Прощупать почву можно было и в Бухаресте.
— Я понимаю ваши упреки,— раздраженно возразила Надина.— Но почему вы не сказали мне это в Бухаресте?
— Я предупреждал вас, что поездка в деревню чревата большими опасностями, но вы меня не послушали...
— Я не говорю сейчас о поездке и об опасностях. Но если бы вы мне сказали, что сейчас невозможно вести переговоры о продаже или что это удобнее сделать в Бухаресте...
— Вы правы, сударыня. Я должен признаться в своем упущении...
На самом деле адвокат считал своим упущением то, что он уехал из Бухареста, а не то, что он не отговорил Надину. Его интересовали сейчас не дела клиентки, а только собственные неприятности. Все его помыслы были направлены на одно — как бы устроить так, чтобы этой ночью находиться уже не в Глигану, а, по крайней мере, па пути в Бухарест. Он не посмел рассказать ни Ыадипе, ыи арендатору о том, что увидел вчера в Амаре, когда оглянулся на дорогу. Опи бы ему не поверили и только подняли бы на смех. Впрочем, он и сам сомневался — не была ли та сцена плодом его больной фантазии? Но пусть вчера это ему только померещилось, завтра подобная сцена может превратиться в действительность. Зачем ему, пожилому, здравомыслящему человеку, отдавать себя па растерзание взбесившимся мужикам? Надо немедленно, пока спасение еще возможно, что-то предпринять.
— Вам, барыня, необходимо набраться немного терпения! — продолжал увещевать ее Платамопу.— Вы очень правильно поступили, что приехали сюда и тем самым показали крестьянам, что не собираетесь отступиться от имеппя, как опи утверждают. Но теперь надобно переждать несколько дней, пока уляжется вся эта сумятица. Сегодня здесь должен побывать господин префект, он как раз объезжает уезд, вот он и поговорит с нашими крестьянами, приструнит их, выбьет из головы дурь...
— А как же быть с Мироном Югой? — спросила Надина.— Ведь вчера я к нему заехала лишь для того, чтобы поздороваться. Уклониться от разговора я не могу. Я обязана переговорить с ним, чтобы он не подумал, будто я хочу...
— Нет, барыня, нет! — стоял на своем арендатор.— Я вас уверяю, что и господин Юга не думает сейчас о покупке земли! Сегодня спокойно отдыхайте, а завтра увидим, каково будет положение. Если господии Юга пожелает вам что-то сообщить, он обязательно даст знать, вы пе волнуйтесь.
Расстроенная этим советом, хотя она и понимала, что другого выхода нет, Надина вдруг наивно спросила, словно это только сейчас пришло ей в голову:
— Зачем же я в таком случае приехала? Если все равно нужно переждать, пока пе пройдет потоп, как мне только что сказал господин Ставрат, то я напрасно затеяла поездку.
— Об этом не жалейте, барыня! — заверил ее Платамону.— Вы совершили хорошую прогулку и с божьей помощью заключите выгодную сделку.
Разговор тянулся еще часа два, собеседники вновь и вновь возвращались к тем же вопросам и приходили к тем же ответам и выводам. Чтобы не скучать, Надина пригласила Ставрата отобедать с нею. Арендатор ушел, пообещав заехать к вечеру за господином адвокатом.
— Надеюсь, вы будете за мной ухаживать, а не пугать всякими ужасами о бесчинствах- крестьян,— шутливо обратилась Надина к Ставрату после того, как Платамону попрощался.
Олимп Ставрат растерянно погладил бородку с любезпой, но в то же время озабоченной улыбкой.
Аристиде, ожидавший во дворе, начал терять терпенре. Он раза два шутливо ущипнул Иляпу, не стесняясь ее отца, а затеи от нечего делать принялся толковать с ним о крестьянских беспорядках в других краях. Думитру очень серьезно осведомился, правда ли, что крестьянам будут раздавать землю.
— Поехали, сыпок, я освободился!—воскликнул Платамону, торопливо спускаясь с галереи и сразу же усаживаясь в кабриолет.— Поехали,— добавил он тише, когда Аристиде устроился с ним рядом,— твоя мама, наверно, волнуется.
Выехав из ворот на улицу, они тут же увидели Матея Дул-ману и других крестьян, которые как будто поджидали арендатора. Действительно, Матей подал ему знак задержаться и подошел ближе.
— В чем дело, Матей? О чем печаль? — дружелюбно, как всегда, спросил Платамону.
Дулману прошел под самой мордой лошади и вплотную подступил к Платамону. Лицо у него было мрачнее, чем обычно, в глазах торел сдержанный огонек. Оп поставил ногу на ступеньку кабриолета и, нагнувшись к уху арендатора, таинственно процедил:
— Ты, барин, на Бабароагу не зарься, не то худо будет! Платамону побледнел и, чтобы скрыть тревогу, ответил тем
же мягким голосом:
— Да что еще случилось? Разве я не говорил тебе, что не стану вмешиваться ни на столечко, если вы возьмете имение себе?
