Глядя на дочь. Нора внезапно поняла, что нет более жестокого и многозначительного молчания, чем то, которое наступает после короткой фразы «Я тебя люблю». В детстве она ждала и не дождалась этих слов от отца. Затем целую вечность мечтала услышать их от мужа. И вот теперь, похоже, ей снова суждено ждать. А она-то думала, что отношения с Руби складываются прекрасно…
Нора отодвинула газету.
— Хочешь кофе?
Ее голос звучал спокойно, ровно. Словно в порядке вещей было сидеть вдвоем на кухонном полу среди осколков желтого фаянса.
Руби посмотрела ей в глаза:
— Не надо.
Нора увидела, что дочь плачет, и растерялась.
— Руби, что случилось?
— Не притворяйся, что ты этого не говорила, прошу тебя.
Нора не представляла, как ответить. Руби встала и ушла на второй этаж. С замиранием сердца Нора прислушивалась к ее шагам.
Вскоре Руби снова вошла в кухню с чемоданом в одной руке и папкой бумаг в другой.
— Извини. Я думала, что уже могу сказать тебе эти слова, — покаянно произнесла Нора.
Руби разжала пальцы, чемодан упал на пол с глухим стуком, от которого вздрогнули оконные стекла.
— Дорогая… — невольно вырвалось у Норы.
— Проблема заключалась не в том, чтобы забыть и простить, — медленно проговорила Руби. Слезы выкатились из ее темных глаз и полились по щекам. — Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. А теперь уже слишком поздно.
Нора нахмурилась:
— Не понимаю.
— Я люблю тебя.
Руби говорила так тихо, что сначала Нора подумала, будто ослышалась.
— Ты меня любишь? — недоверчиво переспросила она.
Казалось, Руби вот-вот упадет.
— Только попытайся понять, ладно?
— Но…
Руби шмякнула на кухонный стол стопку желтых листков.
— Я потратила всю прошлую ночь, чтобы сделать для тебя копию.
Нора внимательно наблюдала за дочерью и едва взглянула на листки.
— Что здесь?
Руби попятилась и остановилась рядом с чемоданом.
— Прочти, — попросила она.
Нора пожала плечами и пододвинула к себе блокнот.
— Боюсь, что без очков не разберу.
В интересах истины должна сообщить вам, что за эту статью мне заплатили. Щедро заплатили, как говорят в ресторанах, где публике вроде меня не по карману заказать даже салат. Я получила столько, что поменяла свой видавший виды «фольксваген» на несколько менее побитый «порше».
Кроме того, должна признаться, что моя мать мне не нравится. Нет, не так. Не нравится мне сопливый продавец, работающий в ночную смену в нашем видеосалоне.
Я ненавижу свою мать.
Нора резко подняла голову.
Руби плакала, да так горько, что у нее дрожали плечи, а щеки стали ярко-розовыми.
— Э-это статья д-для журнала «Кэш».
Нора прерывисто вздохнула. Она знала, что в глазах отражаются вес ее чувства: боль предательства, саднящая печаль и… да, гнев.
— Как ты могла?
Руби зажала рот рукой, схватила чемодан и выбежала из дома.
Нора услышала шум двигателя, потом шорох покрышек по гравию. Казалось, звуки доносятся откуда-то из невероятного далека. И снова стало тихо.
Нора старалась не смотреть на желтые страницы, исписанные голубыми буквами, но ничего не могла с собой поделать. Страшные, ненавистные слова, казалось, прыгали на нее с бумаги.
«Я ненавижу свою мать».
Нора снова взяла блокнот и продолжила чтение. Руки у нее дрожали.
Эта история началась одиннадцать лет назад в местечке, о котором мало кто из вас слышал: на архипелаге Сан-Хуан в штате Вашингтон.
Прочитав всего несколько фраз, она расплакалась.
У самого конца подъездной аллеи Руби резко затормозила. Она снова убегала, но на этот раз ей негде было скрыться, оставалось только идти до конца. Она повела себя как эгоистка и теперь не имеет права оставить мать одну в пустом доме. Она дала задний ход, немного проехала в обратную сторону, остановилась и вышла из мини-фургона. Пересекла по тропинке цветущий сад и оказалась на краю берегового откоса. Она могла бы спуститься к воде и сесть на свой любимый камень, но туда Норе на костылях не добраться. А Руби хотела, чтобы мать ее видела. Закончив читать, она наверняка выйдет на веранду, это ее любимое место, и тогда обнаружит свою дочь на краю откоса.
