Кто-то невероятно громадный, горбоносый, в черной папахе, надвинутой на глаза, снимал в прихожей пальто. Тулымхан был до того ошарашен, что, забыв, как он только что самолично открывал дверь своим ключом, решил даже, что нечаянно попал в чужую квартиру. Незнакомец тоже опешил. Как снял один рукав, так и остался стоять с полуснятым пальто, выпучив на Тулымхана большущие круглые глаза.
— Вы... вы извините... я так... — сказал незнакомец, и сизые от бритья щеки его нервно задергались.
В это время из кухни выбежала Шарипа. Но выразить свое удивление она не успела. Найля, ровно ни на что не обратившая внимания и, как вошла, скинувшая в прихожей валенки и направившаяся было в комнату, увидев мать, расплакалась, вспомнив, видимо, как упала с санок и разбила себе нос.
— Что с ней? — испуганно уставилась на Тулымхана Шарипа.
—-Ш-шанки упали, — проревела Найля, утыкаясь лицом в материн подол.
— А-а... ну ничего, ничего... — забормотала Шарипа, успевшая уже прийти в себя. — А ты чего стоишь? — обратилась она к Тулымхану уже по-русски. — К нам гость пришел. Почетный гость. Надо его в комнату пригласить. — И, не дожидаясь, пока муж сдвинется с места, раздела гостя сама. Тулымхан только тогда и заметил, что у незнакомца вместо левой руки культя. —-Вот, Сурен Арамович, — сказала Шарипа, помещая длинное пальто гостя с каракулевым воротником на вешалку. — В такой вот конуре живем. Одна-единственная комнатенка. Восемнадцать квадратных метров. На кухню маленький стол едва влазит. Повернуться негде. Хорошо, что зашли. Ай, а познакомить-то вас я и забыла, — спохватилась она, качая головой и как-то напряженно смеясь. — Это мой муж. Зоьут его Тулым-хан. А это — Сурен Арамович Карапетян. Заместитель директора у нас. Проходите, Сурен Арамович. Найля, отойди-ка в сторонку, не путайся в ногах.
— Спасибо, — поблагодарил Сурен Арамович, улыбаясь, и лицо его сложилось складками. — Разуемся... грязно на улице-то...
Тулымхаи невольно глянул на ноги гостя. Черные ботинки на толстой подошве с большими застежками... У него зашлось сердце. Те. Те самые. Он смотрел то на ноги гостя, то на жену.
— Где мои новые ботинки? — спросил он затем по-казахски.
Шарипа, кокетливо засмеявшись, покачала головой.
— Потерялись. — И снова перешла на русский: — Сурен Арамович, простите, подобные вопросы задают лишь женщины —где вы купили ваши ботинки?
— Где?
— Будьте добры, проходите.
Гость сел на диван. Следом за ним в комнату, как тень, проплелся и хозяин дома, Тулымхаи. Но он не сел, встал посередине комнаты и стоял как вкопанный.
— Где, говорите? — машинально повторил вопрос Сурен Арамович. — Не знаю. Жена принесла.
— Жена!.. — подхватила Шарипа. — Ваша жена, должно быть, очень счастливая. Что ни принесет, вы все принимаете. А мой вот товарищ не такой. Принесла я ему ботинки — точь-в-точь как у вас. Не понравились. Не буду носить, говорит.
— Напрасно, напрасно, — сказал Сурен Арамович. Он вытащил из нагрудного кармана расческу и причесал свои и без того прилизанные, блестящие вьющиеся волосы. Только на висках они были чуть-чуть посеребрены. — Теплые. Прочные. Замечательные ботинки. Английские ботинки. Долго носятся.
Но Тулымхану от этого легче не стало. Подозрение буквально жгло его. Он только и ждал повода, чтобы взорваться.
Не улучшили настроение Тулымхану ни похвалы, которые гость расточал по адресу Найли, ни ласковое его обращение с нею, ни его очень внимательные расспросы о работе Тулымхана.
После того как поговорили о погоде, о всяких подобных разных разностях, Шарипа встала и молча отозвала Тулымхана в сторону.
— Ты чего как корова, которой вот-вот телиться, сидишь? — сказала она свистящим шепотом, стараясь не повышать голоса. — Большой человек. Что он о нас подумает? К тому же и не казах. Гость, который второй раз не придет. Или не говорила я тебе, что наш комбинат дом строит? Скоро квартиры распределять будут. Он к нам специально пришел, по моей просьбе — на наши Жилищные условия посмотреть. Ужасно справедливый человек. К тому же и власть у него в руках. Неужто и это не разумеешь?
