Когда Маниакис, в свою очередь, сбросил с трона Генесия, голова тирана отправилась прямиком на Столп, а тело его сожгли. Таким образом, в императорской гробнице никого не хоронили уже долгие годы.
В склепе было очень тихо. Неподвижный застоявшийся воздух поглощал звуки шагов. Пламя светильников отражалось от полированного мрамора, отбрасывая пляшущие тени на барельефы, изображавшие Автократоров и императриц, умерших долгие десятилетия, столетия, даже тысячелетия назад, отчего изображения казались ожившими. Некоторые из выбитых на камне надписей были на столь древнем видессийском языке, что Маниакис едва мог угадать их смысл.
Среди белизны полированного мрамора одно место у задней стены склепа зияло траурной чернотой. Покряхтывая от напряжения, стражники установили там саркофаг Нифоны.
— Через год, величайший, — сказал Агатий, — ты либо безутешные родители императрицы сможете установить здесь мемориальную доску, на которой будут должным образом отражены отвага и прочие добродетели твоей супруги. Знайте, что ныне я разделяю вашу скорбь и выражаю вам глубочайшие, искренние соболезнования.
— Благодарю тебя, святейший, — ответил Маниакис.
— Благодарим тебя, святейший, — эхом отозвались Курикий с Февронией.
Даже сейчас Автократор спрашивал себя, насколько в действительности искренни речи патриарха. Агатий говорил то, что должен был говорить, но слова его шли скорее от разума, нежели от сердца. Маниакис вздохнул. Что делать, патриарх безусловно являлся не только священнослужителем, но и политиком.
— Все кончено. — В голосе Февронии звучали удивление и непонимание. — Все кончено; дочь моя навсегда покинула нас, и я никогда больше ее не увижу.
Она была права. Все кончено. Ощущая внутреннюю опустошенность, Маниакис двинулся к лестнице. Агатий торопливо обогнал его, чтобы вновь занять подобающее ему место во главе маленькой процессии. Следом двинулись стражники, за ними Курикий с Февронией.
Императорский склеп под Храмом святого Фраватия вновь погрузился в вечную немоту, в которой ему суждено пребывать до следующих похорон.
* * *
— Позволь, величайший, потревожить тебя сообщением о прибытии вестника от генерала Абиварда, — сказал Камеас.
— Что же ему требуется от нас на сей раз? — удивленно спросил Маниакис. Он всего несколько дней назад проводил Нифону к месту ее вечного упокоения, и ему до сих пор было трудно сосредоточиться на делах Видессии. Однако он предпринял героическую попытку взять себя в руки:
— Впусти вестника, достопочтеннейший Камеас.
Гонец распростерся перед Автократором, а затем, поднявшись, вручил ему свернутый свиток пергамента, перевязанный лентой и запечатанный сургучом. Взламывая печать, Маниакис недоумевал, как ему удастся понять содержание письма. Он достаточно хорошо говорил на макуранском, но не умел на нем ни читать, ни писать.
Но Абивард обо всем позаботился. Послание было на видессийском.
"От генерала Абиварда, смиренного
Подданного могущественного Шарбараза,
Царя Царей, да продлятся его дни
И прирастет его царство, —
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую.
До меня дошла печальная весть о кончине твоей супруги. Прими мои соболезнования по поводу постигшей тебя тяжелой утраты. И пусть Четыре Пророка препроводят душу твоей жены для воссоединения с Господом”.
Маниакис повернулся к постельничему:
— Доставь сюда сургуч, достопочтеннейший Камеас! Постельничий поспешил выполнять поручение, а Маниакис окунул в чернила тростниковое перо и принялся быстро писать на листе пергамента:
"Маниакис Автократор —
Макуранскому генералу Абиварду.
Приветствую.
Благодарю за высказанные тобой добрые личные пожелания. Что до моих пожеланий, то они остаются прежними: скорейший вывод твоих войск с территорий, на которые Макуран не имеет никаких законных прав. Я высказываюсь как Автократор Видессии, а также лично от себя. В целях достижения согласия по этому поводу ко двору Царя Царей Шарбараза мною был отправлен особый посол, высокочтимый Трифиллий. Имеются ли у тебя какие-либо сведения о ходе переговоров?"
