— Если у вас нет никаких дел, то, пожалуйста, не мешайте работать! — Батиш поворачивается спиной, садится к телефонному аппарату, надевает эти самые круглые черные... ну, наушники то есть, скрепленные между собой пружинистой железной дугой, чем-то щелкает и с шумом начинает крутить ручку аппарата.
— Але! Але! Огизтау! Я Байкошкар! Я Байкошкар! Огизтау, слышите меня? Прием!..
И добродушный Быкен, и простодушный Бекен, и вспыльчивый Бокен, не сумев противостоять Батиш, вынуждены теперь, нетерпеливо переминаясь на месте, ждать, когда она вновь обернется к ним. Ничего другого не остается, как снести это унижение, склонить голову перед заносчивой девчонкой.
— Батиш, милая, — говорит Быкен, — если бы вы взяли вот это письмо...
— Батеке, — говорит Бекен, — вот это... вот... если бы вы...
— Товарищ связная, — говорит Бокен. — Вы бы приняли у меня письмо.
— Почтовый ящик на улице, — отвечает Батиш. — Але! Але! Огизтау!..
— Заказное письмо, — говорит Быкен.
— Как же... надо ведь же... — говорит Бекен.
— Очень важная кор-респондент-сия! — ломая язык, говорит Бокен.
— Сейчас, погодите... — отвечает Батиш. — Але! Але! Я Байкошкар! Огизтау, почему не отвечаете?
Сколько еще томиться джигиту, зависит от того, когда ответит этот самый Огизтау. Но результат ожидания всегда один. Батиш принимает письмо, громко простукивает на нем в двух-трех местах штемпелем, словно вымещая на нем злость, а затем протягивает джигиту крохотный язычок квитанции.
— Семь копеек.
— Двенадцать копеек.
— Пятнадцать копеек...
— Семь копеек... Всего семь копеек? — говорит Быкен, только-только начинающий приходить в себя. — Пожалуйста. Чистая медь, без всякой примеси.
— Спасибо, — говорит Бекен и, забыв заплатить, идет к двери. — А-а!.. — вспоминает он после того, как Батиш окликает его по имени. — Да-а... Я так... так... вот, пожалуйста. Спасибо...
— У меня обычно крупные деньги, — говорит Бокен. — Нате. Рубль! О, черт побери, да как я его разменяю... Кто мне разменяет! Вот чертова девчонка...
И всем приходилось мириться с таким положением вещей.
Кое-кого Батиш поначалу и отпугнула, но в конце концов все свыклись с ее характером и вновь, используя любой повод, стали заворачивать на почту. Некоторые мало-помалу добились того, что им стало позволяться и шутку отпустить. А иные храбрецы отваживались, говорят, даже на то, чтобы пригласить ее прогуляться после того, как сядет солнце, за аулом. Только ничего из всего этого не выходило. Прикусит свою чуть припухлую нижнюю губу, сведет прекрасные, словно только что народившийся месяц, круглые брови и сидит с суровым видом. Всегда суровая, во всех случаях, все ей одно, кто переднею: женщина ли, мужчина ли, дряхлый старик или молодой парень, застенчивый красавец или самонадеянный нахал. Вопросы — односложные, ответы — краткие. Ш это тоже возвышало, приподнимало Батиш над всеми остальными девушками. Имевшие к ней влечение прониклись страстью, а те, кто пылал страстью, и вовсе потеряли головы. Но все были бессильны. Сколько раз в неделю можно приезжать в центр? Сколько заказных писем можно отправлять в каждый приезд? Раз приедешь, самое большее — одно отправишь. Допустим, приехал два раза и отправил два письма. Ну ладно, пусть три раза — три письма. И на каждое письмо получишь всего пять слов:
— Здравствуйте!
— Десять копеек.
— Будьте здоровы! Все.
И Быкен, и Бекен, и Бокен слышат только это. Да кто же такое может выдержать? Но, с другой-то стороны, кричать, что ли, будешь, о помощи кого-то просить? Или драться с кем-то полезешь?..
Наступила осень, люди перебрались в зимние жилища, и джигиты придумали новый способ видеться с Батиш. Имя этому способу было — день рождения. Первым свое семнадцатилетие отпраздновал, пригласив на той всех своих бывших одноклассников, всех ровесников, друзей и знакомых, добродушный Быкен. Затем отметил свое совершеннолетие простодушный Бекен. Вспыльчивый Бокен тоже решил подвести черту под своими девятнадцатью годами не в одиночестве. После этого настала очередь и других. Те, что родились летом, перенесли дни своего рождения на зиму, а те, что весной, предпочли осень.
