Но эти кварталы облюбовали по разным причинам и фабриканты, и зажиточные буржуа, охотники погулять и повеселиться на отшибе, где невелик риск встретиться с нежелательными свидетелями. Кроме того, именно в этих кварталах обрабатывали за выпивкой и гульбой провинциальных клиентов, делая их более податливыми. Сюда прямо-таки тянуло новоявленных дельцов, выскочек, еще не успевших приобрести внешний лоск и презираемых в аристократических салонах. Здесь же эти нувориши ощущали себя в родной среде, хотя демонстрировали простолюдинам такое презрение, с каким не относились к ним прежние владетельные господа, как правило, отменно воспитанные.
Однажды кучка из подобной публики, обильно позавтракав у фабриканта, вышла днем на улицу в сильном подпитии, чтобы поразвлечься. Уселись в одном из больших кафе, чтобы оттуда отправиться в центр города и там закончить веселье ничем не сдерживаемой оргией.
Два господина из этой компании, возрастом лет около сорока, краснорожие, с брюшком, хорошо одетые, с кольцами на толстых волосатых пальцах, прогуливались по улице Санте по направлению к бульвару Араго.
Утирая пот, несмотря на холодную погоду, в цилиндрах, сдвинутых на затылок, они отпускали всяческие сальности встречным женщинам.
Проходя мимо стены тюрьмы Санте, места мрачного и пустынного, они увидали молоденькую девушку, та спешила, – видимо, промерзнув, спрятала руки в муфту, шею закрывал меховой горжет, концы его спускались ниже пояса.
В Париже одиноко идущая по улицам женщина никогда не может чувствовать себя в безопасности. Всегда найдется кто-нибудь, чтобы кинуть оскорбительное слово, пошлую шутку, циничное предложение. Как правило, никто из прохожих не вступается, а полицейские только посмеиваются в усы, весело поглядывая на наглеца.
В Америке человека, оскорбляющего таким образом женщину, даже случайные прохожие избили бы тотчас.
Увы, в Париже и порядочный мужчина редко осмеливается поддержать женщину, таким образом становясь невольным союзником нахалов, тогда как было бы достаточно раза два основательно огреть наглеца палкой или врезать несколько хороших зуботычин…
…Два подвыпивших господина сочли очень остроумным загородить девушке дорогу и загоготали. Она отскочила.
Один громко объявил:
– Она миленькая! Я бы с удовольствием переспал с такой!
Другой ответил:
– Э! Толстый распутник, давай на пару!
Девушка сошла на мостовую, один из хамов покинул тротуар и опять загородил дорогу.
Бедняжка покраснела, потом побледнела, посмотрела на бесстыдников испуганным и одновременно возмущенным взглядом, но толстокожих животных не тронул ее взор.
Типчик, остававшийся на тротуаре, спросил:
– Малышка моя, один луидор может составить твое счастье?
– Два луидора!.. Два луидора… Но хочу поцеловать вас сию же минуту!
Охальник уцепился за горжетку и потянулся пьяной рожей к девичьему лицу.
Девушка громко закричала, отскочила, чуть не упала и громче позвала на помощь. Нахал не унимался, из развязного он превращался в наглого.
– Подумаешь, какие нежности… Три луидора хочешь? Или…
Сильный пинок в жирный зад заставил его заорать от боли и неожиданности. Одновременно его компаньон получил по цилиндру такой удар кулаком, что высокий головной убор нахлобучился до рта, сделав щеголя небоеспособным.
Получивший ногой в седалище дернулся назад и увидал молодого человека среднего роста с бородкой клинышком, широкого в плечах и очень быстрого в движениях.
Толстяк был трус и вовсе не хотел драться. Он попытался вступить в переговоры и начал:
– По какому праву вы себе позволяете…
В ответ он получил два быстрых удара, отчего у него под глазами появились два основательных синяка и в голове зазвенело. Он пытался бежать, но молодой человек ухватил грубияна за ворот так, что сдавил горло, и тихо, гневно сказал:
– Проси прощения!
Гуляка прохрипел:
– Пощадите… простите…
Молодой человек отпустил ворот и толкнул безобразника так, что тот отлетел на несколько шагов и плюхнулся на свой цилиндр, раздавив его в лепешку.
Другой в это время старался стянуть с себя нахлобученную на лицо трубу такого же головного убора.
На расправу потребовалось не больше двадцати – тридцати секунд.
