кто мог поручиться, что, увлекшись, Ален не начнет откусывать от того же куска. Ну, а давать еду бездомной собаке, сливать в миску остатки супа по-прежнему никто в доме не считал своей обязанностью. Не по лени и не от жадности. От невнимательности. А в результате белая болонка иногда по нескольку дней кряду ничего не ела.
Густая шерсть не давала заметить, что упитанная когда-то, ухоженная болонка похудела, опала в боках, у нее проступили ребра, что она вконец истощена. Разве что подумаешь, глядя на нее: какая она стала грязная, как свалялась на ней шерсть. Состояние, в котором она находилась, можно было угадать по ее покрасневшим, постоянно теперь слезящимся глазам. Лишилась она и прежней своей игривости. Ален, у которого от постоянного пребывания на воздухе появился волчий аппетит, наестся утром до отвала и, икая, идет во двор, а болонка все еще лежит, свернувшись, сунув мордочку в пах, под крыльцом. Сытый Ален не понимает, в каком состоянии голодная болонка. "Щенок, щенок!" — зовет он ее. Тычет палкой, бьет прутиком. И наконец заставляет подняться. Для него начинается игра, для болонки — рабочий день.
Постоянно голодная болонка взяла себе за правило регулярно обегать соседние дворы. На нее нападали другие большие собаки, гоняли ребята. Но пустой желудок давал о себе знать, и болонка была вынуждена рыскать по округе. Она доедала объедки от трапезы какой-нибудь доброй овчарки, подбирала огрызки хлеба из мусорного ведра или оброненные играющими ребятишками. В общем, поддерживала силы этими перепадавшими ей крохами, чтобы не протянуть ноги.
В один из таких ее обходов болонку сбил на улице мотоцикл. Подросток, только учившийся водить, не смог справиться с управлением, а может быть, и нарочно наехал на нее. Все это издали видел отец Алена, возвращавшийся с работы. Когда он подошел к болонке, она дико верещала своим тоненьким голоском, царапая землю передними лапами. Отец не смог смотреть на нее и ушел. Все равно болонка должна была подохнуть. Ален хотел пойти посмотреть, как она будет подыхать, но отец не пустил его.
Вечером во время ужина разговор за маленьким круглым столом крутился только вокруг белой болонки. Отец Алена упрекал мать. Собака-де, сказывают, удачу приносит дому, эта сама пришла — так ты не сумела хозяйкой себя проявить. Хоть и не говорит, а живая тварь, так ты ни толики внимания ей не уделяла, кормить никогда не кормила. А ведь единственному твоему хворому мальцу какой забавой была — что так жадничала? Был он хмурый и весь поникший и говорил, не повышая голоса. Жена не оправдывалась. Но она не считала виноватой только себя. Бедная моя головушка, сказала она, день-деньской торчу в этой могиле, сама от собаки мало чем отличаюсь, от единственного легкого теперь уже, поди, половинка только и осталась. Таскаю еще свои кости — так кажется, что живая, а на самом-то деле тоже ведь труп уже. Когда ты, хозяин, сказал, что будем эту собаку держать у себя, когда ты сказал, чтр этот щенок наш, и надел на него ошейник? А если у тебя такая мысль была, то почему ты конуру ему не сделал, не посадил у конуры на цепь? Что мне, жалко для собаки помоев, которые я каждый день в уборную выливаю? Все из-за тебя вышло так, и теперь на тебе грех за смерть невинного животного. В общем, не в лучшем ты свете, чем я...
А утром, выйдя на улицу, отец, радостный, тут же вернулся в дом.
— Ален, вставай, — сказал он. — Щенок твой живой, сам пришел.
Ален, уже проснувшийся, начал, торопясь, одеваться. Мать, никогда прежде просто не замечавшая щенка, вышла вместе с ними.
Болонка не смогла добраться до своего обычного места под крыльцом. Она лишь вползла во двор и упала там у самой изгороди. Только глаза у нее и поблескивали.
Отец поднял болонку и отнес под крыльцо. Подстелил ей соломы, солому сверху накрыл куском старой мешковины. Мать налила в оловянную миску теплого молока. Накрошила в молоко хлебной мякоти. Ален начал было гладить болонку по голове, по спине, но отец остановил его, и он больше не беспокоил собаку.
Все думали, что болонка сдохнет в этот же день. Но до вечера она не подохла. И назавтра не подохла. И на третий день. Наоборот, день ото дня ей становилось все лучше. Наконец дней через пятнадцать—двадцать она встала на три лапы. Задняя левая лапа, неправильно сросшаяся в бедре, осталась прижатой к туловищу.
