесий пролил море крови просто так, забавы ради; а еще потому, что боялся собственной тени.
— Но чем больше он ее проливал, тем больше причин у него было бояться, — заметил Маниакис.
— Совершенно верно, величайший, — согласился Камеас. — Ты даже представить себе не можешь, как нам повезло с новым Автократором.
У Камеаса не было никакой нужды грубо льстить своему господину, ведь нынешний обладатель алых сапог, в отличие от Генесия, лести не любил, о чем постельничему было известно. Поэтому его слова навели Маниакиса на грустную мысль: он представил себе, как сановники, слуги, простые горожане с тревогой приглядываются к своему императору, спрашивая себя, когда и как новый владыка Видессии начнет превращаться в чудовище. Камеас, по крайней мере, считал, что ничего подобного пока не произошло. Ладно, это уже кое-что.
Он махнул рукой вестнику; тот ответил коротким кивком и поспешил выполнять поручение. Поступи он иначе, Маниакис бы наверняка удивился и разозлился. Если властитель требует лишь беспрекословного повиновения, кто предостережет его, вздумай он отдавать приказы, исполнение которых принесет только вред? А если кто-то все же наберется смелости и предостережет, как тогда поступать Автократору? Как поступал Генесий со всяким, на кого падала хоть тень подозрения? Или как Шарбараз поступил с Трифиллием, когда посол что-то не так сказал, а точнее, Царю Царей померещилось, будто тот что-то не так сказал?
Как Автократору уберечься и не стать чудовищем? Маниакис не знал. Но надеялся, что с течением лет узнает.
* * *
Просторные ухоженные лужайки дворцового квартала, такие зеленые и приветливые летом, сейчас были заснеженными и обледенелыми. Впрочем, они выглядели неплохо даже морозным ясным днем, когда солнце искрилось вовсю, отражаясь от выпавшего за ночь снега. Но сегодня серые облака затянули все небо над столицей, да и снег на лужайках посерел от сажи, летевшей из тысяч очагов, жаровен, каминов и печей Видесса. Глядя на это зрелище сквозь переплетение давно облетевших, голых ветвей, Маниакис недовольно сжал губы в прямую, тонкую линию. Невеселый пейзаж был под стать настроению Автократора.
Какой-то служитель, пробиравшийся по мощеной дорожке под самым окном, вдруг поскользнулся и тяжело шлепнулся на спину. До Маниакиса донесся целый водопад проклятий, каким парень сопроводил свое падение. Но вот слуга поднялся на ноги и, слегка прихрамывая, побрел дальше.
Маниакис перевел глаза на лежавшую перед ним на столе просьбу о помиловании. Состоятельный фермер по имени Бузолиний выгнал своих овец на выпас на землю проживавшей неподалеку вдовы. Когда сын этой женщины пришел к фермеру, чтобы выразить протест, Бузолиний и его сыновья набросились на несчастного и до смерти забили его дубинками. Местный губернатор приказал отправить всех их на плаху, но они воспользовались своим законным правом обратиться с апелляцией к Автократору.
Рассмотрев дело, Маниакис не нашел никаких смягчающих обстоятельств. Он вздохнул, окунул перо в чернила и написал поверх петиции: “Исполнить приговор губернатора. Для этих людей, как и для многих других, было бы гораздо лучше, если бы они так же чтили закон до своего ареста, как они стали чтить его после”. Поставив подпись, Маниакис капнул на пергамент сургуча и приложил свой перстень. Бузолинию вместе с сыновьями придется-таки отправиться на плаху.
Маниакис встал, потянулся. Он всякий раз расстраивался, когда ему приходилось приговаривать людей к смерти. Даже если они этого заслуживали. Насколько лучше было бы, если бы люди мирно уживались друг с другом. Насколько лучше было бы, если бы мирно уживались целые народы. Во всяком случае, так казалось Маниакису. Беда в том, что макуранцы, опьяненные военными успехами, похоже, думали иначе.
Вдруг его внимание привлекло яркое пятно, мелькавшее вдали, за стволами вишневых деревьев. Рядом с Высшей Судебной палатой прохаживались два человека в одеяниях высших сановников. Даже на таком расстоянии в одном из них Автократор узнал Парсмания. Широкие плечи, посадка головы, манера жестикулировать при разговоре… Нет, ошибиться было невозможно.
Его собеседник был ниже, худощав и явно гораздо старше. Маниакис прищурился. Может Курикий? Уверенности не было. Ладони Автократора сами собой зло сжались в кулаки. Какое право имел брат вступать в беседу с человеком, столь яростно и открыто осуждавшим его женитьбу на Лиции?!
Маниакис нахмурился еще сильнее. Ведь Парсманий тоже не одобрял его женитьбу, причем не стеснялся говорить об этом вслух. И не потому, что надеялся изменить мнение Маниакиса, вовсе нет. А потому, что считал себя оскорбленным в лучших чувствах, — так, как он их понимал.