Голова у Тулымхана совсем пошла кругом. А Шарипа сунула ему в руку большую сумку и положила в карман деньги, весьма порядочное количество.
— Коньяк возьми, одну бутылку. Армянский коньяк. Лучше четыре звездочки, если будет. Сыру сто пятьдесят граммов. Смотри, плавленого не возьми. "Эстонского" или "Советского". Хорошей колбасы, если будет, копченой... — Неожиданно она остановилась, как-то обессиленно уставившись на него, и махнула рукой, злость у нее уже прошла. — Ничего ты в таком дурном настроении, пожалуй, не принесешь.- На-пишу-ка я лучше. А ты вон те новые ботинки надень, — сказала она, уходя в комнату. — У старых-то вон каблуки совсем отвалились. От людей стыдно.
Тулымхан и сам /удивился, как это он не заметил раньше. На полке для обуви стояла новехонькая белая коробка. А в ней, поблескивая новой кожей, лежали черные ботинки. Подошвы в два пальца. С большими застежками. Английские ботинки. Новые-новые.
У Тулымхана все внутри задрожало. Торопясь, он стал надевать ботинки. Внутри был толстый ворс, мягкий-мягкий. Ноге было тепло-тепло. Пальцы не слушались Тулымхана, он едва справился с застежками. Забыв накинуть пальто, опрометью бросился на улицу.
— Знаю! — уже с лестницы прокричал он жене, которая что-то говорила ему вслед. —- Не дурак я, сам знаю, что для почетного гостя покупать!
Прошло немного времени, и семья Тулымхана в селилась в новую квартиру. Квартира была двухкомнатная. Третий этаж. На окраине микрорайона, у Северного кольца, чуть ниже проспекта Абая. Теперь Шарипе стало далековато до работы. Но и отсюда можно было ходить пешком. Выйти минут на пять раньше — и все дела.
Говорят, бог пожелает — одарит не скупясь: очень скоро Тулымхан устроился на работу в только что открывшийся гастроном, совсем рядом с домом. Он не директор. Не заместитель. Не главбух. Но тоже руководящий работник. Все в его руках. Доходов — выше головы. И семье хорошо: в командировки выезжать не надо, в перерыв дома обедаешь. Шарипе уж и грех жаловаться на что-то. Даже в выходные дни она теперь не остается одна. Идти-то до природы несколько шагов, вот и поднимаются они всей семьей — дочь, отец, мать. Ну, если что-то и останется недоделанным?! Надо ведь и радости отведать в жизни, которая так коротка! Не прошло и месяца, а Тулымхан забыл, как в утренних потемках бежал к автобусу, как, не зная теплой супружеской постели, мотался по командировкам. Словно с самого начала была у них жизнь такой гладкой, всего в достатке и в изобилии, живи да радуйся.
Только Шарипа, говорят, все никак не может свыкнуться с этой их новой жизнью.
1973
АРХИВНАЯ ИСТОРИЯ
Мы с ним случайно встретились на улице. Хотя и жили в одном городе, не виделись мы уже около года. Он все такой же, как в прошлом году, как в позапрошлом, как десять лет назад, когда мы учились в аспирантуре. Фетровая шляпа со сломанным передним полем, надвинутая на глаза. Черно-белый шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи. Короткое демисезонное пальто. Узкие брючки. Туфли на толстой подошве. В левой руке как бы между прочим зажаты черные кожаные перчатки. Мода меняется, сменяются времена года — Сембек неизменно одинаков. И в осенний дождь, и в зимние морозы он одевается в одно и то же. И не только в одежде он постоянен. Нисколько не изменился он сам: тот же нелюдимый характер, та же манера говорить — все как десять лет назад.
А в первые месяцы знакомства с этим парнем я ничуть не сомневался, что он человек необыкновенный, что его ждет большое будущее — будущее великого ученого. Было ему тогда двадцать два года. Закончив с отличием исторический факультет, он по решению ученого совета был оставлен в аспирантуре. Казахским и русским языками владел он одинаково превосходно. Недурно знал английский и немецкий. И еще, я слышал, делал успехи в изучении персидского и арабского, а в перспективе у него был и китайский. Мне тоже в ту пору едва-едва перевалило за двадцать. Я тоже с отличием закончил университет. Я тоже, я тоже... Одним словом, я считал себя чуть ли не гением. Но все же, познакомившись с Сембеком, должен был признать его превосходство. Причем признал я это без всякой внутренней борьбы, потому что преимущество его было просто бесспорно — он и в самом деле был каким-то сверходаренным. Правда, специальности у нас были разные, кроме того, способность к языкам еще не есть способность к научной деятельности. Но меня в Сембе-ке поражала не сама хватка его, а глубина его знаний — во всем, чем он когда-либо занимался. Поражала его бескрайняя, безграничная эрудиция. Дело дошло до того, что в его присутствии я уже не решался говорить ни о чем по своей специальности — филологии. И не один я —- вся аспирантская братия в общежитии буквально поклонялась Сембеку как некоему идолу. Никто не сомневался, что кандидатскую диссертацию он защитит раньше срока и, пока мы будем возиться со своими, подготовит и докторскую.