Он свернул пергамент в свиток и перевязал его лентой, какой обычно перевязывали императорские указы. Тем временем вернулся Камеас с палочкой алого сургуча, пользоваться которым имел право только Автократор. Евнух подал Маниакису сургуч и светильник. Тот нагрел палочку над пламенем, дождался, чтобы несколько крупных алых капель упали на ленту и пергамент, а затем оттиснул на мягком сургуче свою личную печать с магическим знаком солнца. Убедившись, что оттиск получился четким, Маниакис помахал свитком в воздухе, чтобы сургуч поскорее затвердел, и передал письмо вестнику.
— Прошу тебя лично проследить, чтобы это послание дошло до Абиварда, — сказал он, не вдаваясь в подробности.
Вестник принял свиток, вложил его в водонепроницаемый кожаный футляр, пропитанный воском, снова распростерся перед Маниакисом, после чего поднялся и торопливо покинул императорскую резиденцию.
— Не позволишь ли взглянуть, о чем написал Абивард, величайший? — спросил Камеас.
— Отчего же. Пожалуйста, — ответил Автократор. Возможно, Ставракий обладал храбростью, необходимой для того, чтобы помешать своему постельничему знать все хоть как-то касающееся императора. С тех давних времен Автократоров, решившихся на подобную дерзость, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Маниакис к их числу не относился.
— Звучит искренне, — заметил Камеас, возвращая свиток. — Однако макуранцы печально известны тем, что их деяния слишком часто расходятся со словами, которыми они эти деяния стараются, прикрыть.
— Да, слишком часто, — согласился Маниакис. — Но то же можно сказать о кубратах. Да что там, то же самое можно смело сказать о видессийцах, особенно если иметь в виду времена правления моего никем не оплакиваемого предшественника. Ко мне это, разумеется, не относится. Ибо я являюсь подлинным столпом правдивости.
— О да, величайший. Разумеется. — Камеас говорил так серьезно, что Маниакис даже засомневался, уловил ли тот его иронию. Но постельничий все-таки не сдержался и чуть слышно фыркнул.
— Ступай, достопочтеннейший Камеас, — расхохотался Маниакис. — Найди себе какое-нибудь занятие.
— Слушаюсь и повинуюсь, величайший, — ответил постельничий. — От всей души надеюсь, что Господь наш, благой и премудрый, сделает так, чтобы Абивард как можно скорее прислал тебе добрые вести относительно твоего посла, высокочтимого Трифиллия.
С этими словами Камеас повернулся и заспешил прочь, оставив Маниакиса с отвисшей от изумления челюстью. Ведь постельничий не мог видеть, что писал Автократор; в тот момент его даже не было в кабинете.
— Откуда ж ты узнал? — сорвалось наконец с августейшего языка.
Но Камеас уже был далеко и не расслышал. А если и расслышал, то не подал вида.
* * *
Толстые столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом всю зиму, с тех пор как войска Абиварда заняли прошлой осенью этот городок, исчезли. Генерал отвел оттуда свою армию, открыв Маниакису доступ в западные провинции, будто приглашая его вновь помериться силами с макуранцами. Если у него этим летом вдруг снова возникнет такое желание.
Но стоит ли ввязываться? — таким был один из вопросов, беспокоивших Маниакиса. Обернувшись к стоявшему рядом Регорию, Автократор спросил:
— Раз уж Абивард оставил Акрос, то куда, во имя Фоса, он собрался двинуть свои войска?
— Будь я проклят, если знаю, величайший. Но могу предположить, что генерал двинулся туда, где, по его разумению, он сможет нанести нам наибольший ущерб.
— Мне кажется, ничего худшего для нас, чем остаться в Акросе, он придумать не мог. — В голосе Маниакиса слышалась досада. — Этот городок подобен пробке в горлышке кувшина. Стоит ее вынуть, и Видессу снова откроется доступ в западные провинции. Абивард дал нам такую возможность. Но что случится, если мы ею воспользуемся ?
— Не могу сказать, — ответил Регорий. — Зато могу сказать, что произойдет, если мы эту возможность упустим: макуранцы получат возможность еще год распоряжаться на западных землях так, как им заблагорассудится, и сделают все, чтобы помешать нам отвоевать эти территории, когда мы наконец наберемся смелости предпринять такую попытку.
Маниакис поморщился. Впрочем, грубоватая прямолинейность двоюродного брата совсем не означала, что тот не прав.
