Предложено и заключено: посол предстал пред Буй-слава и повелительным образом требовал исполнения желания своего монарха. Вспыльчивый нрав моего князя учинил в сей раз необходимое свое действие: посол обруган, бит и заключен в темницу. Враги мои предложили, что сие дерзостное требование алан оскорбляет его величество и не может быть удовлетворено, как кровавым мщением. Тогда только говорили они о мне с похвалою, чтоб впутать меня в сети ярости Буйславовой. Они предлагали, что моя испытанная храбрость, суеверная ревность к отечеству и упрямство в предприятиях удобны наказать за гордость алан. А притом, как нельзя обнажить отечество войсками, то для сего довольно будет десяти тысяч ратников, чтоб вверить оных предводительству моему и опрокинуть вверх дном престол аланский. Горячий государь, не раздумав о следствиях, следовал предложению и, пылая мщением, призвал меня.
— Мирослав,— сказал он, лишь только меня увидев,— я хочу видеть опыт того твоего усердия, в коем ты всегда поставляешь свою должность. Возьми десять тысяч войска, следуй немедленно, покори алан и привези мне голову их князя!
Я оцепенел от такового повеления.
— Государь!—отвечал я ему.—Повинуюсь твоему повелению, не жалею себя, ибо когда я посвящал себя на услуги отечеству, тогда головы моей не исключал, но осмеливаюсь напомнить о неминуемой погибели сих вверяемых мне воинов, ибо с такою кучкою на сильных алан напасть не можно.
— Я надеюсь на твое искусство,— сказал Буйслав.— Я обижен гордым требованием князя аланского: он приказывает мне, чтоб я отдал ему великую часть моего владения, и я наказал за то посла его, который бит и заключен в оковы.
Я не мог без ужаса услышать о сих происшествиях. Я представлял Буйславу, что поступок таковой поверг его в бедственную войну, что оная не может кончиться, как с разрушением отечества и что в сих крайностях должно помышлять о средствах, чем бы утушить причину к войне, а не самим начинать оную. Я старался выразить в убедительных доводах все следствия, кои влечет поступок с послом и коих ожидать должно, но Буйслав не дал мне распространиться, он вскричал мне яростно:
— Дерзкий раб! Я не хочу обличать тебя в твоем ко мне недоброхотстве, но накажу тебя самым твоим желанием просить мира у алан, врагов моих: ступай послом к ним и старайся о мире, коего я не хочу. Каждое твое предложение, относящееся к умалению моей чести, осудит тебя на всенародную казнь. Но чтоб ты вернее погиб, то посол будет ныне же изрублен, а ты сей час следуй, объяви о сем князю аланскому и потом умей подвигнуть его к рассуждениям.
Сказав сие, он вышел, и мне не осталось, как ехать послом на известную смерть. Я, простясь с женою моею и дочерью, оставил бедное мое отечество, угрожаемое опустошением от сильного народа, и следовал к столице аланов, выдумывая средства, каким красноречием удобно отвратить наступающую бурю.
Для пользы отечества нередко употребляют ложь, и я сию считал извинительною, если только поможет она загладить проступок моего государя и удержать погибель тысяч народа, который, как волов, приносят йа жертву ссорам владетелей. Я заключил оправдать ложью казнь посла и потом предложить основательные причины, для коих бы аланский князь за благо счел отложить требование на Полянские области и не нарушать мира и согласия со своим соседом. Я приехал в столицу алан и был представлен князю.
Оный упражнялся в самолучшем и обыкновенном подвиге своем, а именно: играл с ручными сороками, и при входе моем захохотал, ибо одна из сих сорок, взлетев на голову первому вельможе, замарала ему нос. Вельможа очень прогневался на невежливость птицы и столкнул оную с приличнейшего ей места; он готов был гнаться за дерзкою, но мой вход его остановил и принудил отереться.
— Чей ты и откудова?— спросил меня князь. Я начал, по обыкновению, важную речь, в которой выразил всклепанное мною на посла его оскорбление моему государю, что принудило поступить с ним противу народных прав, и доказывал, что государь мой в том не может быть вино-иен. Аланский князь худо слушал речь мою и, поглядывая на сердящегося своего вельможу, продолжал смеяться.