Молодость — та пора, когда человек подвластен более чувству, нежели разуму. Можешь в одно мгновение влюбиться или возненавидеть, и так же в одно мгновение разочароваться в том, во что веровал; потерпишь неожиданное крушение каких-то надежд — и тут же отрекаешься от прежних своих пристрастий. Прошел год, другой, и мы начали сомневаться в гениальности, да и вообще в какой-то особой даровитости Сембека. А к середине третьего года просто убедились в том, что он такой же смертный, как и мы, и даже не потягается, пожалуй, со многими из нас. За все время Сембек сдал лишь кандидатский минимум. Ни одной публикации за душой. И ни строки диссертации не написано. Скажете, заленился, запил или загулял... Нет, нет и нет! Днями и ночами просиживал он в библиотеках и архивах. Съездил два раза в Казань, по разу — в Москву и Ленинград. Но все равно ничего не сделал. И в конечном итоге, когда его товарищи, закончив аспирантуру, одни защитив диссертацию, другие завершая над ней работу, разлетелись кто куда — кто в академию, кто в высшие учебные заведения, — получил всего лишь жалкое свидетельство о прохождении теоретического курса аспирантуры и устроился рядовым сотрудником в Центральный архив.
Мы не были с ним закадычными друзьями, но прия-гельские, добрые отношения между нами сохранились. Во всяком случае, при встречах на улице мы не ограничивались простым кивком головы, а останавливались, здороваясь за руку. Расспрашивали друг друга о доме, о детях, о работе. Впрочем, если быть точным, останавливался и протягивал руку для приветствия я, а уж расспрашивал потом обо всем он. То ли Сембек смотрел на всех свысока, то ли впрямь не замечал никого вокруг себя, но никогда он не здоровался первым, даже если ты и шел прямо на него; только после твоего приветствия он вдруг вздрагивал, словно ты разбудил его, и поспешно протягивал руку. Тут же начинал дотошно выспрашивать тебя о здоровье твоей жены, здоровье твоих детей и, как следователь, выпытывал, в каком состоянии твоя докторская. Ну, а ты, разумеется, подобных вопросов ему не задавал, не решался. Жены у него нет, а раз нет жены, то нет и детей. Кандидатскую он еще не защитил, а потому ни о какой докторской не может быть и речи. Раз спросишь, другой спросишь, третий спросишь, а потом и самому неинтересно становится. Трудно разговаривать с человеком, который живет бобылем, всех сторонится. Люди, не добившиеся того, чего желали, потерпевшие неудачу в жизни, очень обидчивы. И если тебе выпало на долю начать свой жизненный путь рядом с таким человеком, тебе, считай, весьма не повезло. Совсем не разговаривать с ним невозможно, а расспрашивать его о том о сем тоже нельзя. Ты чего-то добился, а у него вот не вышло. Решит еще, что, расспрашивая, упиваешься достигнутым. В общем, как говорится, палка о двух концах.
Правда, если ты хорошо знаешь этого человека, тебе бывает достаточно при встрече буквально одного взгляда на него, чтобы определить, о чем спрашивать, а чего в разговоре лучше избежать. За десять лет я тоже успел изучить Сембека.
Поздоровавшись, сказав два слова о том, что давно не виделись, оба мы на несколько секунд умолкли, и в это короткое мгновение молчания я вдруг понял, насколько обманчиво было мое первое впечатление от Сембека, — в нем произошли значительные перемены. Худое лицо его осунулось еще больше* Необычно тонкие губы были сурово сжаты, в правом углу рта залегла морщина горькой усмешки. Глаза потухли, нос словно бы заострился. Между густыми бровями появилась складка, рассекавшая лоб почти до середины. Он не стал, как прежде, расспрашивать меня о здоровье моей жены, которую никогда не видел, интересоваться, какие языки изучают мои дети (еще дошколята) и к чему их, собственно, влечет. Он снова молча взял мою ладонь в свою, сжал ее так, что я почувствовал, как напряглись все мышцы его сухой, костистой руки, и внимательно посмотрел мне в лицо. Казалось, он хотел мне сказать что-то. Я замер в ожидании. Но Сембек ничего не сказал. По его невидяще уставившимся на меня глазам я вдруг понял, что мысли его сейчас далеко отсюда, на иной земле, на другой планете, и, кстати, он и меня, стоящего напротив, не видит. Неожиданно лицо Сембека, точно он насмехался надо мной, искривилось какой-то дьявольской усмешкой и застыло в ней, тонкие его ноздри сжались. Но мысли его по-прежнему были далеко отсюда.