После того как болонка, которую все приговорили к смерти, поправилась, хозяин снова перестал обращать на нее внимание. И без того ему было некогда. Жена его снова стала забывать кормить болонку. Ей со своим-то горем бы справиться, да и по хозяйству дел все время выше головы. Даже маленький Ален и тот перестал глядеть на своего щенка. Не годится он для игр, как поначалу. Несимпатичный, грязный, со свалявшейся шерстью — плохой щенок. Да и хромой к тому же.
Белая болонка, ковыляя на трех своих лапах с улицы на улицу, как и прежде, бродила по дворам. Порою какой-нибудь совсем старый, которому лень даже вылезти из конуры и полаять, добродушный пес отдавал ей остатки своего обеда из чашки. Иногда какая-нибудь дряхлая старуха, опершись на палку и щурясь, гревшаяся на солнце у стены дома, поднималась и, сгорбившись, шла внутрь, выносила ей то ли корку хлеба, то ли кусок кости — в общем, что-нибудь такое, для чего у болонки была слишком маленькая пасть, а если и не маленькая, то не по ее зубам. Болонка перебиралась на другую улицу, на другой двор. Хромую, ее не трогала ни одна из встречных собак, никто из играющих мальчишек не бросал в нее камнем. Даже машины и мотоциклы, редко забиравшиеся на эти окраинные улицы, объезжали ее. Но хотя болонка и чувствовала себя в безопасности, уходить дальше двух-трех ближайших улиц она не решалась. Боялась, что заблудится. Смутно припоминалось ей, что когда-то в далекие, давние времена, едва успев прийти в мир, она выскочила на волю из большой комнаты, где было много мягкой еды и всяких сладостей, и в каком-то дурацком восторге пробежала, не останавливаясь, несколько улиц. К чему это приводит, она теперь знала. Поэтому каждый вечер болонка возвращалась на свой двор и ложилась на привычное место под крыльцом — укрытие от дождя и ветра.
Но, выросшая в теплом доме на мягком диване, болонка не знала, что у природы бывают четыре времени года и что сейчас — середина лета.
1972
СЧАСТЬЕ ТУЛЫМХАНА
Большеглазый, с плоским лицом смуглый мужчина лет тридцати пяти, сойдя с курсирующего между аэропортом и микрорайоном автобуса-экспресса, пересек улицу и торопливо зашагал в глубь массива домов. По старенькому пальто с облезшим воротником и мятыми полами, по толстому коричневому портфелю с начавшими протираться углами в нем угадывался человек, уставший от дороги. По слегка подавшимся вперед широким плечам, по тому, как он быстро и семеняще перебирал своими короткими ногами, можно было понять — спешит он к себе домой.
Рядовой работник республиканского торгового учреждения Тулымхан был счастливым человеком. Собой был доволен и другими доволен; временем доволен и судьбой, что довела родиться в это время, тоже доволен.
Просыпался он рано — когда до восьми оставалось еще пятнадцать минут. Стараясь не разбудить посапывающую в своей зарешеченной кроватке маленькую дочурку, поднимался с постели и на цыпочках ступал по донельзя скрипучему полу, с которого уже давно сошла краска и половицы потеряли былую привлекательность. Доставал чугунноголовые, с утолщением на середине ручки, большие гантели, раза два-три вскидывал их над головой, нагибался до полу — это была утренняя гимнастика. Затем шел в ванную и, встав под душ, пускал шумно лившуюся вниз прохладную воду. И освежался, и умывался одновременно, и уходили на это какие-то считанные минуты. После того как хорошенько разотрешься махровым полотенцем, оставалось еще как следует почистить зубы — и все.
К этому времени был готов и чай на кухне. Мысленно принося судьбе тысячу благодарностей за то, что ему досталась такая заботливая жена, как Шарипа, Тулым-хан садился за стол. Намазав на кусок хлеба густой слой масла, выпивал две чашки крепкого чая без молока. По настоянию жены — на этот раз всухомятку — съедал еще кусок хлеба. Смотрел на часы. Часы показывали десять минут девятого. Торопливо одевшись, Тулымхан бежал к автобусной остановке.