— Мне хотелось бы, чтобы наша армия была в лучшем состоянии, чем теперь. Мы неплохо потрудились нынешней зимой, но… — Он не стал продолжать.
— Можешь посоветоваться с Цикастом, — презрительно скривил губы Регорий. — Только я и так знаю, что он скажет. Если набраться терпения и ждать, находясь здесь, в Видессе, то все наши враги рано или поздно умрут от старости, после чего империя сможет спокойно забрать то, что ей принадлежит по праву.
— Ха-ха! — сказал Маниакис загробным голосом. — Очень смешно. — Регорий, конечно, преувеличил осторожный подход Цикаста к вопросам войны и мира, но совсем чуть-чуть. — Мы должны разбить макуранцев; мы должны сделать это во всех западных провинциях; мы должны заставить их вступить в битву, диктуя им свои условия. Вот так. Мы просто не можем позволить себе потерпеть хотя бы еще одну такую неудачу, как прошлым летом. Пока не будет уверенности в победе, нельзя вступать в схватку.
— А как ты собираешься обеспечить себе такую уверенность? — спросил Регорий. — Ведь твои враги завели грязную привычку отбиваться всякий раз, когда ты на них нападаешь. Не можешь же ты рассчитывать, что они просто лягут и помрут, когда тебе захочется?
— Да провались ты вставши! — Маниакис невольно рассмеялся. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, как бы коряво ни выразился. Я не имею права попасть в ситуацию, из которой нельзя извлечь хоть какую-нибудь выгоду. Конечно, чем больше мы сумеем вернуть себе из того, что принадлежит нам по праву, тем больше людей и ресурсов мы сможем накопить для следующего шага.
— Если мы начнем с того, что вернем себе Акрос, это будет уже кое-что, — заметил Регорий.
Так они и поступили — как только капитаны дромонов, денно и нощно патрулировавших Бычий Брод, доложили, что войска Абиварда действительно покинули городок. Вскоре после того, как в Акрос вступили видессийские воины, Маниакис переправился через пролив, чтобы посмотреть, что натворили на той стороне макуранцы.
Первое впечатление было таково: его люди овладели тем, чем не стоило обладать, а макуранцы оставили Акрос лишь потому, что там уже ничего нельзя было разрушить. Все способное гореть сгорело. Остальное было разломано, разорвано, разнесено в клочья.
Прятавшиеся в руинах люди постепенно начали выбираться оттуда. Они приходили к Маниакису, чтобы рассказать ему ужасные, горестные истории, каждый свою. Он выслушивал их сочувственно, но без особого удивления, поскольку слишком хорошо знал, как ведут себя захватчики во вражеских провинциях. Воины Абиварда не представляли собой ничего особенного. Разбои, грабежи, похищения и насилия, убийства… Длинная череда печальных повествований о бесчеловечном обращении победителей с беззащитным населением — мужчинами, женщинами, детьми.
— Как, — величайший! — удрученно воскликнул один из торговцев, чей запас превосходных сапог ныне красовался на ногах макуранцев. — Неужели ты не собираешься преследовать этих грабителей-язычников, дабы заставить их сполна заплатить за все? — Судя по тону, он явно ожидал, что при следующей встрече с Абивардом Маниакис предъявит тому подробный счет за все убытки.
— Я сделаю все, что в моих силах, — уклончиво ответил Автократор, не желая признаваться, что сам факт появления видессийской армии в западных провинциях превзошел все его самые смелые ожидания на этот год. — Но прежде всего следует укрепить наши позиции в Акросе. Ведь не хотим же мы, чтобы сюда вернулись войска Абиварда, верно?
— Наши желания — одно, а наши возможности — совсем другое, — кислым тоном ответил торговец. Мгновением позже на его лице появился испуг, ведь сказанное им можно истолковать как критику действий Автократора. Но Маниакис лишь сочувственно покачал головой. Разве не о том же он думал чуть ли не по двенадцать раз на дню?
Саперы изучали местность к западу от Акроса, чтобы наилучшим образом разместить оборонительные сооружения. Крепостные стены вокруг городка разрушились многие сотни лет назад; с тех пор их не восстанавливали. Никто даже предположить не мог, что вражеские войска смогут пробиться сюда, в самое сердце империи. Но макуранцы. Ныне это была истина, не требовавшая доказательств.