— Есть ли у твоего князя ученые сороки? — спросил он, перебив мои слова.
— Очень естественно, ваше величество,— отвечал я с улыбкою.— Ни один двор без таковых животных обойтиться не может.
Но они не могут быть утешнее моих, сказал князь и опять засмеялся. Я счел бы то за явное пренебрежение к моему чину, если б несведомо мне было свойство сего государя, почему я, помолчав несколько, начал опять предлагать о неосновательности требования державы аланской на области Полянские, доказывал, что оные, по союзным обязательствам, издревле присоединились к моему отечеству и что мой государь не преминет защищать право свое оружием, если только не отменено будет сие незаконное требование. Проговоря, я замолчал и ожидал ответа, но князь аланский, заигравшись с птицами, забыл, что дает мне аудиенцию. Однако наконец пришел в себя и, не вслушавшись в речь мою, принужден был опять спросить меня:
— Зачем, бишь, ты, братец, приехал?
Я принужден был повторить гораздо короче, чтоб меня выразумели.
— А! Я забыл было о сих двух воеводствах,— сказал мне князь,— но, кажется, в них уже нет теперь нужды Хорошо, завтра я соберу мой тайный совет.
После чего велел он подать себе лошадь и уехал на охоту с собаками.
Между тем я имел время разведать о внутреннем состоянии сего княжества: оно было таково, как я ожидал, то есть ни к оборонительной, ни к наступательной войне не способно. Войско не имело ни оружия, ни одеяния и стояло по деревням, кои оно грабило. Старые военачальники были отставлены, а вновь определенные только так назывались по имени и знали, что им следует по чинам своим получить жалование, проматывать оное в отсутствие от войска и гордиться своею должностью, совсем оной не разумея. Места правителей в государстве розданы были мясникам, кузнецам, сводникам, шутам и тому подобным ремесленникам, но первый вельможа всех превосходил длиною бороды, а особливо глупостью. Словом, в княжестве сем все происходило так, как в той деревне, где много приказчиков и в которую господин никогда не заглядывает.
Поутру призван я был в тайный совет; государь еще не приезжал и давал тем свободу вельможам ссориться за места. Я не удивлялся, что они, съехавшись для государственного дела, занимались доказательствами, где кому сесть должно, ибо сие обыкновеннейшее действие людей, пекущихся только о самих себе. Напоследок приехал князь, шум утих. Я дожидался решения судьбы моей, но князь занимался рассматриванием нового чертежа птичника, который подал ему его зодчий Вельможи сидели, молчали, и некоторые начали дремать, что для них весьма было кета ти, понеже дело шло до посторонней вещи, а именно до спокойства отечеству. Первый вельможа пресек молчание, встал, разгладил бороду, подошел к государю и начал речь, к коей по крайней мере часа три готовился.
— Мы уже все здесь, ваше величество,— сказал он и поклонился. Князь мерил пальцами чертеж и не отвечал.
Полянский посол здесь,— сказал опять вельможа.
— Да, братец, мне хочется отделать его по греческому вкусу,— отвечал князь. Вельможа не понял, что князь говорит ему о чертеже, и не разумел, как отделывают послов по-гречески, почему сказал: «Да, ваше величество»,- и замолчал.
Тайный совет остался бы без действия, если б один из советников, который уже выспался, пробуждаясь, не всхрапнул. Князю сие очень понравилось, он захохотал и уронил из рук чертеж, а сие послужило приступом к делу потому что, натешившись, князю захотелось кушать, и он начал приглашать меня к столу.
— Я очень доволен милостию вашего величества, сказал я,— но не повелите ль кончить мое дело.
— Да, братец, я чуть было не забыл,— вскричал князь и, обратясь к вельможам, говорил: — Господа! Вот посол. Он говорит, что те Полянские области нельзя отдать нам, о которых вы мне докладывали, ведь это ему больше известно, чем нам.
— Так, ваше величество,— отвечали вельможи.
— Как же вы думаете?— спросил еще князь. Как вашему величеству угодно,— сказали вельможи.
— Ну, хорошо! Удовольствуйте во всем господина посла. Скажи, братец, что им написать,— говорил князь, оборотясь ко мне.— Они долго будут сочинять грамоту, мне хочется есть; смотри ж, братец, поскорей приезжай обедать и привези грамоту, я подпишу.