— Коли так, зачем же заявилась сюда барыня? — подозрительно спросил Дулману.
— Она, верно, хочет продать землю, ведь поместье-то ее.
— Вот потому ты и не встревай, мы никому не позволим отобрать нашу землю! — угрожающе продолжал Матей.
— Из-за меня вам, ребята, тревожиться нечего! Вам надо только договориться с барыней...— заикаясь, пробормотал арендатор, безуспешно пытаясь сохранить покровительственный тон.
— С ней мы еще поглядим, как нам обойтись,— проворчал Матей.—Значит, так, барин! Потом не говори, что не упреждали тебя!
— У меня, Матей, слово крепкое! — заверил его Платамону, немного успокоившись.— Что скажу, за то и душу положу! Так и знай, Матей!.. Оставайся с богом!
Ворча себе что-то под нос, Дулману отошел в сторону, а Платамону хлестнул лошадь:
— Двигай, Ортак!.. Поехали, а то уже поздно!..
2
— Что это сегодня с людьми стряслось, все по домам прячутся? — недоумевал Бусуйок, в который раз выходя на порог корчмы и оглядывая улицу.—А то от таких посетителей, как ты, Спиридоп, толку мало!
Спирпдон Рэгэлие выпил стопку цуйки и заплатил за нее. Он бы заказал еще, но знал, что Бусуйок в долг не отпустит, потому что в долговой книге за ним и так уж много записано, а он давно не может ничего заплатить, чтобы хоть немного уменьшить задолженность. Поэтому он ответил смиренно, надеясь угодить корчмарю:
— Так ведь распогодилось, вот они, верно, и взялись плуги чинить, чтоб быть наготове, когда землю поделят.
— Как бы не так, разве не видишь, как господа торопятся раздать свои поместья? — не оборачиваясь, насмешливо бросил Бусуйок с порога корчмы. Затем, возвращаясь за стойку, он добавил: — Ты, Спиридон, пьяница да и беден, как церковная мышь, но у тебя, кажись, ума побольше, чем у других, хоть не тратишь сил попусту.
Спиридон, худой и старый, состроил горестную мину и плаксиво ответил:
— Так ведь другие, Кристаке, пьют и на радостях, а я не от хорошей жизни, только из-за бед и несчастий. Ведь с того самого дня, как моя баба преставилась, я терплю муку мученическую, сноха меня невзлюбила, обзывает по-всякому, никакой заботы от нее не вижу...
— Ладно, ладно, я твою историю знаю, Спиридон! — перебил его корчмарь.
— Известное дело, знаешь, как же тебе не знать! — обиженно пробормотал старик, обратив взгляд к открытой двери, в которой появился сынок Филипа Илиоасы, аккуратно одетый и обутый мальчик.
— Меня прислал дедушка, чтобы вы мне дали... дали...— тоненьким голосом начал мальчонка, прильнув к стойке и шаря глазами по полкам.
— Что нужно батюшке, Антонел? — улыбаясь, спросил Бусуйок.
— Чтобы вы мне дали литр керосина, но только в вашей бутылке, а то наша разбилась! — выпалил мальчик, радуясь тоАму, что вспомнил поручение.
— А депьги у тебя есть?..
— Есть, есть, вот они! — гордо заявил Антонел, показывая монетки, которые он сжимал в ладони.
Флорика Драгош, жена учителя, как раз вернулась из Пи-тешти, куда ездила навестить арестованного мужа. До Ксстепии она доехала поездом, а оттуда уж добиралась на чем попало. Ни один извозчик не решался ехать в деревню, хотя Флорика предлагала хорошие деньги.
Вернулась она в еще более подавленном настроении, чем уехала. Весь понедельник она безуспешно проторчала у дверей разных высокопоставленных чиновников. Прокурор лишь после долгих просьб разрешил ей передать мужу кое-какую провизию и деньги. Но Флорика не сдалась так просто. На следующий день, во вторник, она пошла по иному пути: сунула в руку кое-кому из мелкой сошки, и ей удалось несколько минут поговорить с Ионе-лом. Он все еще не знал, за что его посадили, так как никто ничего ему не сказал, да его и не допрашивали ни разу. Но он был убежден, что его держат в тюрьме, чтобы лишить возможности натравливать крестьян на господ. Говоря это, бедняга Ионел даже рассмеялся и добавил, что для него самого, пожалуй, лучше находиться сейчас подальше от Амары, потому что, будь он дома и случись что-нибудь в деревне, господа бы всех собак на него вешали!
Флорика с плачем рассказала все это, а старики родители слушали, в отчаянии ломая руки.