Сначала все опасались, что Батиш и порога этого дома, в котором устраивается празднество, не переступит. Тогда, разумеется, остальные дни рождения, настоящие и ненастоящие, были бы преданы забвению. Но —- кто знает, как уж ему это удалось? — Быкен уговорил Батиш прийти на свой день рождения. Она сказала, что его аул далеко и она не сможет" приехать, — тогда он перенес празднование в ее аул. Ну, и после этого дни рождения пошли один за другим. И где бы, в каком ауле ни жил виновник торжества, а собирались в центре отделения. Батиш, согласившейся пойти на первые вечера, было уже трудно уклониться от остальных.
Сколько всевозможных дедовских игр, предназначенных для того, чтобы свести девушку с парнем, родилось заново на этих вечерах! Все было переиграно: и "Каков хан?", и "Бросание платка", и "Кольцо в руке", и "Пастух"... Наконец из всего этого множества постоянными сделались "Письма" и "Сосед-соседка".
Игра в письма может тянуться весь вечер одновременно с другими играми, и, когда играли в нее, все собравшиеся джигиты — и животноводы, и механизаторы, и рабочие — становились поэтами или уж, на худой конец, просто писателями. Другим девушкам писали ради приличия, коротко и небрежно, при обращении же к Батиш выказывали все свое искусство. Обычно письмо складывалось по такому примерно образцу:
5,№ 1-му от № 13-го.
Любимая моя, моя белоликая, заболел я тобой, горю в огне, разожженном тобой, настанет ли день, когда увижу твое лицо обращенным ко мне?! И днем и ночью все мысли мои -— лишь о тебе!
Б! Мои глаза устали следить за вами, вы не подаете мне никаких вестей (далее зачеркнуто слово "любимая"), почему так? Если я вам нравлюсь, как вы мне, если я вам по душе (следующее слово написано неразборчиво и густо зачеркнуто), если имеете ко мне расположение, то завтра вечером в восемь часов — или прямо вот сейчас после вечеринки — приходите к развалинам старой кузницы за аулом (или же свидание назначается у овечьего загона). Жду, жду, жду! Приходи, приходи, приходи!
Ваш ровесник Б. (или С, или Д.) "
Все письма Батиш принимала с благосклонной улыбкой, все прочитывала, но никому не отвечала. После вечеринки или назавтра в восемь часов вечера у развалин старой кузницы за аулом (или у загона овец) сталкивались двое-трое джигитов. Делая вид, что выискивают какую-то железяку в куче металлического хлама или ищут запропастившуюся телку, они некоторое время крутились у места назначенного свидания и, убедившись в конце концов, что Батиш не придет, расходились.
"Сосед-соседка" — эта игра поинтереснее "Писем". Тут уж не надо ждать конца вечеринки или завтрашнего дня, тут можно попытать счастья на месте.
Участники игры, то есть вся мужская половина их, лезут из кожи вон, чтобы оказаться соседом Батиш. Но ведь рядом-то всем не сесть. Соседом может быть только один. Вот и сваливаются на голову бедняги все радости этого соседства и все страдания.
— Ой-ей, не уживаюсь с соседкой! Прошу соседку Секена, — говорит Быкен.
— Я... в ссоре я... Мне бы Батиш... эту... этого Секена... это... соседку надо, — мямлит Бекен.
— Требую соседку Секена! — заявляет Бокен. Секен возражает:
— Не могу отдать соседку.
— Не хочет расставаться с соседкой! — объявляет водящий. — Какое ему за то наказание?
— Пусть заревет быком, — говорит Быкен, улыбаясь до ушей. И довольно ерзает на стуле, оглядываясь по сторонам.
— Пусть петухом... нет, простите... этой, как ее... курицей закудахчет, — краснея и весь вспотев, выговаривает Бекен. И, еще больше съежившись, опускает глаза в пол.
— Три куплета песни, три удара ремня, — холодно бросает Бокен. Недовольно скашивает глаза на висячую, из пиалы, лампу под потолком, которая уже начинает коптить, и еще больше выпячивает грудь.
Несчастному Секену приходится и быком реветь, и курицей кудахтать, и срывающимся, хриплым голосом исполнить три куплета песни, и подставить ладонь под жгучие удары толстого кожаного ремня. Претерпя столько испытаний на пути любви, стойко перенеся все муки, Секен горделиво смотрит на свою соседку. Та, кажется, довольна. Секен мысленно благодарит судьбу и за то, что подняли его на смех, и за то, что побили. Но тут уже подходит и его черед отвечать, в мире ли он со своей соседкой.
