Чтобы не уступать им ни в чем. А денег, которые заработает профессор Бексеит Турдыбек-улы Атаханов, как-нибудь хватит, чтобы одеть как положено свою разъединственную жену. Думаешь, нет? Да еще наш горбоносый. Вот уж на кого не наработаешься — так на него. Легче десятерых прокормить. Ноги колесом, голова как котел, а уж нос... — Бексеит нажимает на горбатый носишко сына. — Бип, б-и-ип". Оба счастливы. "Иди, Секен, сюда, на плечах покатаю". Но мальчик, не привыкший к отцовской ласке, жмется и сторонится отца. "Э-э-э, — спохватьюается Бексеит, — да тебе играть-то нечем — одна свистулька... Ну, обожди, осенью защищусь и навезу тебе игрушек. Педальную машину прикачу. Сам сядешь, сам поведешь. И всего-то три сотни. Ровно половиночка от отцовской стипендии. А кандидата получу, и станет в месяц таких стипендий пяток, а там уж и докторская маячит — плохо ли? Би-би-ип!"
10* В день предварительной защиты все поднялись чуть свет. Небо было безоблачно, и утренний аромат вселял в душу бодрость. Айгуль возилась с завтраком, а Бек-сеит с маленьким Секеном на руках отправился через сад в горы, чтобы с высоты взглянуть на столицу.
Плетень, которым обнесен был яблоневый сад, весь разворочен. Трава исполосована свежевытоптанными тропинками — работа местной ребятни. Куда ни глянь, яблок почти не видать. Лишь на верхушках можно обнаружить редкие плоды, да и то если хорошо приглядеться. И здесь потрудились мальчишки. Обобранный сад похож на покинутое стойбище. Сухие пожелтевшие листья шелестят на ветру, трава пожухла и посерела. Уныние и запустение...
—~ Стой! Куда идешь?
Точно из-под земли возник пожилой казах на коне с длинной камчой в руке. Из-за плеча выглядывало дуло двустволки.
— Куда идешь? — голос не предвещал добра.
— В горы хотели...
— Нельзя! Яблоки красть будешь.
— Да вы что? — возмутился Бексеит. — За кого вы нас принимаете?.. Мы что... воры?
— Вор ты, не вор — для меня один черт. Когда созревают яблоки — в сад посторонним вход воспрещен.
— Зачем же грубить? Сказали б сразу... Разве нельзя по-человечески?
— А чего говорить, объяснять? Тут общественное добро, тут колхоз — хозяин. Мне головой отвечать. Будут еще всякие с утра шляться, бузу устраивать и яблоки воровать.
— Можно бы повежливей...
— Хватит! — рявкнул сторож. — Проваливай отсюда. А то камча у меня длинная, достать — недолго, пригоню к бригадиру, скажу — воровал... Убирайся, да побыстрей, шайтан тебя унеси!
— Что так скоро? — удивилась Айгуль, когда Бексеит, пригнувшись, чтобы сын не ударился о притолоку, появился на пороге дома. От былой радости не осталось и следа.
— Да попался тут... отродье собачье.
— На коне?.. Это охранник.
— Сволочь он... Не пустил нас через сад.
— Но он же охранник... Он службу несет... Зарплату получает.
— Зарплата — это ладно. Детей кормить надо. Но кто его заставляет так с людьми обращаться... кричать, оскорблять?
— Не покричишь — слушать не будут. Может, ему велели кричать.
— Ну и пусть... Пропади они пропадом — и сад, и сторож, и весь этот свет. Давай тащи свой завтрак.
— Успеешь... До двенадцати еще далеко.
— Господи, опять лапша? Мы же вечером глотали эту бурду?
— Больше нет ничего, — смутилась Айгуль. — Четвертый день без денег.
— Завтра стипендия, — Бексеит помял лапшу вилкой. — Последняя стипендия.
Они ели молча, только посапывал Сейтжан, старательно уплетая из маленького блюдечка пустую лапшу, размазывая ее по лицу и по столу. Малыш чихнул.
— Да не оставит нас аллах своей милостью, — произнесла Айгуль. — Защитится твой папа.
— Я хотел сегодня ребят привести, — сказал Бексеит. — Помнишь, на улице встретил? Обмыть положено... предварительную защиту. Они ведь не отстанут. Давно пристают, почему не зову.
Но вернулся он один. Все это время она крутилась возле дома, а когда наконец еще издали увидала его, сердце как в яму ухнуло. Он шел весь поникший. Потемневшее, будто обуглившееся лицо — с кулачок. Лишь глаза посветлели и запали. Он прошел мимо Айгуль, словно ее тут и не было, переступил порог и повалился на кровать. Айгуль присела с краю — о чем тут было спрашивать?