Но кто же все-таки разгуливает с ним рядом? Маниакис не смог узнать того человека, сколько ни присматривался, прищурившись так, что его ресницы почти смежились. Если Курикий, то, сговорившись с Парсманием, они способны натворить немало бед.
Кто бы они ни были, в здание Судебной палаты они вошли вместе.
— Что-то замышляют, — пробормотал Маниакис. — Клянусь Господом нашим, я должен положить этому конец. — И ужаснулся, осознав только что произнесенные слова.
Он же не знал, с кем разговаривал Парсманий и о чем. Именно так начал свой ужасный путь Генесий — увидел нечто совершенно невинное, предположил самое худшее и стал действовать, основываясь на своем предположении. Двое разговаривают?! Несомненно заговор! Немедленно отправить головы обоих на Столп, чтобы другим было неповадно!
Если начать действовать, не имея доказательств, Видессию вскоре снова охватит безумие. С другой стороны, игнорировать возможную опасность тоже нельзя. Но мог ли брат, его родной брат, предать его? Ведь до сих пор их семья всегда держалась как единое целое. Нет, до тех пор, пока он не получит веских доказательств, он отказывается верить в предательство. Как хотелось Маниакису, чтобы они с Парсманием снова стали детьми, когда отец мог запросто разрешить все их разногласия с помощью пары добрых затрещин! Пожалуй, теперь такой способ не сработает, даже если Парсманий заслужил увесистую отцовскую оплеуху. Плохи дела, подумал Маниакис.
* * *
Одно Маниакис знал наверняка: женившись на Лиции, он чувствовал себя гораздо более счастливым, чем прежде. И если бы дела империи не беспокоили его так сильно, он мог бы сказать, что не был так счастлив за всю свою жизнь. Это чувство облегчало его душу, хотя и было немного неожиданным. После того как они неожиданно очутились в объятиях друг друга, Маниакис поступил так, как и следовало поступить благородному человеку. Но тогда он даже представить себе не мог, к каким восхитительным последствиям приведет проявленное им благородство.
Лиция и прежде была прекрасным собеседником, из тех, кто всегда готов посмеяться вместе с тобой, когда есть над чем, или над тобой, если ты заслужил. Такой она и осталась. Просыпаясь по утрам в одной постели с ней, Маниакис до сих пор иногда ощущал смущение.
— Я боялся, — признался он однажды утром, — что, сделавшись любовниками, мы перестанем быть друзьями. До чего же я рад, что ошибся.
— Я тоже боялась, — кивнула Лиция. — Но если мы не можем положиться друг на друга, на кого тогда надеяться?
— Ты права, — ответил Маниакис, — не на кого. — Но тут же поправился:
— Нет, не так. Ведь есть еще мой отец, твой, Регорий… — Он было хотел назвать Парсмания, но не смог. До чего же грустно, когда нельзя рассчитывать на поддержку родного брата, подумалось ему.
Лиция упрямо тряхнула головой, отбросив с лица блестящие локоны.
— Но это не одно и то же! — возразила она и задумчиво нахмурилась, подыскивая нужные слова. — Ведь то, что связывает нас, оно.., оно гораздо глубже! — Она вдруг зарделась румянцем, который не смогла скрыть даже ее смуглая кожа. — Не вздумай надо мной подшучивать! Я знаю, что у тебя вертится на языке. Но я совсем не то имела в виду!
— А я и не собирался шутить, — слегка покривил душой Маниакис. — Мне кажется, ты кругом права.
— Вот и хорошо, — сказала Лиция. Вид у нее был самый счастливый. Маниакис потянулся к шнуру звонка, которым он вызывал постельничего, спавшего в комнате по соседству с императорской опочивальней. — Сейчас зима, — поменяла тему Лиция, — поэтому я сплю в шерстяной рубашке. Но мне не хотелось бы, чтобы постельничий присутствовал при том, как я встаю с постели обнаженная, как это бывает в жаркое, душное летнее время!
— Нифона тоже сперва стеснялась его, — заметил Маниакис. — Но быстро привыкла.
— Я думала совсем о другом, — ответила Лиция. — Может, для него мучительно видеть меня обнаженной? Верно, телом он давно не мужчина, бедный малый, но вдруг в его голове по-прежнему бродят мужские мысли, хотя ничего хорошего они ему принести не могут?
— Не могу себе представить, — признался Маниакис. — У меня никогда не хватало смелости спросить. Но наверно, все не так страшно.
Разве можно долгие годы сохранять нормальные мужские потребности, не имея абсолютно никакой возможности их удовлетворить? Если так, то лично я давным-давно сошел бы с ума, подумалось ему. Ради блага самого Камеаса Маниакис надеялся, что евнух такой же бесполый, как его голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60