Народу на остановке — тьма. Но Тулымхан — серьезный человек. Он не суетится, как некоторые. Занимает очередь за такими же, как он, воспитанными людьми, терпеливо дожидающимися автобуса. Первый автобус приходит полным. Второй автобус, не остановившись, проносится мимо. В третий автобус удается втолкнуться пятерым-шестерым. Наконец появляется раскачивающийся на ходу, похожий на трамвай с прицепным вагоном длинный "Икарус". Места в нем много. И ход у него мягкий. Все зашли, а свободно. Не (Обрывают тебе ворота, не ломают пуговиц. Но народ все-таки мало-помалу набивается. Становится тесно, на обуви не остается живого места. Кто-то наступит, кто-то заденет. Однако все это чепуха, раз на работу успеваешь вовремя. В кармане у Тулымхана всегда лежит маленькая старая тряпочка. Сойдя с автобуса и выбравшись на тротуар, он тут же наклоняется и счищает с туфель всю пыль и грязь. Тряпку, выполнившую функцию щетки, сворачивает грязной стороной внутрь и снова кладет в карман, отряхивает костюм, поправляет галстук и, развернув плечи, идет по направлению к своей конторе.
Вот уже восемь лет, как Тулымхан сидит за одним и тем же столом. Восемь лет уже — и все на одном месте. Люди перемещаются с работы на работу. Получают повышение, растут. Есть и такие — что уж тут скрывать, и такие еще встречаются среди нас, — что, нарушив общественные законы или совершив какой-нибудь чуждый для советской интеллигенции поступок, получают понижение или вообще отстраняются от должности. Тулымхану подобное не грозит. Водки он не пьет, табака не курит. К пустой болтовне пристрастия не имеет. Поэтому-то никогда никаких выговоров он не получал, и никакой дурной славы за ним не водится. Правда, и благодарностей нет у него. Но Тулымхан отнюдь не относится к числу людей, жаждущих похвалы и одержимых страстью к карьере. Он любит свою работу. И не было случая, чтобы ослушался начальства, не выполнил бы что-то, что ему поручено. Разве что на часовой перерыв в обед отлучится, а так с девяти утра и до шести вечера он не встает из-за вверенного ему стола. Стол полон папок. В одних он роется, в других что-то сверяет, в третьи подшивает, какую-то бумагу переписьюает, какую-то сочиняет — и так, в кипучей деятельности, проходит весь долгий день. Но число папок на столе от этого не уменьшается. Сколько уходит, столько же и приходит. Так было, когда он двадцатишестилетним, только закончив институт, переступил порог этого учреждения. Сейчас он опытный служащий, ему уже тридцать четвертый, а все так же.
Чем ближе конец рабочего дня, тем чаще люди начинают поглядьюать на часы. Стараются уйти пораньше. Кто посмелее — минут на пять, кто побоязливее — хотя бы на две-три минуты. Тулымхан не относится ни к тем, ни к другим. Он любит порядок. В шесть ноль-ноль. Только тогда он поднимается со своего места.
Автобусная остановка кишит народом. Если утром люди выходят из домов кто раньше, кто позже, то вечером двери всех учреждений распахиваются в одно время. Если утром люди — выспавшиеся, отдохнувшие, то вечером все — усталые после работы. Стараясь влезть в автобус, и без того переполненный, они толкаются, теснят друг друга, кто-то падает. Бывает, что стоят в открытых дверях на ступеньках буквально на цыпочках, вывалившись наружу всем корпусом. А то еще бегут за автобусом, проехавшим остановку и раскрывшим свои двери поодаль. Всю эту суматоху порождают нетерпеливые люди. И сами без толку суетятся, и другим от них покоя нет. Тулымхан — человек с достоинством. Выдержанный. Культурный. Никого не толкает, никуда не лезет. И не бежит за проехавшим остановку автобусом как очумелый. Ждет автобуса посвободнее или же когда народу станет поменьше. Стоять — тоже ведь отдых. В конце концов он добирается до дому в семь, а то и в половине восьмого. Но добирается не измочаленным автобусной давкой, без всякой нервотрепки и происшествий.
Когда он приходит, жена возится с ужином на кухне. Дочь в комнате на диване играет с куклой. А большой квадратный стол в самом центре комнаты стоит уже накрытый пестро-голубой скатертью.
Маленькая Найля не замечает отца, открывшего квартиру своим ключом. Она увлеклась игрой. Какое очарование детскому личику придают пушистые, чуть вьющиеся густые темные волосы! "Потом распрямятся, — говорит Шарипа. — Я маленькая тоже кудрявой была". Нет, у Найли волосы не разовьются. Если разовьются, это уже будет не Найля, а кто-то другой.