Главный сапер, плотный суровый человек по имени Стотций, сказал, подойдя к Автократору:
— Я уже могу указать, где надлежит выполнять основные работы, величайший. Но есть препятствие, точнее, два. — Стотций был из породы людей, которые видят тем больше помех для решения какой-либо проблемы, чем дольше они эту проблему изучают.
Маниакис и сам без труда мог указать, в чем заключаются основные трудности.
— Где взять людей в количестве, необходимом для выполнения намеченных тобой работ. — Он загнул палец. — Где найти достаточно воинов для защиты укреплений, если даже тебе каким-то чудом удастся их возвести. — Автократор загнул второй палец. — Верно?
— Клянусь Фосом, ты совершенно прав, — кивнул главный военный механик. — Я сделаю все, что в моих силах, величайший, уверяю вас. Но… — Стотций умолк. На его грубоватом лице не было испуга, как на лице поспешно ретировавшегося торговца, но и он не испытывал особого восторга, оказавшись перед необходимостью сказать неприятную правду.
— Но вряд ли ты сумеешь сделать много, имея в распоряжении столько людей, сколько их сейчас у тебя есть, — докончил за него Маниакис.
— Верно, — кивнул Стотций. — Но это еще полбеды. Камни никогда не спорят со мной, чего нельзя сказать о людях. Возможно, Господь наш, благой и премудрый, знает, как справиться с неразберихой, какую ныне сеют в душах людей настоятели храмов, а я не имею ни малейшего понятия, чтоб мне провалиться в ледяную преисподнюю!
— Я тоже, — откровенно признался Маниакис. — Кому бы из макуранцев ни пришла в голову идея заставить настоятелей придерживаться принятых в Васпуракане обрядов, это был очень умный, вдохновляемый самим Скотосом человек. Кое-кто из настоятелей согласился на это добровольно и с радостью, другие хотели снискать благосклонность захватчиков, третьи пошли на такое, просто чтобы выжить. На то, чтобы разобраться, кто какими причинами руководствовался, уйдут годы. Тем более что каждый почтенный клерик с пеной у рта обвиняет остальных во лжи.
— Как я уже говорил, я питаю искреннюю привязанность к камням, поскольку они всегда ведут себя тихо, — философски заметил Стотций. — Люди — другое дело. Возьми обыкновенного человека, побрей ему голову, нацепи на него голубую сутану и можешь быть уверен, что отныне он будет трещать без умолку всю оставшуюся жизнь.
Сапер преувеличивал. Например, в монастырях, монахи большую часть времени проводили в безмолвии. Даже молитвы возносили беззвучно. Но повод для сарказма у Стотция, безусловно, имелся. Защищая себя и обличая остальных, клерики, толпами добивавшиеся аудиенции у Маниакиса, становились невыносимо крикливыми, нанося серьезный ущерб доброму имени своих храмов.
Как-то, выслушав очередной поток обвинений и контробвинений, подтвержденных гигантским количеством письменных свидетельств, причем каждая сторона утверждала, что все документы, представленные противоположной стороной, насквозь фальшивы, Маниакис не выдержал и вспылил.
— Чтоб вас всех триппер одолел, святые отцы! — рявкнул он. Безусловно, истинно благочестивый правитель не должен был подобным образом обращаться к священнослужителям, но терпению Автократора пришел конец. — Повелеваю вам отослать эти горы испоганенного пергамента патриарху! Пусть Агатий поступает с ними, как ему заблагорассудится. А до той поры, пока он не разберется в ваших дрязгах, повелеваю вам жить в мире независимо от того, кто как себя вел под пятой макуранцев.
— Но, величайший! — возопила одна из голубых сутан. — Ведь эти мерзавцы погрязли в ереси! Они упивались всякой представившейся им возможностью опорочить наши святилища!
— Как раз ты и есть тот еретик, по чьей вине наши храмы подвергались осмеянию во всех кабаках и банях! — тут же вскричала другая голубая сутана. — Ведь именно ты самым бесстыдным образом лизал задницу иноземным захватчикам!