Руби села на траву. Стоял прекрасный солнечный день, острова казались разноцветной мозаикой — голубое небо, зеленые лесистые берега и синее, с серебристым отливом, морс, покрытое легкой зыбью.
Руби легла на землю и закрыла глаза. Свежий воздух пах травой, солью и детством. Она чувствовала, что запомнит этот день навсегда. Возможно, будет вспоминать его в самые неподходящие моменты, например во время мытья посуды, стоя перед раковиной и по локоть погрузив руки в мыльную воду. Или под душем, окутанная ароматом любимого маминого шампуня. Или держа на руках ребенка, который, она надеялась, у нее когда-нибудь появится. В такие моменты она будет вспоминать этот день и все другие, которые к нему привели. По большому счету его можно считать началом новой, взрослой, жизни — все дальнейшее возникает на почве того, что они с матерью скажут друг другу в этот день.
Руби не знала, сумеет ли когда-нибудь преодолеть стыд или ей суждено носить его с собой всегда, как раньше она носила в душе тяжелый груз гнева. Теперь уже не мать, а она, Руби, будет посылать подарки, оставлять сообщения на автоответчике и бесконечно ждать ответа…
— Привет, Руби.
Она открыла глаза. Мать стояла над ней, опираясь на костыли и неловко наклонившись вперед. Солнце, просвечивающее сквозь ее рыжие волосы, превратило их в подобие огненного нимба. Руби резко села.
— Мама… — Это все, что она смогла прошептать, горло внезапно сдавило.
— Я рада, что ты вернулась. Здесь, на острове, тебе уже не удастся так легко от меня убежать.
Нора отбросила костыли, опустилась на колени и неуклюже повалилась на бок, принимая сидячее положение. На колени она положила злосчастную статью. Ветер с моря загибал края страниц.
— Я прочла все, что ты написала, и, должна признаться, мне было очень больно.
Руби хотелось умереть на месте. Она подумала о том, как далеко им удалось продвинуться по извилистой темной дороге, ведущей из прошлого в настоящее… Дорого же обошелся ее эгоизм! Если бы не эта ужасная писанина, Руби сейчас со смехом рассказывала бы матери о прошедшей ночи. Может быть, они обсуждали бы всякую девичью ерунду вроде обручальных колец, подружек невесты и заказа букетов.
— Мне очень стыдно, — призналась она. — Я догадывалась, что причиню тебе боль. В самом начале я этого и добивалась.
— А сейчас?
— Сейчас я бы все отдала, чтобы вернуться на несколько дней назад.
Нора грустно улыбнулась:
— Ах, дорогая, правда всегда причиняет боль, это такой же закон природы, как закон всемирного тяготения. — Она посмотрела на море. — Читая твою статью, я видела себя. Может, это покажется мелочью, но я потратила почти всю жизнь, убегая от себя и своего прошлого. Я никогда никому не доверяла настолько, чтобы быть самой собой. Когда я задумывала рубрику советов, я считала, что настоящая я, такая как есть, читателям не понравится, поэтому я придумала Нору Бридж, женщину, заслуживающую доверия и восхищения, и начала пытаться жить так, чтобы соответствовать созданному образу. Но мне мешали мои ошибки, ошибки реальной женщины. — Она снова посмотрела на дочь: — Только тебе я доверилась. Руби кивнула:
— Знаю.
— Не зря я тебе доверилась. Я поняла это, дочитав статью до конца. Я рассказывала, ты слушала, записывала и в конце концов открыла мне меня. Начиная с девчонки, которая пряталась под лестницей, до взрослой женщины, прятавшейся сначала за стенами психиатрической клиники, затем за микрофоном… — Нора улыбнулась. — Теперь эта женщина больше не прячется. Ты дала мне возможность увидеть себя.
— Я понимаю, что выдала твои секреты, но я не собираюсь публиковать эту статью. Я не могу так поступить с тобой.
— Нет, ты это сделаешь.
— Я тебе обещаю, что не сдам материал в редакцию, — повторила Руби, полагая, что мать ей не верит.
Нора наклонилась к дочери и стиснула ее руки:
— Я хочу, чтобы ты ее опубликовала. Она замечательно показывает, кем мы обе являемся и кем можем стать. Она показывает, как любовь может пойти по неверному пути и все же вернуться к началу — если в нее верить. То, что ты написала… это не предательство. Даже если в начале это и являлось предательством, разве могло быть иначе? Нам предстояло пройти невероятно долгий путь. А в самом конце его я поняла, насколько сильно ты меня любишь.