В крайнем случае можно будет и специально завиваться — не так уж это трудно. Но Тулымхан не может представить себе Найлю большой, взрослой. Ему хочется, чтобы она всю жизнь была вот такая маленькая, такая очаровательная. Потому что Найля — это сам, перевоплощенный, Тулымхан. "Точь-в-точь на тебя похожа", —-говорит Шарипа. Она, наверное, по глазам судит. Большущие глаза, как две чашки. Все остальное не похоже. Наоборот: Тулымхан курнос, а у Найли носик с горбинкой. "У нас, говорят, дед был горбоносым", — говорит Шарипа. Ну что ж. Дети часто бывают похожи на родственников матери. Вот и Найля похожа. Это даже хорошо. Главное — родная его кровиночка. Тулымхан не представляет, как это он жил в этом доме без Найли. Они оба с Шарипой очень хотели ребенка. Шарипа, та подавляла свое волнение. А Тулымхан сильно переживал. И вот, когда уже не осталось почти никакой надежды, когда уже прошло чуть ли не шесть лет их совместной жизни, небо смилостивилось над ними. Тулымхан радовался как сумасшедший. Ночи напролет проводил без сна, предаваясь всевозможным мечтаниям. Но даже и тогда он еще не представлял, какое это счастье — целовать своего ребенка.
Найля замечает отца лишь тогда, когда он уже подошел. Вскакивает на ноги и начинает подпрыгивать на диване, ее кудрявые волосы при каждом прыжке взметываются вверх. Тулымхан раскрывает объятия. Девочка обхватывает его за шею своими крохотными ручонками. Тулымхан прижимает ее к себе, только-только начавшую лепетать, втягивает в себя запах ее волос. Его распирает от нежности к дочери. Хочется прижать ее к себе так сильно, чтобы косточки захрустели. Но этого нельзя делать. И, осторожно обняв, он берет ее на руки и всю обцеловывает, от головы до пят.
— Сколько лет вы уже не виделись? — спрашивает с кухни Шарипа. Каждый вечер она произносит эту фразу. Шутит.
Ей хорошо. Работа близко. Автобуса ждать не надо. Выходит она довольно поздно, относит Найлю в ясли. В перерью не выстаивает тоскливую очередь в столовой, а приходит обедать домой. Вечером тоже все успевает раньше него. Как хорошо, когда работа рядом с домом. Но дело не только в этом, Тулымхан знает. А уж оттого, что знает, и ценит. Такой жены ни у кого нет.
Шарипа приглашает отца и дочь к столу. Замечательная жена! А как она вкусно готовит! Интересно, что на сегодня?
— Борщ по-казахски, — говорит Шарипа.
Тулымхан смеется. Казахи раньше не знали, что такое борщ. На завтрак — мясо, на обед — мясо, на ужин — мясо. Капусту не выращивали, какой уж тут борщ! Борщ по-казахски — это так Шарипа назвала. На обыкновенный борщ нарезается побольше мяса. Если добавить еще кость посолидней и несколько ребрышек — совсем хорошо. И картошки кладется больше, чем положено. Это тебе и борщ, и суп, и тушеное мясо, а все вместе — борщ по-казахски.
После ужина Тулымхан берет сумку и спускается на улицу. Надо сходить в гастроном, купить продуктов на завтра и всякие другие необходимые мелочи. И по хозяйству поможешь, и ужин по телу разойдется, и по свежему воздуху прогуляешься.
Вернувшись из магазина, Тулымхан снова берет дочку на руки и смотрит телевизор. Только до десяти. Потому что в десять Найлю нужно укладывать. После того как дочь заснула, Тулымхан снова смотрит телевизор. Вдвоем с Шарипой. Причем не беспорядочно, все подряд, а строго по программе. Смотреть впустую, ненужное — это вредно для глаз. Да и телевизор быстрее изнашивается.
Одиннадцать часов вечера, половина двенадцатого. Сегодняшний день закончен.
Тулымхан ложится. Спит.
Утром все начинается заново.