Он уехал.
Вельможи отреклись от писания законными причинами, ибо не умели, кроме подписывать свое имя, а тайного писаря не было, затем что оного, как грамотного человека, послали в Варягию закупать заморских птиц, почему и просили меня снять сей труд, в чем я с радостью согласился и написал все то, что нужно было к вечному спокойству между обеими державами и чем мог я угодить гордости моего государя.
Я приехал во дворец, князь взял у меня бумагу, посмотрел заглавие и подписал. За столом было очень весело, пили за здоровье моего государя и для продолжения дружества и согласия. Князь спрашивал у меня о псовой охоте, о соколах и тому подобных нужных обстоятельствах. Я удовлетворял ему с крайнею подробностию и старался со своей стороны заводить его таковыми вопросами, чтоб тем не дать вспомнить о казненном после. По счастию, о нем забыли, и тем удобнее, что место его нужно для другого, которого и произвели на оное.
Я выехал с великою честию и, радуясь о неожидаемой удаче моего посольства, следовал в отечество. Но меня ожидали там все бедствия, кои произвели для меня мои неприятели и кои растерзали мое не приуготовленное к тому сердце.
Я въехал в мой загородный двор, где жила жена моя; унылый вид служителей, меня встретивших, предвещал уже то, что меня ожидало. Я спросил их, здоровы ли жена и дочь моя.
— Богам угодно было...— отвечал мне мой дворецкий и не мог окончить — слезы полились из глаз его.
— Боги!— вскричал я.— Вы пронзили меня... Что сделалось?
— Скрепитесь государь,— говорил дворецкий,— вчера предали земле тела их.
Я не мог больше внимать, чувства мои оставили меня, и я пришел в себя уже на постеле, окруженный рыдающими моими невольниками. Нет нужды описывать вам состояние мое и слова, кои я говорил, лишась возлюбленнейших особ; чудно лишь то, что я сам остался жив, а особливо узнав, что одолженный мною Буйслав был причиною их смерти.
В отсутствие мое непрители мои, опасающиеся искусства моего в государственных делах, думали, что выдумка их иногда не будет иметь действия своего к моей погибели, и для того искали коварнейшим образом уязвить меня в чувствительнейшее место сердца и так, чтоб я по необходимости восстал противу моего государя. Сластолюбивый Буйслав был весьма склонен ко всему тому, что не владеющие собою люди поставляют себе в заслугу. Хотя теремы его наполнены были лучшими красавицами, но он с жадностию хватал все случаи к распространению своих неистовств. Льстецы его, ненавидя меня, умели кстати обращать разговоры к прелестям моей дочери; они изображали ее таковою красавицею, что Буйслав долженствовал весыча крепиться, чтоб не нарушить благопристойности и противу обычая народного пожелать увидеть сию девицу. Но сие распаляло его любопытство и приуготовляло нечувствительным образом ко всему тому, чего льстецы его желали. Он обуздывал себя, но тем не менее желал видеть дочь мою; он почасту делал об ней вопросы и, занимаясь воображениями, влюбился в нее по одному только описанию.
Сие не могло укрыться от хитрых моих врагов; они видели, что только один толчок потребен к побуждению невоздержного монарха оскорбить меня во внутренности души. Сей произвели они также коварнейшим образом: они налгали на дочь мою любимейшей княжеской наложнице, что она в одной беседе говорила о ней с насмешкою, называла ее непотребною в своем поле и доказывала, что честь княжеской наложницы не больше составляет, как и всенародной. Сего довольно было для гордой женщины, чтоб воскипеть лютейшим мщением, ибо они всегда желают, чтоб их слабости не были примечаемы, хотя оные открываются целому свету, и считают за оскорбление, если говорят о них надлежащее. Она рвала на себе волосы и, расплаканная, вбежав к Буйславу, требовала в обиде своей защищения. Князь тронут был таковым видом особы, ему любезной, и хотя сердце его питало в себе предубеждения к моей дочери, для коих бы не надлежало ему вступиться за свою наложницу, но самые сии предубеждения вложили в мысль его род мщения, приличного только разбойнику. Он обещал ей сделать удовлетворение, после коего соперница ее не может уже упрекать ее. Дочь моя взята была во дворец и отведена во внутренние покои.