Руби судорожно сглотнула.
— Да, мама, я тебя люблю, и мне очень жаль…
— Тс-с, хватит об этом. Мы — одна семья. Бывает, конечно, что мы пренебрегаем чувствами друг друга, но это нормально, так и должно быть. — Глаза Норы заблестели от слез. — А теперь мы пойдем домой и позвоним твоему агенту. Мы появимся в «Шоу Сары Перселл» вместе.
— Ни за что! Они тебя живьем съедят.
— Ну и шут с ними! Я буду держать тебя за руку, это придаст мне сил. Они больше меня не заденут, зато мне не терпится дать им сдачи.
Руби воззрилась на мать с благоговением. Ей казалось, что Нора изменилась буквально у нее на глазах. Отныне это была совсем другая женщина.
— Ты просто чудо!
Нора засмеялась:
— Много же тебе понадобилось времени, чтобы это заметить.
Глава 25
Мне достались мои пятнадцать минут славы. Самое удивительное, что, когда отмеренные четверть часа прошли, я все еще была знаменита. Кажется, мы с мамой стали своего рода символом того, что мир вокруг нас не настолько плох. И ест вдуматься, в этом есть смысл. Мы живем во времена, когда в вечерних новостях изо дня в день один за другим идут унылые, наводящие тоску сюжеты.
Грустно, что это нас больше не удивляет. Мы сидим в своих гостиных на мягких диванах, купленных благодаря десятилетию процветания, смотрим новости и качаем головами. Иногда — решительный поступок! — мы выключаем телевизор или переключаем канал. Значительно реже спрашиваем почему. Кто решил, что убийство более достойно показа в новостях, чем милый репортаж о старушке, развозящей горячую пищу больным СПИДом?
Но кажется, я ударилась в патетику и отклонилась от темы. Суть в том, что я своими глазами увидела — известность не утопия, как мне представлялось раньше, и это заставляет переосмыслить мои представления о мире. У знаменитостей больше денег, но меньше свободы, у них больше возможностей для выбора, но меньше честности. Все продается и покупается. А когда мы позволяем средствам массовой информации выбирать за нас героев, значит, мы совсем пропали.
Мы с мамой неожиданно обнаружили, что мы не так разобщены — я имею в виду нас всех, — как нам кажется. Хорошие новости нужны людям не меньше, чем плохие, и им понравился рассказ о моем перевоспитании. Девочка ненавидит мать, потом учится ее любить, затем отказывается от карьеры, чтобы не причинить боль матери. Людям это понравилось. И я им тоже понравилась.
Но больше всего им понравилась моя мать. Они слушали историю ее жизни, изложенную в форме романа, и были поражены тем, что она смогла преодолеть. Она стала больше чем знаменитостью — она стала одной из них, обыкновенной женщиной, и, как ни странно, за это ее еще больше полюбили.
Сейчас я слушаю ее радиопередачу, она отвечает на звонки. Время от времени какой-нибудь сердитый слушатель называет ее лицемеркой и обвиняет в том, что она бросила детей.
Прежняя Нора Бридж, наверное, спасовала бы перед столь меткими и ранящими ударами, но теперь все изменилось. Она слушает, соглашается и продолжает передачу, рассказывая о том, как ошибки могут помочь и какое великое чудо — семья. Она надеется, что люди сделают выводы из ее печального опыта. Слово за слово, она околдовывает их так, как это умеет только она, и к концу передачи они вытирают слезы и задумываются над тем, как вернуться к своей семье. Самые умные тянутся к телефону.
Разговор с людьми, которых вы любите, ничем нельзя заменить. Вы можете о них думать, мечтать, желать, чтобы все сложилось по-другому… Все это только начало. Кто-то должен сделать первый шаг.
Пожалуй, это одна из вещей, которые я поняла нынешним летом, но не самая важная. Истины, открытые мной на Летнем острове, очень просты, они лежали прямо на зеленой траве. Я давно должна была на них наткнуться, и, наверное, наткнулась бы, если бы смотрела получше.
Мы, матери и дочери, связаны друг с другом. Моя мать — моя опора, это она помогает мне стоять прямо. Она в моей крови, в каждом биении моего сердца.
Я не мыслю себе жизни без нее.