Выходные дни проходят несколько иначе. Тулымхан, собрав Найлю, отправляется на прогулку. Путь они держат недальний. Они садятся в автобус, идущий от центра, и через две-три остановки выходят. Вокруг — ряды четырехэтажных домов. Крупнопанельных. Как будто дома сложены из обтесанного серого горного камня. Все предварительно вымерив и подсчитав, пробили в этих камнях десятки окон и, чтобы окна соседних квартир отделялись друг от друга, встроили там и сям балконы. Один дом похож на другой. Тулымхан и сам живет в таком же. Та же архитектура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Густая шерсть не давала заметить, что упитанная когда-то, ухоженная болонка похудела, опала в боках, у нее проступили ребра, что она вконец истощена. Разве что подумаешь, глядя на нее: какая она стала грязная, как свалялась на ней шерсть. Состояние, в котором она находилась, можно было угадать по ее покрасневшим, постоянно теперь слезящимся глазам. Лишилась она и прежней своей игривости. Ален, у которого от постоянного пребывания на воздухе появился волчий аппетит, наестся утром до отвала и, икая, идет во двор, а болонка все еще лежит, свернувшись, сунув мордочку в пах, под крыльцом. Сытый Ален не понимает, в каком состоянии голодная болонка. "Щенок, щенок!" — зовет он ее. Тычет палкой, бьет прутиком. И наконец заставляет подняться. Для него начинается игра, для болонки — рабочий день.
Постоянно голодная болонка взяла себе за правило регулярно обегать соседние дворы. На нее нападали другие большие собаки, гоняли ребята. Но пустой желудок давал о себе знать, и болонка была вынуждена рыскать по округе. Она доедала объедки от трапезы какой-нибудь доброй овчарки, подбирала огрызки хлеба из мусорного ведра или оброненные играющими ребятишками. В общем, поддерживала силы этими перепадавшими ей крохами, чтобы не протянуть ноги.
В один из таких ее обходов болонку сбил на улице мотоцикл. Подросток, только учившийся водить, не смог справиться с управлением, а может быть, и нарочно наехал на нее. Все это издали видел отец Алена, возвращавшийся с работы. Когда он подошел к болонке, она дико верещала своим тоненьким голоском, царапая землю передними лапами. Отец не смог смотреть на нее и ушел. Все равно болонка должна была подохнуть. Ален хотел пойти посмотреть, как она будет подыхать, но отец не пустил его.
Вечером во время ужина разговор за маленьким круглым столом крутился только вокруг белой болонки. Отец Алена упрекал мать. Собака-де, сказывают, удачу приносит дому, эта сама пришла — так ты не сумела хозяйкой себя проявить. Хоть и не говорит, а живая тварь, так ты ни толики внимания ей не уделяла, кормить никогда не кормила. А ведь единственному твоему хворому мальцу какой забавой была — что так жадничала? Был он хмурый и весь поникший и говорил, не повышая голоса. Жена не оправдывалась. Но она не считала виноватой только себя. Бедная моя головушка, сказала она, день-деньской торчу в этой могиле, сама от собаки мало чем отличаюсь, от единственного легкого теперь уже, поди, половинка только и осталась. Таскаю еще свои кости — так кажется, что живая, а на самом-то деле тоже ведь труп уже. Когда ты, хозяин, сказал, что будем эту собаку держать у себя, когда ты сказал, чтр этот щенок наш, и надел на него ошейник? А если у тебя такая мысль была, то почему ты конуру ему не сделал, не посадил у конуры на цепь? Что мне, жалко для собаки помоев, которые я каждый день в уборную выливаю? Все из-за тебя вышло так, и теперь на тебе грех за смерть невинного животного. В общем, не в лучшем ты свете, чем я...
А утром, выйдя на улицу, отец, радостный, тут же вернулся в дом.
— Ален, вставай, — сказал он. — Щенок твой живой, сам пришел.
Ален, уже проснувшийся, начал, торопясь, одеваться. Мать, никогда прежде просто не замечавшая щенка, вышла вместе с ними.
Болонка не смогла добраться до своего обычного места под крыльцом. Она лишь вползла во двор и упала там у самой изгороди. Только глаза у нее и поблескивали.
Отец поднял болонку и отнес под крыльцо. Подстелил ей соломы, солому сверху накрыл куском старой мешковины. Мать налила в оловянную миску теплого молока. Накрошила в молоко хлебной мякоти. Ален начал было гладить болонку по голове, по спине, но отец остановил его, и он больше не беспокоил собаку.
Все думали, что болонка сдохнет в этот же день. Но до вечера она не подохла. И назавтра не подохла. И на третий день. Наоборот, день ото дня ей становилось все лучше. Наконец дней через пятнадцать—двадцать она встала на три лапы. Задняя левая лапа, неправильно сросшаяся в бедре, осталась прижатой к туловищу.