Огорченная таковым поступком жена моя бежала за нею вслед и, повергшись к ногам неистового князя, умоляла его пощадить честь моего дому. Буйслав смеялся и доказывал ей, что она должна радоваться о счастие быть матерью девицы, коя понравилась ее государю. Слова сии раздражили жену мою, она начала ему угрожать, и сие было причиною, что он велел ее отвесть домой и содержать там под караулом. Считая себя безопасным, хотел он приступить к исполнению своего зверства, но в дочери моей нашел сопротивление, коего не ожидал. Привыкший К покорностям, узнал он цену таковой победы и расположил оную, как тиранам обычайно; для него приятнее казалось приобресть то насилием, что составляет цену одних Только исканий.
Но дочь моя, сия добродетельная девица, уничтожила
все его ожидания.
— Не думай, варвар, чтоб дочь Мирославова не умела найти противу тебя защиты знай, что оскорбляемый тобою благодетель твой, отец ее, умел влиять в нее несведомые тебе чувствования чести; зри, что ты не можешь торжествовать...— сказала она и, выхватя скрытый под одеждою кинжал, закололась. Не можно изобразить, что стал Буйслав при сем неожидаемом происшествии: он окаменел, не мог выговорить ни слова и чрез несколько часов пришел в память, чтобы терзаться угрызениями совести, кои дотоле умел отвращать от души своей.
Между тем тело отнесли в дом мой; несчастная мать, увидевши окровавленные одежды и наконец бездушную дочь свою, пришла почти в подобное состояние; она только спросила:
— Чья рука произвела сие? — и, получа в ответ, что дочь ее сама лишила себя жизни, чтоб сохранить честь свою, вскричала:
— Любезная дочь! Я не буду тебя оплакивать. Она бросилась потом к телу, чтоб обнять оное, но, взглянув на оное, вострепетала, упала и скончалась. Сколь ни болезненно мне было лишение всего, что было мне на свете мило, но добродетель моей дочери много ослабила печаль мою. Мне казалось, что сетование мое очень умеренно, однако я столько ослаб, что не мог встать с постели. Между тем не забыл я о моей должности и послал за тайным дьяком, чтоб вручить его грамоту и полный отчет моего посольства для донесения государю, чего за слабостию сам не мог исполнить. Дьяк тотчас приехал и с ним несколько скрытых моих неприятелей. Они поздравляли меня с благополучным успехом и, по выходе дьяка, начали рассказывать о происшествии с моею дочерью в таких выражениях, что не сомневались, чтоб я не получил охоты отмстить Буйславу; они давали мне разуметь, что я найду помощников, кой час возьму сие намерение. Слова их возбудили во мне досаду; я знал все их происки и для того не утерпел обличить в то же мгновение.
— Чего вы от меня хочете, предатели? Излить яд свой в мою душу?— вскричал я.— Вы поразили меня, а не государь, не возмогший противустать вашим хитростям. Он человек, и Мирослав видит в нем только своего князя, коему всегда будет верен. Подите с глаз моих, изменники, и опасайтесь всего, что вы заслуживаете! Видите ли, что все нанесенные вами мне раны не удобны доставить вам торжество над верным сыном отечества? Я не восстану на оное и никогда не буду возмутительным противу моего монарха.
Слова мои имели толь сильное на них действие, что они с великим стыдом от меня вышли.
Хотя сначала я и думал, что, посвятя себя упражнениям моей должности, могу забыть мое несчастье, но, по прошествии первых стремлений тоски моей и когда мог рассуждать свободно, сообразил я все течение моей жизни и нашел в ней таковое побуждение свет возненавидеть, что в ту ж минуту заключил оставить мое отечество и удалиться в пустыню, как скоро здоровье мое то дозволит.
Упражняясь в сих рассуждениях, увидел я вошедшего ко мне Буйслава.
— Ах, государь!—вскричал я, принуждая себя встать с постели.— Еще ты ко мне милостив: ты навещаешь несчастного Мирослава!
Слова мои были гром для раскаявшегося Буйслава;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62