Теперь я поняла, сколь великая драгоценность — время, этому меня научил мой друг Эрик. Иногда я мысленно представляю его прежним, он смеется, стоя на носу парусной яхты, и смотрит вперед, в будущее. Мне слышится его голос в шуме ветра, в каплях дождя я чувствую его прикосновение, я вспоминаю, вспоминаю…
Жизнь коротка. Я знаю, что когда Эрик проиграет борьбу с болезнью, его смерть явится для всех нас невосполнимой потерей. Я сниму трубку, наберу номер маминого телефона, и она снова вернет мне меня.
Дочь без матери — надломленная женщина. Теперь я в этом уверена.
Из Лос-Анджелеса я уезжала жесткой, циничной, горькой молодой особой, готовой по любому поводу лезть в драку. Здесь, на Летнем острове, я стала цельной личностью. Оказывается, это было совсем просто. Теперь я это поняла.
Я приехала сюда, чтобы разобраться в жизни моей матери, а разобралась в своей собственной.
— Как ты думаешь, скоро они вернутся?
Дину не надо было уточнять, о ком спрашивает Эрик. За три дня, прошедшие с отъезда Норы и Руби, Эрик постоянно гадал, когда они вернутся. Дин заметил, что брат забывает его ответы. Стоило им закончить разговор, как буквально через минуту Эрик снова задавал тот же вопрос: «Как ты думаешь, скоро они вернутся?»
— Со дня на день, — ответил Дин.
Он всегда отвечал одинаково, но сам в душе не был уверен, и эта неуверенность его мучила. Каждую ночь Эрику звонила Нора, но Руби всегда была чем-то занята: то давала интервью, то участвовала во встрече. Она позвонила им только один раз, и хотя говорила все, что полагается в таких случаях, Дин чувствовал, что они начинают отдаляться друг от друга.
Руби стала знаменитостью. Свершилось то, о чем она мечтала с самого детства: ее полюбили незнакомые люди. Дин не мог упрекнуть ее за то, что она наслаждается каждым мгновением своей внезапно обретенной славы, но невольно спрашивал себя, осталось ли в ее жизни место для него.
Эрик закашлялся.
Дин отвернулся от окна. На какое-то мгновение вид брата его ошеломил. За последние несколько дней это случалось не впервые: временами состояние больного ухудшалось так резко, что перемена заставала Дина врасплох. Эрик еще больше похудел, как-то съежился, улыбка на его лице стала редкостью. Казалось, он уставал уже оттого, что дышал, а обезболивающее помогало лишь ненадолго.
— Мы можем выйти из дома? — спросил Эрик. — Кажется, денек очень хороший.
— Конечно.
Дин выбежал во двор, чтобы все приготовить. Он поставил в тени старого земляничного дерева шезлонг и развернул его так, чтобы Эрику было видно море. Потом вернулся, закутал брата в толстый плед и на руках вынес на улицу. Эрик сделался невесомым, не тяжелее маленького ребенка.
Дин бережно усадил больного в шезлонг. Эрик откинулся на спину, утонув в подушках, и закрыл глаза.
— Как же приятно, когда пригревает солнышко!
Дин посмотрел на брата. Лицо его было повернуто к солнцу. Дин видел перед собой не худого лысеющего молодого человека, закупанного в разноцветный плед, он видел храбрость в самом чистом, концентрированном, виде.
— Я сейчас вернусь.
Он сбегал к себе в комнату, взял фотоаппарат, зарядил его черно-белой пленкой, вернулся во двор и начал снимать.
Эрик открыл глаза. Ему потребовалась минута, чтобы сфокусировать взгляд, и еще несколько, чтобы сообразить, что это за серебристая коробочка в руках у Дина. Наконец он ахнул и приподнял слабую руку.
— Господи, Дино. Не надо никаких фотографий! На этом ложе я выгляжу паршиво.
Он отвернулся. Дин опустил фотоаппарат, подошел и присел на корточки рядом с шезлонгом.
— Будет тебе. Ты настоящий красавчик. Почище Тома Круза.
Эрик повернулся.
— Когда-то я был мужик хоть куда, — заявил он с лукавой улыбкой. — А ты дождался, когда я стал походить на страшилище, и тогда решил меня сфотографировать.
Дин погладил влажный лоб брата. Он чувствовал, что Эрик уже устал.
— Дружище, я пропустил много лет, не могу же я упустить и этот момент. Мне нужно… я хочу, чтобы у меня остались твои снимки.
Эрик потер глаза и простонал:
— Дерьмо.
— Знаешь, что я вижу, когда смотрю в объектив? Героя.
Эрик открыл один глаз и улыбнулся:
— Что ж Феллини, давай крупный план, я готов.
Дин дощелкал всю пленку, положил фотоаппарат на столик и лег на траву рядом с шезлонгом.