Победитель улыбнулся девушке, она мило ответила тем же. Он подошел и, почтительно сняв шляпу, проговорил:
– Мадемуазель, окажите честь опереться на мою руку. Я провожу, куда вам угодно. Вы окажетесь в полной безопасности, я буду усердным и почтительным слугой.
Незнакомец смотрел большими добрыми глазами, в них выражались преданность и восхищение.
А она, сразу покоренная честным взглядом и теплым приятным голосом, почувствовала, что вполне может довериться прохожему, и без колебания оперлась на его руку.
Уже собралась толпа, судили всяк по-своему о случившемся, а какая-то простая женщина, посмотрев вслед, сказала:
– Неплохая парочка из них выйдет!
Тот, на кого был нахлобучен цилиндр, стащил его наконец и, решив изобразить храбреца, достал визитную карточку, протянул вдогонку удалявшейся парочке, крикнул:
– Вы меня ударили! Вы за это ответите…
Молодой человек обернулся, посмотрел презрительно и сказал:
– Вы непременно хотите со мной драться?
– Да. Я не позволю меня оскорблять.
– Принимаю вызов, вот моя карточка, но дрянь, оскорбляющая беззащитных девушек, – всегда подлец и трус, и скажу вам, что вы только разыгрываете из себя храбреца, и дуэлянтом никогда не станете.
И трусливый нахал удалился, освистанный собравшимися.
Заступник предложил спасенной от издевательств позвать извозчика, но та сказала, что тут совсем близко до монастыря Визитации, где она живет, но, поблагодарив за защиту, предпочла идти пешком.
В пути они вполне свободно разговаривали, испытывая большую радость от общения.
Провожатый сказал, что и он обитает с матерью неподалеку от монастыря, по профессии художник и зовут его Морис Вандоль.
И она назвала свое имя: Сюзанна Мондье, объяснила, почему находится сейчас в католической обители.
Через десять минут они уже достигли нужного места и удивились, как за такое короткое время успели рассказать друг другу о своей жизни и стать благодаря случайности друзьями, может быть, надолго, если не навсегда.
Оставшись один на пустынной улице, Морис ощутил необыкновенное блаженство. Его душа, до сих пор заполненная любовью к матери и к искусству, словно расширилась, в нее вошло новое, до тех пор неведомое чувство и наполнило радостью, какой прежде он не испытывал.
В мастерской, охваченный сладостным волнением, молодой человек изобразил черты той, кого два часа назад не знал, и, глядя на рисунок, подумал: «Я люблю ее».
Очень скоро мадам Вандоль заметила, что с Морисом что-то происходит. Он не сделался менее любящим сыном. Наоборот, стал относиться к матери с еще большей нежностью, но в нем появились новые черты: сочетание возросшей откровенности с некоторой нервозностью.
Настроение утратило прежнюю ровность, он не веселился по-прежнему, как беспечный ребенок, нападала длительная задумчивость, когда Морис не замечал ничего. Потом его вдруг охватывала неожиданная, непонятно чем вызванная веселость. В таком состоянии он мало и плохо работал, портил начатые холсты. Пробовал заниматься музыкой, беспорядочно наигрывал что-то на фортепьяно и снова впадал в меланхолию.
Все это свидетельствовало о тяжелой болезни молодого человека двадцати трех лет, и мадам Вандоль, конечно, догадалась, какова причина.
Внимательная и любящая мать, всегда бывшая лучшим другом сына, она завела осторожный разговор и скоро услышала признание. Морис был влюблен. Уже три дня.
Он охотно рассказал, при каких обстоятельствах встретил девушку, поразившую его сердце, и мать отчасти успокоилась, подумав, что сын явно не попал в руки авантюристки.
Морис продолжал:
– Мама, если хочешь доставить мне удовольствие… нет, огромную радость, ты пойдешь в монастырь Визитации и попросишь разрешение повидать Сюзанну Мондье…
– И сказать, что мой сын безумно влюблен в нее…
– Мама, не смейся! Спроси ее только, как она себя чувствует… Не сделалась ли она больна после… после того случая на улице. Ради Бога, не откажи мне в просьбе!
– Хорошо, я пойду, – ответила мадам Вандоль, видя волнение сына.
– Когда? Скажи, мамочка!
– Ты хочешь, чтобы я отправилась тотчас, хорошо, я согласна.
– Какая ты добрая! Как я люблю тебя!
Отсутствовала мадам Вандоль целых два часа.