Вновь поднялся невообразимый гвалт. Клерики истово клеймили друг друга, обвиняя во лжи и вероотступничестве. Маниакис грохнул ладонью по столу. Звук удара заставил сцепившихся священнослужителей на мгновение смолкнуть. Автократор воспользовался кратким затишьем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
В склепе было очень тихо. Неподвижный застоявшийся воздух поглощал звуки шагов. Пламя светильников отражалось от полированного мрамора, отбрасывая пляшущие тени на барельефы, изображавшие Автократоров и императриц, умерших долгие десятилетия, столетия, даже тысячелетия назад, отчего изображения казались ожившими. Некоторые из выбитых на камне надписей были на столь древнем видессийском языке, что Маниакис едва мог угадать их смысл.
Среди белизны полированного мрамора одно место у задней стены склепа зияло траурной чернотой. Покряхтывая от напряжения, стражники установили там саркофаг Нифоны.
— Через год, величайший, — сказал Агатий, — ты либо безутешные родители императрицы сможете установить здесь мемориальную доску, на которой будут должным образом отражены отвага и прочие добродетели твоей супруги. Знайте, что ныне я разделяю вашу скорбь и выражаю вам глубочайшие, искренние соболезнования.
— Благодарю тебя, святейший, — ответил Маниакис.
— Благодарим тебя, святейший, — эхом отозвались Курикий с Февронией.
Даже сейчас Автократор спрашивал себя, насколько в действительности искренни речи патриарха. Агатий говорил то, что должен был говорить, но слова его шли скорее от разума, нежели от сердца. Маниакис вздохнул. Что делать, патриарх безусловно являлся не только священнослужителем, но и политиком.
— Все кончено. — В голосе Февронии звучали удивление и непонимание. — Все кончено; дочь моя навсегда покинула нас, и я никогда больше ее не увижу.
Она была права. Все кончено. Ощущая внутреннюю опустошенность, Маниакис двинулся к лестнице. Агатий торопливо обогнал его, чтобы вновь занять подобающее ему место во главе маленькой процессии. Следом двинулись стражники, за ними Курикий с Февронией.
Императорский склеп под Храмом святого Фраватия вновь погрузился в вечную немоту, в которой ему суждено пребывать до следующих похорон.
* * *
— Позволь, величайший, потревожить тебя сообщением о прибытии вестника от генерала Абиварда, — сказал Камеас.
— Что же ему требуется от нас на сей раз? — удивленно спросил Маниакис. Он всего несколько дней назад проводил Нифону к месту ее вечного упокоения, и ему до сих пор было трудно сосредоточиться на делах Видессии. Однако он предпринял героическую попытку взять себя в руки:
— Впусти вестника, достопочтеннейший Камеас.
Гонец распростерся перед Автократором, а затем, поднявшись, вручил ему свернутый свиток пергамента, перевязанный лентой и запечатанный сургучом. Взламывая печать, Маниакис недоумевал, как ему удастся понять содержание письма. Он достаточно хорошо говорил на макуранском, но не умел на нем ни читать, ни писать.
Но Абивард обо всем позаботился. Послание было на видессийском.
"От генерала Абиварда, смиренного
Подданного могущественного Шарбараза,
Царя Царей, да продлятся его дни
И прирастет его царство, —
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую.
До меня дошла печальная весть о кончине твоей супруги. Прими мои соболезнования по поводу постигшей тебя тяжелой утраты. И пусть Четыре Пророка препроводят душу твоей жены для воссоединения с Господом”.
Маниакис повернулся к постельничему:
— Доставь сюда сургуч, достопочтеннейший Камеас! Постельничий поспешил выполнять поручение, а Маниакис окунул в чернила тростниковое перо и принялся быстро писать на листе пергамента:
"Маниакис Автократор —
Макуранскому генералу Абиварду.
Приветствую.
Благодарю за высказанные тобой добрые личные пожелания. Что до моих пожеланий, то они остаются прежними: скорейший вывод твоих войск с территорий, на которые Макуран не имеет никаких законных прав. Я высказываюсь как Автократор Видессии, а также лично от себя. В целях достижения согласия по этому поводу ко двору Царя Царей Шарбараза мною был отправлен особый посол, высокочтимый Трифиллий. Имеются ли у тебя какие-либо сведения о ходе переговоров?"