— Как ты думаешь, скоро они вернутся?
— Со дня на день. — Дин перевернулся на бок и посмотрел на брата. — Руби стала знаменитостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Нора отодвинула газету.
— Хочешь кофе?
Ее голос звучал спокойно, ровно. Словно в порядке вещей было сидеть вдвоем на кухонном полу среди осколков желтого фаянса.
Руби посмотрела ей в глаза:
— Не надо.
Нора увидела, что дочь плачет, и растерялась.
— Руби, что случилось?
— Не притворяйся, что ты этого не говорила, прошу тебя.
Нора не представляла, как ответить. Руби встала и ушла на второй этаж. С замиранием сердца Нора прислушивалась к ее шагам.
Вскоре Руби снова вошла в кухню с чемоданом в одной руке и папкой бумаг в другой.
— Извини. Я думала, что уже могу сказать тебе эти слова, — покаянно произнесла Нора.
Руби разжала пальцы, чемодан упал на пол с глухим стуком, от которого вздрогнули оконные стекла.
— Дорогая… — невольно вырвалось у Норы.
— Проблема заключалась не в том, чтобы забыть и простить, — медленно проговорила Руби. Слезы выкатились из ее темных глаз и полились по щекам. — Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. А теперь уже слишком поздно.
Нора нахмурилась:
— Не понимаю.
— Я люблю тебя.
Руби говорила так тихо, что сначала Нора подумала, будто ослышалась.
— Ты меня любишь? — недоверчиво переспросила она.
Казалось, Руби вот-вот упадет.
— Только попытайся понять, ладно?
— Но…
Руби шмякнула на кухонный стол стопку желтых листков.
— Я потратила всю прошлую ночь, чтобы сделать для тебя копию.
Нора внимательно наблюдала за дочерью и едва взглянула на листки.
— Что здесь?
Руби попятилась и остановилась рядом с чемоданом.
— Прочти, — попросила она.
Нора пожала плечами и пододвинула к себе блокнот.
— Боюсь, что без очков не разберу.
В интересах истины должна сообщить вам, что за эту статью мне заплатили. Щедро заплатили, как говорят в ресторанах, где публике вроде меня не по карману заказать даже салат. Я получила столько, что поменяла свой видавший виды «фольксваген» на несколько менее побитый «порше».
Кроме того, должна признаться, что моя мать мне не нравится. Нет, не так. Не нравится мне сопливый продавец, работающий в ночную смену в нашем видеосалоне.
Я ненавижу свою мать.
Нора резко подняла голову.
Руби плакала, да так горько, что у нее дрожали плечи, а щеки стали ярко-розовыми.
— Э-это статья д-для журнала «Кэш».
Нора прерывисто вздохнула. Она знала, что в глазах отражаются вес ее чувства: боль предательства, саднящая печаль и… да, гнев.
— Как ты могла?
Руби зажала рот рукой, схватила чемодан и выбежала из дома.
Нора услышала шум двигателя, потом шорох покрышек по гравию. Казалось, звуки доносятся откуда-то из невероятного далека. И снова стало тихо.
Нора старалась не смотреть на желтые страницы, исписанные голубыми буквами, но ничего не могла с собой поделать. Страшные, ненавистные слова, казалось, прыгали на нее с бумаги.
«Я ненавижу свою мать».
Нора снова взяла блокнот и продолжила чтение. Руки у нее дрожали.
Эта история началась одиннадцать лет назад в местечке, о котором мало кто из вас слышал: на архипелаге Сан-Хуан в штате Вашингтон.
Прочитав всего несколько фраз, она расплакалась.
У самого конца подъездной аллеи Руби резко затормозила. Она снова убегала, но на этот раз ей негде было скрыться, оставалось только идти до конца. Она повела себя как эгоистка и теперь не имеет права оставить мать одну в пустом доме. Она дала задний ход, немного проехала в обратную сторону, остановилась и вышла из мини-фургона. Пересекла по тропинке цветущий сад и оказалась на краю берегового откоса. Она могла бы спуститься к воде и сесть на свой любимый камень, но туда Норе на костылях не добраться. А Руби хотела, чтобы мать ее видела. Закончив читать, она наверняка выйдет на веранду, это ее любимое место, и тогда обнаружит свою дочь на краю откоса.
Руби села на траву. Стоял прекрасный солнечный день, острова казались разноцветной мозаикой — голубое небо, зеленые лесистые берега и синее, с серебристым отливом, морс, покрытое легкой зыбью.