Темнело, и тишина, устоявшаяся в комнате, теснила душу. Даже маленький Сейтжан почувствовал: что-то произошло, и, прижавшись к коленям матери, затих. Прошел час, второй... В комнате стало совсем темно. С той минуты, когда в дом вошла беда, безмолвие так и не нарушалось. Вдруг за стеной, что выходила в сад, раздался выстрел. Сейтжан, которого только страх заставил молчать, вскрикнул. Очнулась Айгуль. Поднялась, зажгла свет. Мальчик повис на шее матери, и с ребенком на руках она расстелила скатерть и накрыла на стол.
— Куке, ау, куке... —- Она коснулась туго вьющихся волос Бексеита..— Вставай, поешь... С утра ведь крошки во рту не было. Свалишься еще...
Бексеит перевернулся на спину и открыл глаза.
— А что вы мне можете предложить? Лапшу на воде или какую-нибудь вонючую баланду? Или картошечки?..
-Мясо!
— Откуда это?
— Ты говорил, ребята придут... У соседей заняла.
— Ишь, какие добренькие... — Бексеит уже сидел, впервые за это время подняв наконец глаза. Он был весь будто изжеванный. — Добренькие, видишь, у нас соседи... — бессмысленно повторял он. — У нас ведь человек человеку друг, товарищ и брат. Добренькие попались нам соседи. Может, тетка эта, соседка наша, отвалит нам тысчонку?
— Завтра — стипендия. Нет, разве?..
— Стипендии мало... В Москву еду... — Он машинально пересел за стол. — Мой Алиханов собирается написать в Москву своему старому другу, в гимназии еще вместе учились... Есть такой историк Никитин... профессор тоже. — Бексеит вертел в руках алюминиевую ложку и разглядывал ее так, словно желал убедиться, точно ли это ложка и правда ли из алюминия или из чего другого сделана. — Старик этот в Москве очень влиятелен, повлиятельней нашего Алиханова в Алма-Ате.
Айгуль притихла. Только Сейтжан ерзал на коленях у матери, потому что хотел есть.
— Алиханов говорит, этот Никитин все может.
— А сегодня... что же?
— Вот он и говорит: понравится Никитину твоя работа — все. Даст у себя защититься... А сегодня? Ты про этих?.. Сегодня как было?.. Разве не видишь?..
— А как же тогда?.. Раз никуда не годится?
— Годится! — От гулкого удара кулака старый тяжелый стол дрогнул и плоское блюдо с горой мяса чуть накренилось. Задребезжали бутылка со стаканом. — А эта зеленоглазая откуда взялась? — Бексеит сощурился. — Ах, это все соседка добренькая... А ну-ка зови ее сюда. — Он откупорил бутылку и доверху налил большой граненый стакан. — Пить будешь?.. Нет? Ладно! Лучше не пить. И я пить не стану. Только сегодня выпью... Но уж напьюсь так напьюсь... За ваше здоровье, добренькие... — Он выпил как воду, не поморщился даже. Схватил кусок мяса, понюхал и опять швырнул на блюдо. — Годится! — И опять кулаком по столу. — Кто посмеет сказать, что не годится? Напротив... Все как один нахваливали. Говорили, что я — сила... Что я истинный ученый... И что работа замечательная, говорили... Что новых фактов — куча, открытий — полно... Мысли смелые... Все ново, свежо... И так далее... И тому подобное... Много чего наговорили... Но! Но, но, но... но — молодость, неопытность, кое-что неясно, попадаются нечеткие выражения... Все бочком, бочком — и, пожалуйста, пропасть недостатков и даже прямых ошибок... Если я тебе сейчас все это перечислю, ты за голову схватишься и бросишься бежать от меня куда глаза глядят... Но имей в виду, говорилось все этак, любя, по дружбе, из одного желания мне помочь, и только.
— А потом...
— А потом сказали: еще немного поработает, исправит недостатки и, пожалуйста, пусть защищается, никто мешать не станет...
— Ну и что... Поработай, исправь... Вон сколько написал... Целых четыреста страниц... А уж это не напишешь?
— Ну куда ты свой нос суешь, черномазая! К тому, что я написал, словечка добавить нельзя. Думают, меня проведешь... А дело все в том, что большинство на кафедре против самой сути моей диссертации. И защитить мне все равно они не дадут. Это не я тебе говорю. Это сам профессор Алиханов мне сказал.
— А как же он тогда... этот человек?