— Я, — говорит он, — с соседкой своей в мире.
— Докажи, что в мире, — требует водящий.
Значит, надо или обнять девушку, или коснуться ее щеки своей щекой. А поцелуешь — совсем хорошо.
Но какое там — обнять или коснуться! Батиш, которая до сих пор сидела совершенно спокойно, теперь прямо под потолок взвивается, не подпускает к себе.
— Не смог доказать, что ты в мире. Протягивай ладонь, — говорит справедливый водящий.
И снова три удара ремня. Безжалостно бьет водящий. С размаху бьет. Прямо весь дух из тебя вышибает.
На следующем кругу выпадает отвечать и самой Батиш.
— Я, — говорит она, — в ссоре. Мне нужен сосед Сакып.
Вот тебе и благодарность, вот тебе и награда за все насмешки, за все побои, — предают тебя, ничего не приняв во внимание...
Теперь уже Быкену доводится испытаГгь счастливое унижение. Затем — Бекену. Потом — Бокену...
Как-то вспыльчивый Бокен, когда его попросили подтвердить мир с соседкой, взял да и поцеловал Батиш насильно. Условиям игры это противоречило. Прильнувшие к ней против ее воли губы будто выпили из девушки всю кровь, и побледневшая Батиш, как только высвободилась, ударила джигита по щеке. Такое правилами игры тоже не предусматривалось. Бокен хотел было тут же расквитаться с девушкой, но руку его перехватил Секен. Джигиты разделились на две группы, девушки на три; едва не завершившись дракой, вечеринка в конце концов расстроилась окончательно.
После этого случая празднование дней рождений прекратилось. Джигиты тоже поубавили свою прыть. Стоит кому-нибудь заговорить о Батиш, простодушный Бекен краснеет и начинает ковыряться рукояткой плети в земле. Видно, крепко защемило у него сердце; говорят, завидит Батиш где-нибудь впереди — и еще издали переходит на другую сторону улицы. Вспыльчивый Бокен, только при нем упомянут имя Батиш, молча скрипит зубами. На следующий день после того скандального вечера он, говорят, напился до чертиков, смешав белое с красным, и со слезами на глазах поклялся, что не пройдет и месяца, он, дескать, хоть и силком, а женится на этой девчонке. Так утверждали знающие люди. Добродушный же Быкен не краснел, не ковырялся в земле рукояткой плети, не скрипел зубами и ни в чем не клялся, только, говорят, когда потребовалось высказаться, поцокал языком: "Ай, и строптивая! Самая что ни на есть дикая среди строптивых.
Уж я-то знаю, нет с ней сладу". И головой покачал.
Это оказалось правдой. В назначенный день и час была проведена операция по похищению девушки, но закончилась она полным провалом, и на вспыльчивого Бокена был повешен ярлык клятвопреступника. Но и Батиш, которую подкараулили в вечерних сумерках * два джигита и поволокли к машине, а она все же, пинаясь и кусаясь, сумела продержаться до помощи, ободрав одному ногтями в кровь все лицо, а другому повыдергав все его волосы, тоже не поддержал никто. Напротив, ей пришлось разделить судьбу Бокена: хотя никто и не осмелился называть ее так в лицо, но за глаза Батиш окрестили так, как о ней сказал Быкен: строптивая.
Мало-помалу базар вокруг девушки стих, но число любопытных не уменьшилось. Затаившись, ждали, чем это все кончится.
Так и* шел день за днем, наступила весна, скотина принесла приплод, а там наступило и лето, началась заготовка кормов. Джигиты, что имели виды на девушку, кто оседлал тихоню-гнедого и, гоня перед собой блеющих овец и ягнят да мемекающих коз, подался на пастбище, кто оседлал железного гнедого и пошел, глотая пыль, день-деньской жарясь на солнце, косить сено. Всех заняла работа.
Но хотя и забирала работа джигитов вроде бы без остатка, а все мысли их были о Батиш. Ни один не терял еще на нее надежды. Ведь никто из них не получил от нее отрицательного ответа — дескать, не нравишься ты мне, не люблю тебя, не подходи ко мне, убирайся. Правда, никто не слышал от нее и ласкового слова. Потому что сколько ни встречались джигиты с нею в сутолоке бегущих будней, а переговорить с нею наедине не получалось. Все как-то не подворачивалось случая. И все, естественно, сожалели об этом — близок локоть, да не укусишь.