Руби легла на землю и закрыла глаза. Свежий воздух пах травой, солью и детством. Она чувствовала, что запомнит этот день навсегда. Возможно, будет вспоминать его в самые неподходящие моменты, например во время мытья посуды, стоя перед раковиной и по локоть погрузив руки в мыльную воду. Или под душем, окутанная ароматом любимого маминого шампуня. Или держа на руках ребенка, который, она надеялась, у нее когда-нибудь появится. В такие моменты она будет вспоминать этот день и все другие, которые к нему привели. По большому счету его можно считать началом новой, взрослой, жизни — все дальнейшее возникает на почве того, что они с матерью скажут друг другу в этот день.
Руби не знала, сумеет ли когда-нибудь преодолеть стыд или ей суждено носить его с собой всегда, как раньше она носила в душе тяжелый груз гнева. Теперь уже не мать, а она, Руби, будет посылать подарки, оставлять сообщения на автоответчике и бесконечно ждать ответа…
— Привет, Руби.
Она открыла глаза. Мать стояла над ней, опираясь на костыли и неловко наклонившись вперед. Солнце, просвечивающее сквозь ее рыжие волосы, превратило их в подобие огненного нимба. Руби резко села.
— Мама… — Это все, что она смогла прошептать, горло внезапно сдавило.
— Я рада, что ты вернулась. Здесь, на острове, тебе уже не удастся так легко от меня убежать.
Нора отбросила костыли, опустилась на колени и неуклюже повалилась на бок, принимая сидячее положение. На колени она положила злосчастную статью. Ветер с моря загибал края страниц.
— Я прочла все, что ты написала, и, должна признаться, мне было очень больно.
Руби хотелось умереть на месте. Она подумала о том, как далеко им удалось продвинуться по извилистой темной дороге, ведущей из прошлого в настоящее… Дорого же обошелся ее эгоизм! Если бы не эта ужасная писанина, Руби сейчас со смехом рассказывала бы матери о прошедшей ночи. Может быть, они обсуждали бы всякую девичью ерунду вроде обручальных колец, подружек невесты и заказа букетов.
— Мне очень стыдно, — призналась она. — Я догадывалась, что причиню тебе боль. В самом начале я этого и добивалась.
— А сейчас?
— Сейчас я бы все отдала, чтобы вернуться на несколько дней назад.
Нора грустно улыбнулась:
— Ах, дорогая, правда всегда причиняет боль, это такой же закон природы, как закон всемирного тяготения. — Она посмотрела на море. — Читая твою статью, я видела себя. Может, это покажется мелочью, но я потратила почти всю жизнь, убегая от себя и своего прошлого. Я никогда никому не доверяла настолько, чтобы быть самой собой. Когда я задумывала рубрику советов, я считала, что настоящая я, такая как есть, читателям не понравится, поэтому я придумала Нору Бридж, женщину, заслуживающую доверия и восхищения, и начала пытаться жить так, чтобы соответствовать созданному образу. Но мне мешали мои ошибки, ошибки реальной женщины. — Она снова посмотрела на дочь: — Только тебе я доверилась. Руби кивнула:
— Знаю.
— Не зря я тебе доверилась. Я поняла это, дочитав статью до конца. Я рассказывала, ты слушала, записывала и в конце концов открыла мне меня. Начиная с девчонки, которая пряталась под лестницей, до взрослой женщины, прятавшейся сначала за стенами психиатрической клиники, затем за микрофоном… — Нора улыбнулась. — Теперь эта женщина больше не прячется. Ты дала мне возможность увидеть себя.
— Я понимаю, что выдала твои секреты, но я не собираюсь публиковать эту статью. Я не могу так поступить с тобой.
— Нет, ты это сделаешь.
— Я тебе обещаю, что не сдам материал в редакцию, — повторила Руби, полагая, что мать ей не верит.
Нора наклонилась к дочери и стиснула ее руки:
— Я хочу, чтобы ты ее опубликовала. Она замечательно показывает, кем мы обе являемся и кем можем стать. Она показывает, как любовь может пойти по неверному пути и все же вернуться к началу — если в нее верить. То, что ты написала… это не предательство. Даже если в начале это и являлось предательством, разве могло быть иначе? Нам предстояло пройти невероятно долгий путь. А в самом конце его я поняла, насколько сильно ты меня любишь.
Руби судорожно сглотнула.