После того как болонка, которую все приговорили к смерти, поправилась, хозяин снова перестал обращать на нее внимание. И без того ему было некогда. Жена его снова стала забывать кормить болонку. Ей со своим-то горем бы справиться, да и по хозяйству дел все время выше головы. Даже маленький Ален и тот перестал глядеть на своего щенка. Не годится он для игр, как поначалу. Несимпатичный, грязный, со свалявшейся шерстью — плохой щенок. Да и хромой к тому же.
Белая болонка, ковыляя на трех своих лапах с улицы на улицу, как и прежде, бродила по дворам. Порою какой-нибудь совсем старый, которому лень даже вылезти из конуры и полаять, добродушный пес отдавал ей остатки своего обеда из чашки. Иногда какая-нибудь дряхлая старуха, опершись на палку и щурясь, гревшаяся на солнце у стены дома, поднималась и, сгорбившись, шла внутрь, выносила ей то ли корку хлеба, то ли кусок кости — в общем, что-нибудь такое, для чего у болонки была слишком маленькая пасть, а если и не маленькая, то не по ее зубам. Болонка перебиралась на другую улицу, на другой двор. Хромую, ее не трогала ни одна из встречных собак, никто из играющих мальчишек не бросал в нее камнем. Даже машины и мотоциклы, редко забиравшиеся на эти окраинные улицы, объезжали ее. Но хотя болонка и чувствовала себя в безопасности, уходить дальше двух-трех ближайших улиц она не решалась. Боялась, что заблудится. Смутно припоминалось ей, что когда-то в далекие, давние времена, едва успев прийти в мир, она выскочила на волю из большой комнаты, где было много мягкой еды и всяких сладостей, и в каком-то дурацком восторге пробежала, не останавливаясь, несколько улиц. К чему это приводит, она теперь знала. Поэтому каждый вечер болонка возвращалась на свой двор и ложилась на привычное место под крыльцом — укрытие от дождя и ветра.
Но, выросшая в теплом доме на мягком диване, болонка не знала, что у природы бывают четыре времени года и что сейчас — середина лета.
1972
СЧАСТЬЕ ТУЛЫМХАНА
Большеглазый, с плоским лицом смуглый мужчина лет тридцати пяти, сойдя с курсирующего между аэропортом и микрорайоном автобуса-экспресса, пересек улицу и торопливо зашагал в глубь массива домов. По старенькому пальто с облезшим воротником и мятыми полами, по толстому коричневому портфелю с начавшими протираться углами в нем угадывался человек, уставший от дороги. По слегка подавшимся вперед широким плечам, по тому, как он быстро и семеняще перебирал своими короткими ногами, можно было понять — спешит он к себе домой.
Рядовой работник республиканского торгового учреждения Тулымхан был счастливым человеком. Собой был доволен и другими доволен; временем доволен и судьбой, что довела родиться в это время, тоже доволен.
Просыпался он рано — когда до восьми оставалось еще пятнадцать минут. Стараясь не разбудить посапывающую в своей зарешеченной кроватке маленькую дочурку, поднимался с постели и на цыпочках ступал по донельзя скрипучему полу, с которого уже давно сошла краска и половицы потеряли былую привлекательность. Доставал чугунноголовые, с утолщением на середине ручки, большие гантели, раза два-три вскидывал их над головой, нагибался до полу — это была утренняя гимнастика. Затем шел в ванную и, встав под душ, пускал шумно лившуюся вниз прохладную воду. И освежался, и умывался одновременно, и уходили на это какие-то считанные минуты. После того как хорошенько разотрешься махровым полотенцем, оставалось еще как следует почистить зубы — и все.
К этому времени был готов и чай на кухне. Мысленно принося судьбе тысячу благодарностей за то, что ему досталась такая заботливая жена, как Шарипа, Тулым-хан садился за стол. Намазав на кусок хлеба густой слой масла, выпивал две чашки крепкого чая без молока. По настоянию жены — на этот раз всухомятку — съедал еще кусок хлеба. Смотрел на часы. Часы показывали десять минут девятого. Торопливо одевшись, Тулымхан бежал к автобусной остановке.