Он свернул пергамент в свиток и перевязал его лентой, какой обычно перевязывали императорские указы. Тем временем вернулся Камеас с палочкой алого сургуча, пользоваться которым имел право только Автократор. Евнух подал Маниакису сургуч и светильник. Тот нагрел палочку над пламенем, дождался, чтобы несколько крупных алых капель упали на ленту и пергамент, а затем оттиснул на мягком сургуче свою личную печать с магическим знаком солнца. Убедившись, что оттиск получился четким, Маниакис помахал свитком в воздухе, чтобы сургуч поскорее затвердел, и передал письмо вестнику.
— Прошу тебя лично проследить, чтобы это послание дошло до Абиварда, — сказал он, не вдаваясь в подробности.
Вестник принял свиток, вложил его в водонепроницаемый кожаный футляр, пропитанный воском, снова распростерся перед Маниакисом, после чего поднялся и торопливо покинул императорскую резиденцию.
— Не позволишь ли взглянуть, о чем написал Абивард, величайший? — спросил Камеас.
— Отчего же. Пожалуйста, — ответил Автократор. Возможно, Ставракий обладал храбростью, необходимой для того, чтобы помешать своему постельничему знать все хоть как-то касающееся императора. С тех давних времен Автократоров, решившихся на подобную дерзость, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Маниакис к их числу не относился.
— Звучит искренне, — заметил Камеас, возвращая свиток. — Однако макуранцы печально известны тем, что их деяния слишком часто расходятся со словами, которыми они эти деяния стараются, прикрыть.
— Да, слишком часто, — согласился Маниакис. — Но то же можно сказать о кубратах. Да что там, то же самое можно смело сказать о видессийцах, особенно если иметь в виду времена правления моего никем не оплакиваемого предшественника. Ко мне это, разумеется, не относится. Ибо я являюсь подлинным столпом правдивости.
— О да, величайший. Разумеется. — Камеас говорил так серьезно, что Маниакис даже засомневался, уловил ли тот его иронию. Но постельничий все-таки не сдержался и чуть слышно фыркнул.
— Ступай, достопочтеннейший Камеас, — расхохотался Маниакис. — Найди себе какое-нибудь занятие.
— Слушаюсь и повинуюсь, величайший, — ответил постельничий. — От всей души надеюсь, что Господь наш, благой и премудрый, сделает так, чтобы Абивард как можно скорее прислал тебе добрые вести относительно твоего посла, высокочтимого Трифиллия.
С этими словами Камеас повернулся и заспешил прочь, оставив Маниакиса с отвисшей от изумления челюстью. Ведь постельничий не мог видеть, что писал Автократор; в тот момент его даже не было в кабинете.
— Откуда ж ты узнал? — сорвалось наконец с августейшего языка.
Но Камеас уже был далеко и не расслышал. А если и расслышал, то не подал вида.
* * *
Толстые столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом всю зиму, с тех пор как войска Абиварда заняли прошлой осенью этот городок, исчезли. Генерал отвел оттуда свою армию, открыв Маниакису доступ в западные провинции, будто приглашая его вновь помериться силами с макуранцами. Если у него этим летом вдруг снова возникнет такое желание.
Но стоит ли ввязываться? — таким был один из вопросов, беспокоивших Маниакиса. Обернувшись к стоявшему рядом Регорию, Автократор спросил:
— Раз уж Абивард оставил Акрос, то куда, во имя Фоса, он собрался двинуть свои войска?
— Будь я проклят, если знаю, величайший. Но могу предположить, что генерал двинулся туда, где, по его разумению, он сможет нанести нам наибольший ущерб.
— Мне кажется, ничего худшего для нас, чем остаться в Акросе, он придумать не мог. — В голосе Маниакиса слышалась досада. — Этот городок подобен пробке в горлышке кувшина. Стоит ее вынуть, и Видессу снова откроется доступ в западные провинции. Абивард дал нам такую возможность. Но что случится, если мы ею воспользуемся ?
— Не могу сказать, — ответил Регорий. — Зато могу сказать, что произойдет, если мы эту возможность упустим: макуранцы получат возможность еще год распоряжаться на западных землях так, как им заблагорассудится, и сделают все, чтобы помешать нам отвоевать эти территории, когда мы наконец наберемся смелости предпринять такую попытку.
Маниакис поморщился. Впрочем, грубоватая прямолинейность двоюродного брата совсем не означала, что тот не прав.