— Да, мама, я тебя люблю, и мне очень жаль…
— Тс-с, хватит об этом. Мы — одна семья. Бывает, конечно, что мы пренебрегаем чувствами друг друга, но это нормально, так и должно быть. — Глаза Норы заблестели от слез. — А теперь мы пойдем домой и позвоним твоему агенту. Мы появимся в «Шоу Сары Перселл» вместе.
— Ни за что! Они тебя живьем съедят.
— Ну и шут с ними! Я буду держать тебя за руку, это придаст мне сил. Они больше меня не заденут, зато мне не терпится дать им сдачи.
Руби воззрилась на мать с благоговением. Ей казалось, что Нора изменилась буквально у нее на глазах. Отныне это была совсем другая женщина.
— Ты просто чудо!
Нора засмеялась:
— Много же тебе понадобилось времени, чтобы это заметить.
Глава 25
Мне достались мои пятнадцать минут славы. Самое удивительное, что, когда отмеренные четверть часа прошли, я все еще была знаменита. Кажется, мы с мамой стали своего рода символом того, что мир вокруг нас не настолько плох. И ест вдуматься, в этом есть смысл. Мы живем во времена, когда в вечерних новостях изо дня в день один за другим идут унылые, наводящие тоску сюжеты.
Грустно, что это нас больше не удивляет. Мы сидим в своих гостиных на мягких диванах, купленных благодаря десятилетию процветания, смотрим новости и качаем головами. Иногда — решительный поступок! — мы выключаем телевизор или переключаем канал. Значительно реже спрашиваем почему. Кто решил, что убийство более достойно показа в новостях, чем милый репортаж о старушке, развозящей горячую пищу больным СПИДом?
Но кажется, я ударилась в патетику и отклонилась от темы. Суть в том, что я своими глазами увидела — известность не утопия, как мне представлялось раньше, и это заставляет переосмыслить мои представления о мире. У знаменитостей больше денег, но меньше свободы, у них больше возможностей для выбора, но меньше честности. Все продается и покупается. А когда мы позволяем средствам массовой информации выбирать за нас героев, значит, мы совсем пропали.
Мы с мамой неожиданно обнаружили, что мы не так разобщены — я имею в виду нас всех, — как нам кажется. Хорошие новости нужны людям не меньше, чем плохие, и им понравился рассказ о моем перевоспитании. Девочка ненавидит мать, потом учится ее любить, затем отказывается от карьеры, чтобы не причинить боль матери. Людям это понравилось. И я им тоже понравилась.
Но больше всего им понравилась моя мать. Они слушали историю ее жизни, изложенную в форме романа, и были поражены тем, что она смогла преодолеть. Она стала больше чем знаменитостью — она стала одной из них, обыкновенной женщиной, и, как ни странно, за это ее еще больше полюбили.
Сейчас я слушаю ее радиопередачу, она отвечает на звонки. Время от времени какой-нибудь сердитый слушатель называет ее лицемеркой и обвиняет в том, что она бросила детей.
Прежняя Нора Бридж, наверное, спасовала бы перед столь меткими и ранящими ударами, но теперь все изменилось. Она слушает, соглашается и продолжает передачу, рассказывая о том, как ошибки могут помочь и какое великое чудо — семья. Она надеется, что люди сделают выводы из ее печального опыта. Слово за слово, она околдовывает их так, как это умеет только она, и к концу передачи они вытирают слезы и задумываются над тем, как вернуться к своей семье. Самые умные тянутся к телефону.
Разговор с людьми, которых вы любите, ничем нельзя заменить. Вы можете о них думать, мечтать, желать, чтобы все сложилось по-другому… Все это только начало. Кто-то должен сделать первый шаг.
Пожалуй, это одна из вещей, которые я поняла нынешним летом, но не самая важная. Истины, открытые мной на Летнем острове, очень просты, они лежали прямо на зеленой траве. Я давно должна была на них наткнуться, и, наверное, наткнулась бы, если бы смотрела получше.
Мы, матери и дочери, связаны друг с другом. Моя мать — моя опора, это она помогает мне стоять прямо. Она в моей крови, в каждом биении моего сердца.
Я не мыслю себе жизни без нее.
Теперь я поняла, сколь великая драгоценность — время, этому меня научил мой друг Эрик. Иногда я мысленно представляю его прежним, он смеется, стоя на носу парусной яхты, и смотрит вперед, в будущее. Мне слышится его голос в шуме ветра, в каплях дождя я чувствую его прикосновение, я вспоминаю, вспоминаю…
Жизнь коротка. Я знаю, что когда Эрик проиграет борьбу с болезнью, его смерть явится для всех нас невосполнимой потерей. Я сниму трубку, наберу номер маминого телефона, и она снова вернет мне меня.