Народу на остановке — тьма. Но Тулымхан — серьезный человек. Он не суетится, как некоторые. Занимает очередь за такими же, как он, воспитанными людьми, терпеливо дожидающимися автобуса. Первый автобус приходит полным. Второй автобус, не остановившись, проносится мимо. В третий автобус удается втолкнуться пятерым-шестерым. Наконец появляется раскачивающийся на ходу, похожий на трамвай с прицепным вагоном длинный "Икарус". Места в нем много. И ход у него мягкий. Все зашли, а свободно. Не (Обрывают тебе ворота, не ломают пуговиц. Но народ все-таки мало-помалу набивается. Становится тесно, на обуви не остается живого места. Кто-то наступит, кто-то заденет. Однако все это чепуха, раз на работу успеваешь вовремя. В кармане у Тулымхана всегда лежит маленькая старая тряпочка. Сойдя с автобуса и выбравшись на тротуар, он тут же наклоняется и счищает с туфель всю пыль и грязь. Тряпку, выполнившую функцию щетки, сворачивает грязной стороной внутрь и снова кладет в карман, отряхивает костюм, поправляет галстук и, развернув плечи, идет по направлению к своей конторе.
Вот уже восемь лет, как Тулымхан сидит за одним и тем же столом. Восемь лет уже — и все на одном месте. Люди перемещаются с работы на работу. Получают повышение, растут. Есть и такие — что уж тут скрывать, и такие еще встречаются среди нас, — что, нарушив общественные законы или совершив какой-нибудь чуждый для советской интеллигенции поступок, получают понижение или вообще отстраняются от должности. Тулымхану подобное не грозит. Водки он не пьет, табака не курит. К пустой болтовне пристрастия не имеет. Поэтому-то никогда никаких выговоров он не получал, и никакой дурной славы за ним не водится. Правда, и благодарностей нет у него. Но Тулымхан отнюдь не относится к числу людей, жаждущих похвалы и одержимых страстью к карьере. Он любит свою работу. И не было случая, чтобы ослушался начальства, не выполнил бы что-то, что ему поручено. Разве что на часовой перерыв в обед отлучится, а так с девяти утра и до шести вечера он не встает из-за вверенного ему стола. Стол полон папок. В одних он роется, в других что-то сверяет, в третьи подшивает, какую-то бумагу переписьюает, какую-то сочиняет — и так, в кипучей деятельности, проходит весь долгий день. Но число папок на столе от этого не уменьшается. Сколько уходит, столько же и приходит. Так было, когда он двадцатишестилетним, только закончив институт, переступил порог этого учреждения. Сейчас он опытный служащий, ему уже тридцать четвертый, а все так же.
Чем ближе конец рабочего дня, тем чаще люди начинают поглядьюать на часы. Стараются уйти пораньше. Кто посмелее — минут на пять, кто побоязливее — хотя бы на две-три минуты. Тулымхан не относится ни к тем, ни к другим. Он любит порядок. В шесть ноль-ноль. Только тогда он поднимается со своего места.
Автобусная остановка кишит народом. Если утром люди выходят из домов кто раньше, кто позже, то вечером двери всех учреждений распахиваются в одно время. Если утром люди — выспавшиеся, отдохнувшие, то вечером все — усталые после работы. Стараясь влезть в автобус, и без того переполненный, они толкаются, теснят друг друга, кто-то падает. Бывает, что стоят в открытых дверях на ступеньках буквально на цыпочках, вывалившись наружу всем корпусом. А то еще бегут за автобусом, проехавшим остановку и раскрывшим свои двери поодаль. Всю эту суматоху порождают нетерпеливые люди. И сами без толку суетятся, и другим от них покоя нет. Тулымхан — человек с достоинством. Выдержанный. Культурный. Никого не толкает, никуда не лезет. И не бежит за проехавшим остановку автобусом как очумелый. Ждет автобуса посвободнее или же когда народу станет поменьше. Стоять — тоже ведь отдых. В конце концов он добирается до дому в семь, а то и в половине восьмого. Но добирается не измочаленным автобусной давкой, без всякой нервотрепки и происшествий.
Когда он приходит, жена возится с ужином на кухне. Дочь в комнате на диване играет с куклой. А большой квадратный стол в самом центре комнаты стоит уже накрытый пестро-голубой скатертью.
Маленькая Найля не замечает отца, открывшего квартиру своим ключом. Она увлеклась игрой. Какое очарование детскому личику придают пушистые, чуть вьющиеся густые темные волосы! "Потом распрямятся, — говорит Шарипа. — Я маленькая тоже кудрявой была". Нет, у Найли волосы не разовьются. Если разовьются, это уже будет не Найля, а кто-то другой.