Морис ждал ее с нетерпением, проклиная медлительность часовых стрелок.
Наконец она вернулась в прекрасном настроении.
Морис спросил ее изменившимся голосом:
– Скажи, ты ее видела?
– Разумеется.
– Рассказывай же скорее…
– Я и собираюсь это сделать, только не перебивай.
– Хорошо.
– Мадемуазель Сюзанна де Мондье – прекрасная девушка. Добрая, хорошенькая, изящная, умненькая, но она богата, к сожалению, слишком.
– Мама, я тоже разбогатею!
– Не сомневаюсь, дитя мое.
– Но что она говорила тебе?
– Она встретила меня довольно холодно, ведь я была незнакомкой, вторгшейся в монастырскую тишину. Она приняла меня в маленькой комнатке с побеленными известью стенами, в настоящей монастырской келье, где занималась изучением… угадай чего?
– Не знаю, не томи меня!
– Каталога последнего Салона! Ну, ты ведь знаешь… Книги, где указаны в числе прочего и адреса всех выставлявшихся художников.
Морис густо покраснел, угадывая, к чему его мать ведет речь.
– Она искала имя и адрес, под которыми значилось название твоей картины «Жатва в Босе». Когда я назвала себя… если бы ты видел, как она обрадовалась! Лед был тут же разбит… И мы стали беседовать, как добрые старые друзья, она долго меня не отпускала и взяла слово, что я опять к ней приду. Вот все, что я смогла для тебя сделать, мой баловень!
На другой день Сюзанна в сопровождении родственницы пришла отдать визит мадам Вандоль.
Разговор шел обо всем понемногу, но, разумеется, больше всего о живописи, и Морис предложил Сюзанне написать ее портрет в рост.
Девушка согласилась. Договорились, что будет позировать каждый день по часу в мастерской на улице Данфер-Рошеро. Мадам Вандоль присутствовала на первых сеансах, потом стала приходить лишь изредка.
Молодые люди вскоре признались друг другу в любви и проводили счастливые часы, оставаясь вдвоем.
Они с нетерпением ждали возвращения графа Мондье, у него Морис собирался с ходу просить руки дочери. При этом художник, смелый по натуре, испытывал страх от вероятности получить отказ. Сюзанна, же, напротив, была уверена, что любящий отец, заботясь о ее счастье, непременно даст согласие на их брак, и она твердила об этом Морису, желая его ободрить.
О своей страстной любви Морис поведал Березову в письме. Князь тогда ничего не ответил, он уже был подавлен тягостным гипнозом.
Увлеченный своей любовью, Морис ничего не знал о происшедшем с Мишелем в Италии. Он ждал ответного письма без особого нетерпения, думая, что князю, наверное, лень писать, находясь с любимой под голубым небом Италии у теплого синего моря. Поэтому он и говорил Сюзанне с полной уверенностью, что друг его сейчас живет за границей вместе с Жерменой и что сходство женщины на портрете и портнихи с улицы Мешен совершенно случайно.
К тому же Сюзанна сказала любимому о скором возвращении своего отца, и мысль о встрече с ним так волновала Мориса, что он больше ни о чем не мог думать.
Если бы молодой человек мог догадаться, что совсем близко скрывается Жермена и что на ее руках находится больной князь, которого он знал таким богатым, красивым и сильным! Скольких несчастий Сюзанна и Морис тогда бы избегли.
Но слепая случайность определила все по-другому, да и бедной Жермене довелось претерпеть еще много тяжкого.
ГЛАВА 17
Пятнадцать дней прошло со времени появления прелестной Сюзанны в квартире на улице Мешен.
Жизнь ее обитателей становилась с каждым днем тяжелее.
Жермена почти не получала заказов. После того как Сюзанна расплатилась за переделку пальто, мастерица выполнила лишь несколько пустяковых работ для скаредных жен буржуа из квартала.
В дом пришла настоящая нужда.
Один лишь Бобино немного зарабатывал. Его жалованья, может быть, хватило бы на относительно нормальное существование маленькой семьи, но жить на эти деньги впятером, да еще и с больным, требующим особого ухода, было невозможно.
Наборщик отказывал себе во всем, даже в маленькой рюмочке аперитива с товарищами по цеху. Он перестал ездить на работу в омнибусе и очень сожалел об утрате велосипеда, оставленного в доме Березова, когда отправлялись в Италию. Горевал не столько потому, что мог бы ездить на нем в типографию, сколько из-за невозможности хоть что-то продать и тем немного поправить их бюджет.