— Мне хотелось бы, чтобы наша армия была в лучшем состоянии, чем теперь. Мы неплохо потрудились нынешней зимой, но… — Он не стал продолжать.
— Можешь посоветоваться с Цикастом, — презрительно скривил губы Регорий. — Только я и так знаю, что он скажет. Если набраться терпения и ждать, находясь здесь, в Видессе, то все наши враги рано или поздно умрут от старости, после чего империя сможет спокойно забрать то, что ей принадлежит по праву.
— Ха-ха! — сказал Маниакис загробным голосом. — Очень смешно. — Регорий, конечно, преувеличил осторожный подход Цикаста к вопросам войны и мира, но совсем чуть-чуть. — Мы должны разбить макуранцев; мы должны сделать это во всех западных провинциях; мы должны заставить их вступить в битву, диктуя им свои условия. Вот так. Мы просто не можем позволить себе потерпеть хотя бы еще одну такую неудачу, как прошлым летом. Пока не будет уверенности в победе, нельзя вступать в схватку.
— А как ты собираешься обеспечить себе такую уверенность? — спросил Регорий. — Ведь твои враги завели грязную привычку отбиваться всякий раз, когда ты на них нападаешь. Не можешь же ты рассчитывать, что они просто лягут и помрут, когда тебе захочется?
— Да провались ты вставши! — Маниакис невольно рассмеялся. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, как бы коряво ни выразился. Я не имею права попасть в ситуацию, из которой нельзя извлечь хоть какую-нибудь выгоду. Конечно, чем больше мы сумеем вернуть себе из того, что принадлежит нам по праву, тем больше людей и ресурсов мы сможем накопить для следующего шага.
— Если мы начнем с того, что вернем себе Акрос, это будет уже кое-что, — заметил Регорий.
Так они и поступили — как только капитаны дромонов, денно и нощно патрулировавших Бычий Брод, доложили, что войска Абиварда действительно покинули городок. Вскоре после того, как в Акрос вступили видессийские воины, Маниакис переправился через пролив, чтобы посмотреть, что натворили на той стороне макуранцы.
Первое впечатление было таково: его люди овладели тем, чем не стоило обладать, а макуранцы оставили Акрос лишь потому, что там уже ничего нельзя было разрушить. Все способное гореть сгорело. Остальное было разломано, разорвано, разнесено в клочья.
Прятавшиеся в руинах люди постепенно начали выбираться оттуда. Они приходили к Маниакису, чтобы рассказать ему ужасные, горестные истории, каждый свою. Он выслушивал их сочувственно, но без особого удивления, поскольку слишком хорошо знал, как ведут себя захватчики во вражеских провинциях. Воины Абиварда не представляли собой ничего особенного. Разбои, грабежи, похищения и насилия, убийства… Длинная череда печальных повествований о бесчеловечном обращении победителей с беззащитным населением — мужчинами, женщинами, детьми.
— Как, — величайший! — удрученно воскликнул один из торговцев, чей запас превосходных сапог ныне красовался на ногах макуранцев. — Неужели ты не собираешься преследовать этих грабителей-язычников, дабы заставить их сполна заплатить за все? — Судя по тону, он явно ожидал, что при следующей встрече с Абивардом Маниакис предъявит тому подробный счет за все убытки.
— Я сделаю все, что в моих силах, — уклончиво ответил Автократор, не желая признаваться, что сам факт появления видессийской армии в западных провинциях превзошел все его самые смелые ожидания на этот год. — Но прежде всего следует укрепить наши позиции в Акросе. Ведь не хотим же мы, чтобы сюда вернулись войска Абиварда, верно?
— Наши желания — одно, а наши возможности — совсем другое, — кислым тоном ответил торговец. Мгновением позже на его лице появился испуг, ведь сказанное им можно истолковать как критику действий Автократора. Но Маниакис лишь сочувственно покачал головой. Разве не о том же он думал чуть ли не по двенадцать раз на дню?
Саперы изучали местность к западу от Акроса, чтобы наилучшим образом разместить оборонительные сооружения. Крепостные стены вокруг городка разрушились многие сотни лет назад; с тех пор их не восстанавливали. Никто даже предположить не мог, что вражеские войска смогут пробиться сюда, в самое сердце империи. Но макуранцы. Ныне это была истина, не требовавшая доказательств.