— Очень хороший этот человек! Просто замечательный... Мягкий, вежливый, старик добрейший... Оттого все, кому не лень, на нем ездят. Заведуй я на его месте кафедрой, я бы поглядел еще... Впрочем, как знать... По тому, как они бросились сегодня в бой... Да... Время героев прошло. Чтобы уложить самого могучего батыра, теперь одной пули достанет... И всем рот не заткнешь... — Он взял бутылку. — Не вешай нос, моя черномазенькая. Ничего, не сдохнем... — Он снова до краев налил стакан. — За здоровье профессора Махмета Алиханова! — Он поднялся, качнулся, отхлебнул с полстакана и перевел дух. — Впрочем... — Он поднес стакан к глазам и посмотрел на свет, словно желая убедиться, много ли осталось. — За успехи в науке профессора Бексеита Атаханова! — Он вдруг рассмеялся и, опорожнив стакан, метнул его в дверь. — Пусть все несчастья этого дома сгинут вместе с этой посудиной!
Но стакан остался цел и лежал у порога. Он сделал два неверных шага к двери, медленно поднял стакан, будто удивляясь, что он цел. Замахнулся было, чтобы швырнуть его снова, но раздумал и, добравшись до кровати, рухнул всем телом. В ту же секунду Айгуль и Сейтжан услышали могучий храп.
После первого письма он молчал два месяца. Наконец в один из промозглых дней поздней осени, когда, не переставая, нудно сеется дождь, а Горный гигант, растеряв свою летнюю красоту, утопает в серо-зеленой глине, пришло коротенькое письмо. Бексеит сообщал, что взял новую тему, и просил денег. Гроши, которые удалось ей сколотить за эти два месяца, она тут же выслала телеграфом. С того дня каждый месяц посылать Бексеиту деньги стало для нее обыкновением. Она сама понимала, что посылает мало, что хватить ему этого не может, но что поделаешь... Большая сумма, которую она заняла у соседки, чтобы снарядить его в Москву и которую обещала вернуть тут же, — этот долг тянулся уже сам по себе, но она и на работе должна была многим. Что "срам хуже смерти" — эта достойная истина, Айгуль поняла, доступна лишь тем, кому жить хорошо. Она сквозь землю готова была провалиться, но занимала. Не для себя, а для Бексеита, которому где-то там, далеко, не хватало, и еще для маленького Сейтжана, на которого что ни день валились новые хвори.
Что сама себя она во всем урезывала, недоедала, падала от изнеможения — об этом и говорить нечего. Но живуча человеческая душа, и нет конца ее терпению и стойкости, если только пробивается к ней хоть лучик надежды, что бесконечная эта мука когда-то кончится и придут светлые дни. Жива надежда — и ад выдержишь. Исчезнет она — и какая ни будь у тебя воля, глядишь, скис человек, сломался, пропал. Но сколько ни валилось на Айгуль, она не гнулась, духом не падала, на судьбу не роптала, а лишь смирялась и терпела. Ибо надеялась. И не только надеялась, но и верила.
Оттого-то, когда ранней весной пришло от Бексеита письмо, что дела его пошли на лад, что Никитин взял его к себе ассистентом, что денег ему теперь посылать больше не надо и он месяцев через семь-восемь завершит свою работу, она нисколько не удивилась, а приняла это как то, что только и могло и должно было быть.
Диссертацию предстояло защищать в Алма-Ате, так как тема была связана с историей Казахстана в советский период и специалисты по этой теме жили в большинстве своем здесь. Бексеит, однако, особо не суетился, все мелочи и частности решал в письмах, а сам появился, когда до защиты оставалось не больше двух недель.
В голове у него было теперь одно: не защита, а банкет.
— Андрей Иванович сам приедет, —втолковывал он ей, едва прилетев. — Что делать, не знаю. В долг брать стыдно. Без тоя стыда еще больше. Будут потом всю жизнь попрекать — не смог народ напоить.
Незадолго до этого Айгуль получила из аула письмо. Дядя писал, что молчал, потому что уж больно далеко она уехала и куда писать, он не знал, что он, слава аллаху, здоров, жить стало полегче, но что сестринская доля в хозяйстве висит у него на совести и енши покойницы он вышлет ее дочери деньгами. Айгуль отказываться не стала. И теперь этим деньгам пора уже было прийти.
— Деньги найдутся, — радостно возвестила Айгуль. — Из аула пришлют.
— Удивительное дело... И какой же это родственничек раскошелится?
— Дядя мой... Тлеужан... Ты его знаешь.
— Теперь уж родственникам счет потеряем... Спохватились. Где, интересно, они раньше были? — Бексеит вдруг так вскипел, что даже сел на постели. — Пусть не рассчитывают... Никому не хочу быть обязанным! Слышишь?
— Деньги эти наши, — сникла Айгуль. — От моих родителей кой-какая скотина осталась...