А потом прошло еще какое-то время, и люди снова стали оседать в своих зимних жилищах, и в предвкушении перемен все влюбленные сердца вновь возгорелись надеждой. Предстоящая зима, казалось, обещала какие-то перемены... в общем, все верили, что не миновать какого-либо значительного события.
И в самом деле, вскоре в ауле Батиш произошло даже не одно, а целых два больших события.
Первое из них джигиты встретили с настоящим ликованием: в центр отделения прибыла постоянная киноустановка. Много возникло вокруг нее всяких разговоров.
Вторым событием было открытие в ауле медпункта. Но из приятного оно вскоре превратилось для джигитов в неприятность. В такую неприятность, что все лишились покоя и даже радость от прибытия киноустановки ^оже померкла. Предметом "медицинских" разговоров, которые в ауле велись обычно о болезнях и о больных, стал теперь приехавший фельдшер...
Ах да, в ауле произошло еще одно событие. Вернулся из тюрьмы пьяница, шофер Жартыбай, который лет пять тому назад в пьяном виде разбил жене голову и сломал сыну руку. И если одни говорили на его возвращение: "Жартыбай перестал пить, исправился", — то другие, наоборот, возражали: "Конченым человеком он вернулся, у него теперь кровь испортилась". Разговоры вокруг Жартыбая велись в основном в одном плане: сойдется он или не сойдется с женой, подавшей на него в свое время в суд. Самые уважаемые сородичи того и другого вмешались в это дело, но примирения не вышло. Оказывается, жена сказала: "Не две же у меня души, чтобы жить с ним". Ну, а Жартыбай заявил на это: "Любую молодуху щелчком отберу, баба — на дороге, дитя — на поясе". На том все разговоры вокруг его возвращения, пустые, никому не нужные, и прекратились. Жартыбай, провозившись месяц, починил свою полуторку, которая все это время простояла в гараже и от которой ничего, кроме колес, не осталось, и начал развозить по зимовкам сено.
Кино показывали раз в неделю — по субботам. Иногда привозили новые картины, иногда старые. Случалось, что один фильм гоняли подряд три субботы. Но это никого не смущало, зал всегда набивался до отказа — и аульной молодежью, и приехавшей с ближних зимовок. Одни хотели просто кино посмотреть, другие — воспользоваться случаем, увидеть Батиш. Старались сесть рядом или хотя бы пристроиться где-то поблизости, чтобы перекинуться словечком, проводить потом, после кино, домой, поговорить наедине. Но — напрасные старания. Все оставалось по-прежнему.
И вдруг в один прекрасный день все увидели, как эта строптивая девушка, которая всех парней, пытавшихся заигрывать с ней, говоря фигурально — и кусала, и пинала, в зависимости от того, с какой стороны к ней подкатьюались, которая и близко к себе никого не подпускала, на виду у всего зала, в самом центре маленького клуба уселась плечом к плечу с джигитом-фельдшером, тем, что недавно прибыл в аул. Увидели — и едва не лишились разума. Не просто они сидели, а по-настоящему разговаривали! Джигит смел, но и девушка вроде бы не отталкивает его. И никто из них не стесняется, не обращает внимания, кто рядом, слышит их — старшие ли, младшие ли, ровесники ли...
Те, что решили: девушка все же своенравна и лишь из вежливости разговаривает с фельдшером — чужой все-таки человек, ошиблись. В тот коротенький перерыв, когда кончилась первая часть и пока киномеханик, погромыхивая кассетами, менял ленту, готовясь прокрутить следующую часть, наблюдавшие за Батиш сумели заметить, что разговор между ними, начавшийся еще до фильма, не только не прервался, но, наоборот, пошел, кажется, по обновленному руслу. Теперь в клубе шло поочередно как бы два фильма, и зрители готовы были смотреть тот, что шел в самом зале, сколько угодно раз: если первый фильм, на экране, состоял из девяти частей, — так девять раз, а если в нем окажется одиннадцать частей, — так и одиннадцать раз...
С тех пор так и повелось: Батиш появлялась в кино в сопровождении джигита-медика. После кино он провожал Батиш до дому. Причем сразу они не расставались, долго стояли в пятне света, отбрасываемом из окна лампой старого Ирсая. Иногда, не останавливаясь у дома, уходили за аул. Что там происходило у них — не знал никто. Со стороны взгорья — густые заросли таволги, со стороны реки — обрыв.
А на следующий день после того, как джигит-медик впервые показался вместе с Батиш, все в ауле бог знает откуда уже доподлинно знали всю его биографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48