Дочь без матери — надломленная женщина. Теперь я в этом уверена.
Из Лос-Анджелеса я уезжала жесткой, циничной, горькой молодой особой, готовой по любому поводу лезть в драку. Здесь, на Летнем острове, я стала цельной личностью. Оказывается, это было совсем просто. Теперь я это поняла.
Я приехала сюда, чтобы разобраться в жизни моей матери, а разобралась в своей собственной.
— Как ты думаешь, скоро они вернутся?
Дину не надо было уточнять, о ком спрашивает Эрик. За три дня, прошедшие с отъезда Норы и Руби, Эрик постоянно гадал, когда они вернутся. Дин заметил, что брат забывает его ответы. Стоило им закончить разговор, как буквально через минуту Эрик снова задавал тот же вопрос: «Как ты думаешь, скоро они вернутся?»
— Со дня на день, — ответил Дин.
Он всегда отвечал одинаково, но сам в душе не был уверен, и эта неуверенность его мучила. Каждую ночь Эрику звонила Нора, но Руби всегда была чем-то занята: то давала интервью, то участвовала во встрече. Она позвонила им только один раз, и хотя говорила все, что полагается в таких случаях, Дин чувствовал, что они начинают отдаляться друг от друга.
Руби стала знаменитостью. Свершилось то, о чем она мечтала с самого детства: ее полюбили незнакомые люди. Дин не мог упрекнуть ее за то, что она наслаждается каждым мгновением своей внезапно обретенной славы, но невольно спрашивал себя, осталось ли в ее жизни место для него.
Эрик закашлялся.
Дин отвернулся от окна. На какое-то мгновение вид брата его ошеломил. За последние несколько дней это случалось не впервые: временами состояние больного ухудшалось так резко, что перемена заставала Дина врасплох. Эрик еще больше похудел, как-то съежился, улыбка на его лице стала редкостью. Казалось, он уставал уже оттого, что дышал, а обезболивающее помогало лишь ненадолго.
— Мы можем выйти из дома? — спросил Эрик. — Кажется, денек очень хороший.
— Конечно.
Дин выбежал во двор, чтобы все приготовить. Он поставил в тени старого земляничного дерева шезлонг и развернул его так, чтобы Эрику было видно море. Потом вернулся, закутал брата в толстый плед и на руках вынес на улицу. Эрик сделался невесомым, не тяжелее маленького ребенка.
Дин бережно усадил больного в шезлонг. Эрик откинулся на спину, утонув в подушках, и закрыл глаза.
— Как же приятно, когда пригревает солнышко!
Дин посмотрел на брата. Лицо его было повернуто к солнцу. Дин видел перед собой не худого лысеющего молодого человека, закупанного в разноцветный плед, он видел храбрость в самом чистом, концентрированном, виде.
— Я сейчас вернусь.
Он сбегал к себе в комнату, взял фотоаппарат, зарядил его черно-белой пленкой, вернулся во двор и начал снимать.
Эрик открыл глаза. Ему потребовалась минута, чтобы сфокусировать взгляд, и еще несколько, чтобы сообразить, что это за серебристая коробочка в руках у Дина. Наконец он ахнул и приподнял слабую руку.
— Господи, Дино. Не надо никаких фотографий! На этом ложе я выгляжу паршиво.
Он отвернулся. Дин опустил фотоаппарат, подошел и присел на корточки рядом с шезлонгом.
— Будет тебе. Ты настоящий красавчик. Почище Тома Круза.
Эрик повернулся.
— Когда-то я был мужик хоть куда, — заявил он с лукавой улыбкой. — А ты дождался, когда я стал походить на страшилище, и тогда решил меня сфотографировать.
Дин погладил влажный лоб брата. Он чувствовал, что Эрик уже устал.
— Дружище, я пропустил много лет, не могу же я упустить и этот момент. Мне нужно… я хочу, чтобы у меня остались твои снимки.
Эрик потер глаза и простонал:
— Дерьмо.
— Знаешь, что я вижу, когда смотрю в объектив? Героя.
Эрик открыл один глаз и улыбнулся:
— Что ж Феллини, давай крупный план, я готов.
Дин дощелкал всю пленку, положил фотоаппарат на столик и лег на траву рядом с шезлонгом.
— Как ты думаешь, скоро они вернутся?
— Со дня на день. — Дин перевернулся на бок и посмотрел на брата. — Руби стала знаменитостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33