— Так как дела-то? — спросил я, не выдержав больше молчания.
— А? — Сембек вздрогнул так, что вздрогнул и я сам.
— Ты очень похудел, — сказал я, пытаясь высвободить руку из его клещей.
— Самет-аксакал изволил отбыть в мир иной... —-глухо ответил он.
По-видимому, это был какой-то его родственник. Я выразил Сембеку соболезнование.
— Да нет, он мне не родственник, — сказал Сембек. — Ты его знал. Он в архиве работал. Был там один старичок, маленький такой, еще прихрамывал на одну ногу, помнишь? Так это он.
Я помнил этого старичка. Была у него привычка глядеть на человека прищурив глаза, как бы испытующе, с видом сознающей свое превосходство над всеми личности. Шустрый, живой старичок был. С песочными такими волосами. Щупленький. Но ведь его...
— Так он же давно умер.
— Верно говоришь. — Сембек наконец отпустил мою руку. Надо же — худущий, а силы в нем хоть отбавляй. — Он умер, когда мы еще в аспирантуре учились. Вот сегодня ровно семь лет, десять месяцев и двадцать дней.
Кожу на голове мне обдало холодом. Еще в аспирантуре доходили до меня слухи, что Сембек, говоря по-народному, заучился и на этой почве тронулся умом. Я не верил в это, но подспудно какое-то подозрение жило в душе всегда.
— Он испугался меня, — сказал Сембек. — Почувствовал, что проиграет. Потому и замел следы. Но я уже сейчас могу смело говорить, что сделал не меньше, чем он. А ведь он был великим ученым. Все-таки я сумел сравняться с ним. Во многих местах он так и не побывал. А я там побываю. Ты знаешь, какие это места?
Библиотека Стамбульского университета. Потом Британский музей...
Я закивал головой, делая вид, будто соглашаюсь с ним, и собрался уходить. Но Сембек неожиданно взял меня за плечо, с сомнением поглядел мне в лицо и расхохотался.
— Ей-богу, ты сейчас наверняка подумал, что я пьяный или еще что. А может, ты поверил уже в этот слух, что я, дескать, умом тронулся?
Я стал поспешно разуверять его в этом. Сказал, что иду в библиотеку, что спешу. А ни о чем подобном и думать не думал.
— А, пусть! — Сембек перестал смеяться так же неожиданно, как начал, словно обрезал свой смех ножом. — Пусть болтают что угодно — мне все равно. Но ты мой старый приятель. И мне бы хотелось, чтобы ты знал. Ты должен знать. Кто я такой. Чем занимался эти долгие десять лет. Я провожу тебя до библиотеки. Весь-то мой рассказ — на десять-пятнадцать минут.
—- Что я собой представлял при зачислении в аспирантуру, ты знаешь сам, — начал Сембек. — Все ждали от меня больших дел. Я и сам не сомневался, что блистательно войду в науку и будет это причем довольно скоро — через два-три года. У меня всего достало бы: и знаний, и ума, и воли. Не успел я узнать, что зачислен в аспирантуру, как уже сидел в архиве. Я спешил. Я очень спешил. Я не знал, что такое выходные дни, что такое кино, театр, не знал никаких развлечений. Я работал по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки, работал каждый день. А кроме того, ты знаешь, я ведь за час мог с делать, сто ль ко, сколько другой за пять часов, за пять дней и даже, если хочешь, за пять месяцев.
С самого первого дня, как пришел в архив, я заметил, что за мной наблюдает один человек. Какие бы дела я ни запрашивал, какие бы ни просматривал бумаги, что бы ни читал и ни выписывал — ничто не ускользало от его внимания. Сощурит свои старческие выцветшие глаза и поглядывает на меня украдкой, а то проходит мимо, даже вроде головы не повернет, а я уже знаю, что за эти считанные мгновения он получил все необходимые ему сведения обо мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48