-А-а...
В ночь накануне защиты сон не шел к Айгуль. Страшные мысли опутали ее сознание и не выпускали из своих сетей. То ей мерещилось, что весь ученый совет поднялся с места и вот-вот кинется на ее Бексеита. Рта раскрыть не дают. Слова в защиту свою не скажешь. Да, говорят, способности, конечно, есть, но к науке его не подпускать, потому что помыслы его скверные, и убрать его лучше куда подальше, ибо не ученый он никакой, а злой сорняк, волк в овечьей шкуре, и много еще чего говорится, а Бекен едет в Москву... Ах да, ведь в Москве-то он уже побывал... Теперь куда же?.. Выше Москвы нет ничего. Что же теперь делать?.. Нет, нет.,. Не все будут "против". Только половина. А другая половина — "за". Большой спор получается. Но Бекен свою правду отстоять сумеет. Он — сильный. Он все знает и ничего не боится. В такие минуты — будь то мир или война — все решает сердце. А у ее Бекена в груди сердце льва. Оно огромное — с верблюжью голову. И ему ничего не страшно. А иначе разве мы забрались бы так далеко. Да, в первом бою его сразили. Но он не дал себя смять, раздавить. Он не оставил поля боя и за полтора года написал новую работу. Талантливый у ее Сей-тжана отец. Только разве посмотрят люди на талант? Все равно до последнего будут палки в колеса совать, лишь бы не дать защититься. Не все, конечно, а половина только. Другая половина будет хвалить. Диссертация, скажут, для защиты годится и надо дать ему ученую степень. Не могут же они спорить без конца? Станут, говорят, голосовать. Как раньше волостных избирали. Одни белые камешки кладут — это те, что одобряют. А другие — черные, те, что говорят, диссертация не годится. Не камешки, конечно, а бюллетени... Проголосовал ученый совет. Потом комиссия появляется. Считает. За Бекена, конечно, большинство. Но большинства мало, надо, чтобы две трети было "за". Но ведь только половина за нас... Что же выходит?.. Нет, нет... Стоит только Бексеиту рассказать про свою работу, сколько в ней мыслей, какая она важная, и большинство из тех, что были против, свое мнение переменят. Потом Бексеит еще два раза будет говорить. И с каждым разом еще видней будет, какой диссертант умный, талантливый, сколько он знает и сколько постиг и что цены нет его работе, и мало-помалу, один за другим, станут перебираться на нашу сторону. Ведь не дураки же сидят там, люди ученые, много повидавшие, сколько труда положившие, чтобы двинуть науку вперед. А иначе кто бы их сделал членами ученого совета?.. Конечно, большинство будет за Бекена, то есть не большинство, а две трети. Шестнадцать из двадцати четырех... А если одного голоса не хватит? Всего лишь одного голосочка?.. Не шестнадцать белых камешков, а пятнадцать?.. Нет, не может такого быть... Шестнадцать наберется, может, даже семнадцать, а то и все восемнадцать... Ну кто это может знать? Господи, как этот мир качается! На тонюсеньком лезвии держится... Упадет камешек туда, а может, сюда... Подсчитали — пятнадцать... Еще раз пересчитали — пятнадцать! И опять считают...
Только на рассвете ока сомкнула глаза, и ей привиделся сон. Взявшись за руки, они с Бексеитом поднимаются по зеленому плоскогорью. Путь их лежит к Алатау. Они только-только познакомились. Парень, которому двадцать три, и девушка семнадцати лет. Еще ничего не сказано, но уже все известно. Оба знают. Нутром своим знают. Знают, что любят друг друга. Что друг без друга жизни нет, тоже знают. Только не говорят об этом. Зачем говорить, когда и так понятно. Лучше молчать, чтобы души друг дружку слушали. А душа поет. Иначе пошла бы Айгуль с незнакомым джигитом, о котором она одно лишь знает — как его зовут?.. Разве позволила б она держать ее вот так — за самые кончики пальцев? И не пошла бы, и не позволила... Даже близко не подпустила б... А вот сейчас? А сейчас пусть будет что будет. Как захочет он — так и будет.
"Я твоя, — говорит Айгуль, — твоя... И тонкие пальцы, которые ты держишь, и сердце, маленькое, с кулачок, которое заставляет дрожать жилки на этих пальцах, и глаза мои черные тоже твои..." Не вслух она говорит это, а про себя. Кричит про себя. Душа Бексеита вняла этому зову.
"Я тоже твой, — откликается он. — На всем свете ты у меня одна. И подумать не могу, что полюблю другую. Ты такая красивая, умная, ты так чиста. В душе моей одна любовь к тебе. И еще страх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48