Главный сапер, плотный суровый человек по имени Стотций, сказал, подойдя к Автократору:
— Я уже могу указать, где надлежит выполнять основные работы, величайший. Но есть препятствие, точнее, два. — Стотций был из породы людей, которые видят тем больше помех для решения какой-либо проблемы, чем дольше они эту проблему изучают.
Маниакис и сам без труда мог указать, в чем заключаются основные трудности.
— Где взять людей в количестве, необходимом для выполнения намеченных тобой работ. — Он загнул палец. — Где найти достаточно воинов для защиты укреплений, если даже тебе каким-то чудом удастся их возвести. — Автократор загнул второй палец. — Верно?
— Клянусь Фосом, ты совершенно прав, — кивнул главный военный механик. — Я сделаю все, что в моих силах, величайший, уверяю вас. Но… — Стотций умолк. На его грубоватом лице не было испуга, как на лице поспешно ретировавшегося торговца, но и он не испытывал особого восторга, оказавшись перед необходимостью сказать неприятную правду.
— Но вряд ли ты сумеешь сделать много, имея в распоряжении столько людей, сколько их сейчас у тебя есть, — докончил за него Маниакис.
— Верно, — кивнул Стотций. — Но это еще полбеды. Камни никогда не спорят со мной, чего нельзя сказать о людях. Возможно, Господь наш, благой и премудрый, знает, как справиться с неразберихой, какую ныне сеют в душах людей настоятели храмов, а я не имею ни малейшего понятия, чтоб мне провалиться в ледяную преисподнюю!
— Я тоже, — откровенно признался Маниакис. — Кому бы из макуранцев ни пришла в голову идея заставить настоятелей придерживаться принятых в Васпуракане обрядов, это был очень умный, вдохновляемый самим Скотосом человек. Кое-кто из настоятелей согласился на это добровольно и с радостью, другие хотели снискать благосклонность захватчиков, третьи пошли на такое, просто чтобы выжить. На то, чтобы разобраться, кто какими причинами руководствовался, уйдут годы. Тем более что каждый почтенный клерик с пеной у рта обвиняет остальных во лжи.
— Как я уже говорил, я питаю искреннюю привязанность к камням, поскольку они всегда ведут себя тихо, — философски заметил Стотций. — Люди — другое дело. Возьми обыкновенного человека, побрей ему голову, нацепи на него голубую сутану и можешь быть уверен, что отныне он будет трещать без умолку всю оставшуюся жизнь.
Сапер преувеличивал. Например, в монастырях, монахи большую часть времени проводили в безмолвии. Даже молитвы возносили беззвучно. Но повод для сарказма у Стотция, безусловно, имелся. Защищая себя и обличая остальных, клерики, толпами добивавшиеся аудиенции у Маниакиса, становились невыносимо крикливыми, нанося серьезный ущерб доброму имени своих храмов.
Как-то, выслушав очередной поток обвинений и контробвинений, подтвержденных гигантским количеством письменных свидетельств, причем каждая сторона утверждала, что все документы, представленные противоположной стороной, насквозь фальшивы, Маниакис не выдержал и вспылил.
— Чтоб вас всех триппер одолел, святые отцы! — рявкнул он. Безусловно, истинно благочестивый правитель не должен был подобным образом обращаться к священнослужителям, но терпению Автократора пришел конец. — Повелеваю вам отослать эти горы испоганенного пергамента патриарху! Пусть Агатий поступает с ними, как ему заблагорассудится. А до той поры, пока он не разберется в ваших дрязгах, повелеваю вам жить в мире независимо от того, кто как себя вел под пятой макуранцев.
— Но, величайший! — возопила одна из голубых сутан. — Ведь эти мерзавцы погрязли в ереси! Они упивались всякой представившейся им возможностью опорочить наши святилища!
— Как раз ты и есть тот еретик, по чьей вине наши храмы подвергались осмеянию во всех кабаках и банях! — тут же вскричала другая голубая сутана. — Ведь именно ты самым бесстыдным образом лизал задницу иноземным захватчикам!
Вновь поднялся невообразимый гвалт. Клерики истово клеймили друг друга, обвиняя во лжи и вероотступничестве. Маниакис грохнул ладонью по столу. Звук удара заставил сцепившихся священнослужителей на мгновение смолкнуть. Автократор воспользовался кратким затишьем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60