Жермена, Бобино, Берта и Мария пили воду и ели сухую картошку с хлебом. Сардинка в масле или кусочек сыра на долю каждого воспринимались уже как роскошь.
Бобино получал десять с половиной франков за ночь, из них приходилось откладывать на оплату долга за обстановку квартиры и за ее наем, на все про все оставалось лишь семь с половиной франков.
А ведь надо было платить еще за дрова, за уголь, за стирку белья, так что на питание оставалось совсем мало, даже при том что сестры по очереди пользовались прачечной самообслуживания, но и это обходилось по их меркам дорого.
Наконец, эти мужественные люди, связанные взаимной любовью и неизбывной благодарностью к тому, кто так много сделал для них, изо всех сил старались, чтобы князь не замечал нужды, в какой они очутились.
Для Мишеля покупали лакомства, вино, сигары. При всей бедности они пытались исполнять капризы большого ребенка, ставшего насмешливым, сварливым и, наконец, злым.
Жермена, любившая еще крепче, чем прежде, с тех пор как он стал несчастным, силилась вернуть себе его нежные чувства и преданно ухаживала за ним.
Она не могла поверить, что здорового и сильного человека может настолько истощить лихорадка, причиняемая незаживающей раной, что такую гордую, трепетную и сильную душу безвозвратно сломит безумие, что сердце, где она безраздельно царила, закроется для нее навсегда.
Нет! С этим она никогда не примирится. Мишель был ее собственностью, самым главным человеком в ее жизни. Она защитит любимого от всего: от людей, от болезни, от самой смерти!
Ничто не могло истощить ее терпение, основанного на любви и твердости характера. Сколько ни мучил ее Мишель непризнанием, придирками и нелепыми жестокими словами, она все терпела, молча удерживая слезы. Она все прощала ему.
Березов не пытался выходить из дома, вставал очень поздно, целый день сидел в единственном их кресле, непрерывно курил или дремал, и мысли его оставались замкнутыми на внушениях страшного гипнотизера, вбитыми в мозг как гвоздь в дубовую доску.
– Вам не стало лучше, мой друг? – ласково спрашивала Жермена, стараясь заглянуть ему в глаза.
Он ворчливо отвечал:
– Нет. И какое вам до этого дело?
И при этом старался избежать ее взгляда.
– Очень даже большое, Мишель, ведь я хочу вам добра.
– Если бы вы его хотели, как говорите, то сделали бы для меня то, о чем я вас прошу.
– Что же именно, мой друг?
– Вышли замуж за графа Мондье, он вас обожает… Он богат… Сделали это потому что так надо, потому что нельзя иначе.
Жермена чувствовала такую боль в сердце, словно его прокололи.
– Этот человек – негодяй, и вы причиняете мне боль, говоря так.
– Но раз это надо… А я должен застрелиться из револьвера, непременно из револьвера…
– Довольно!.. Перестаньте!.. Вы меня мучаете, Мишель! – И Жермена, не выдержав, зарыдала, побежденная бессознательной жестокостью больного.
Когда наконец ей удалось поймать его взгляд и посмотреть в упор чудесными, полными слез глазами, князя вдруг охватило чувство восторга, он словно пробудился и воскликнул:
– Как вы прекрасны, Жермена! Как вы добры… Как я вас… как я вас люблю!
Жермена вскрикнула от радости. Выдав однажды свой секрет, она уже не скрывала любви к Мишелю.
– И я люблю вас, мой друг! Ради вас я смирила свою ненависть. Умоляю вас, будьте таким как прежде! Не мучайте меня, не говорите мне того, что сейчас произнесли.
Но вскоре взгляд и слова Жермены перестали действовать, и князь опять подпал под влияние жестокого внушения. Будто раскаиваясь в непослушании приказу, он в бешенстве возвысил голос:
– Это неправда!.. Все неправда… Я вас не люблю!.. Слышите? Я вас ненавижу! Да, ненавижу всеми силами души!..
Его лицо искажалось гримасами как у безумного. Он с ужасом выкрикивал чудовищные слова, подобно тому как верующий изрыгает проклятия Богу под действием неодолимой злой силы.
Человек, более знающий, чем Жермена, кому известны симптомы действия гипноза, изученные доктором Шарко, понял бы, что Мишель перенес тяжелую душевную травму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47