В крайнем случае можно будет и специально завиваться — не так уж это трудно. Но Тулымхан не может представить себе Найлю большой, взрослой. Ему хочется, чтобы она всю жизнь была вот такая маленькая, такая очаровательная. Потому что Найля — это сам, перевоплощенный, Тулымхан. "Точь-в-точь на тебя похожа", —-говорит Шарипа. Она, наверное, по глазам судит. Большущие глаза, как две чашки. Все остальное не похоже. Наоборот: Тулымхан курнос, а у Найли носик с горбинкой. "У нас, говорят, дед был горбоносым", — говорит Шарипа. Ну что ж. Дети часто бывают похожи на родственников матери. Вот и Найля похожа. Это даже хорошо. Главное — родная его кровиночка. Тулымхан не представляет, как это он жил в этом доме без Найли. Они оба с Шарипой очень хотели ребенка. Шарипа, та подавляла свое волнение. А Тулымхан сильно переживал. И вот, когда уже не осталось почти никакой надежды, когда уже прошло чуть ли не шесть лет их совместной жизни, небо смилостивилось над ними. Тулымхан радовался как сумасшедший. Ночи напролет проводил без сна, предаваясь всевозможным мечтаниям. Но даже и тогда он еще не представлял, какое это счастье — целовать своего ребенка.
Найля замечает отца лишь тогда, когда он уже подошел. Вскакивает на ноги и начинает подпрыгивать на диване, ее кудрявые волосы при каждом прыжке взметываются вверх. Тулымхан раскрывает объятия. Девочка обхватывает его за шею своими крохотными ручонками. Тулымхан прижимает ее к себе, только-только начавшую лепетать, втягивает в себя запах ее волос. Его распирает от нежности к дочери. Хочется прижать ее к себе так сильно, чтобы косточки захрустели. Но этого нельзя делать. И, осторожно обняв, он берет ее на руки и всю обцеловывает, от головы до пят.
— Сколько лет вы уже не виделись? — спрашивает с кухни Шарипа. Каждый вечер она произносит эту фразу. Шутит.
Ей хорошо. Работа близко. Автобуса ждать не надо. Выходит она довольно поздно, относит Найлю в ясли. В перерью не выстаивает тоскливую очередь в столовой, а приходит обедать домой. Вечером тоже все успевает раньше него. Как хорошо, когда работа рядом с домом. Но дело не только в этом, Тулымхан знает. А уж оттого, что знает, и ценит. Такой жены ни у кого нет.
Шарипа приглашает отца и дочь к столу. Замечательная жена! А как она вкусно готовит! Интересно, что на сегодня?
— Борщ по-казахски, — говорит Шарипа.
Тулымхан смеется. Казахи раньше не знали, что такое борщ. На завтрак — мясо, на обед — мясо, на ужин — мясо. Капусту не выращивали, какой уж тут борщ! Борщ по-казахски — это так Шарипа назвала. На обыкновенный борщ нарезается побольше мяса. Если добавить еще кость посолидней и несколько ребрышек — совсем хорошо. И картошки кладется больше, чем положено. Это тебе и борщ, и суп, и тушеное мясо, а все вместе — борщ по-казахски.
После ужина Тулымхан берет сумку и спускается на улицу. Надо сходить в гастроном, купить продуктов на завтра и всякие другие необходимые мелочи. И по хозяйству поможешь, и ужин по телу разойдется, и по свежему воздуху прогуляешься.
Вернувшись из магазина, Тулымхан снова берет дочку на руки и смотрит телевизор. Только до десяти. Потому что в десять Найлю нужно укладывать. После того как дочь заснула, Тулымхан снова смотрит телевизор. Вдвоем с Шарипой. Причем не беспорядочно, все подряд, а строго по программе. Смотреть впустую, ненужное — это вредно для глаз. Да и телевизор быстрее изнашивается.
Одиннадцать часов вечера, половина двенадцатого. Сегодняшний день закончен.
Тулымхан ложится. Спит.
Утром все начинается заново.
Выходные дни проходят несколько иначе. Тулымхан, собрав Найлю, отправляется на прогулку. Путь они держат недальний. Они садятся в автобус, идущий от центра, и через две-три остановки выходят. Вокруг — ряды четырехэтажных домов. Крупнопанельных. Как будто дома сложены из обтесанного серого горного камня. Все предварительно вымерив и подсчитав, пробили в этих камнях десятки окон и, чтобы окна соседних квартир отделялись друг от друга, встроили там и сям балконы. Один дом похож на другой. Тулымхан и сам живет в таком же. Та же архитектура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48