— Ничего, мы тоже долго терпеть не станем, рассчитаемся с ними сполна! — пробормотал Николае Драгош с неукротимой ненавистью в голосе.
— Ты уж лучше сиди смирно, Нику, и не встревай в эти бесчинства,— возразила Флорика, вытирая слезы.— Ведь если беда какая стрясется, всю вину снова на бедного Ионела свалят, скажут, он тебя подучил...
— Пусть меня хоть на куски разрежут и собакам бросят, вге одно не успокоюсь, пока не расквитаюсь с кем надо! — упрямо буркнул парень.— Нет, нет и нет! Напрасно ты сердишься, я даже самого господа бога не послушаю, так и знай!
— Здорово, здорово, Трифон! —- крикнул Леонте Орбишор с улицы, останавливаясь на минуту с мотыгой на плече.— Взялся за работу?
— А куда ж деться? По дому вот...—- ответил Трифон Гужу с завалинки, продолжая усердно постукивать.
— Косу отбиваешь, Трифон, али что?..-— не удивляясь, спросил Леонте.
— Пусть будет справной! — пояснил Трифон, не поднимая головы.
— Сдается мне, что собираешься ты косить еще до того, как
посеял?
— Что же делать, коли нужно?.. Так-то!
Телега въезжала во двор через всегда распахнутые настежь ворота. Марин Стан, шагая с кнутом в руке вслед за пустой телегой, крикнул игравшим во дворе детям:
— Да вертитесь вы у волов под ногами!.. Отойдите! Заметив, что волы потянулись в глубь двора, он тут же забежал вперед и злобно крикнул:
— Да будьте вы неладны, чертовы скоты! Куда лезете? Стой! Стой, говорю, а пе то вздую!.. Стой!.. С ума сошли, что ли?.. Господами заделались? Ну, раз так, сейчас проучу! — И он огрел кнутовищем по морде сперва одного, а затем и второго вола, злобно проскрежетав сквозь зубы:
— Ты барина из себя не строй, а то голову оторву!
— Не знаю, что и делать, тестюшка! — обратился Филип Илиоаса к священнику Никодиму, который сидел в кресле на галерее, греясь на солнышке.— Видать, совсем распогодилось, земля вроде подсохла, я все и думаю, что самая пора за пахоту приниматься, просто сердце болит оттого, что мы сидим сложа руки. Только вот как остальные мужики...
Он замолчал и вопросительно посмотрел на тестя. Священник совсем захирел от старости, а еще больше от переживаний, связанных с сыном. Старик болел всю зиму, его мучила то одна хворь, то другая, и он то и дело повторял, что не дотянет до лета. Но сейчас, вместе с первыми лучами солнца, он немного приободрился и снова ощутил вкус к жизни. Выслушав стоявшего перед ним зятя, коренастого и неуклюжего, как пень, он озабоченно ответил:
— Оно, конечно, так, Филип, надо бы, я сам вижу, но только народ...— Он не закончил своей мысли и тут же продолжал другим тоном: — Вот и я удивляюсь, чего народ еще ждет, почему не берется за работу.
— Один на другого смотрят и друг дружку подзуживают...— пробормотал Филип.— А пока суд да дело, мы к барину на работу не подрядились и остались только с нашей землей...
Никулина принесла отцу кружку горячего молока. Филип еще раньше советовался с ней, и сейчас она заговорила со своей обычной горячностью: — Люди совсем свихнулись, прошлогодний снег ищут, а потом мы все от голоду подохнем! Вот помяни мое слово, так оно и случится!
— Худо, что ни в одну, пи в другую сторону не поворачивает! — вяло процедил сквозь зубы Филип.— Хоть бы знать, что делать...
— Против народа идти нельзя,— вздохнул священник, сжимая в ладонях кружку с молоком, чтобы согреть пальцы.— Как все, так и мы...
— Ну, если народ начнет безобразничать, Филипу лезть незачем. У него на шее большая семья, он за теми не пойдет, кто только о бесчинствах и грабежах думает, вроде как нынешней зимой, когда у нас мясо украли! — продолжала возмущенная Никулина.— Нас-то никто не накормит, никто не поможет, ежели что случится! Я людей хорошо знаю, достаточно горя от них натерпелась? глядеть на них тошно!
Филип, которого энергия жены ободрила, пробормотал:
— Испортился народ, до того озлобился, что хуже некуда...
Словно вспомнив что-то, Никулина через минуту озабоченно воскликнула:
— Что это стряслось с Антонелом, уж давно ушел в корчму за керосином и все не возвращается...
— Ты, баба, молчи! Слышишь? Молчи, не то так двину, что век не забудешь, ни в жисть не посмеешь больше учить меня, что и как! — яростно орал со двора Игнат Черчел на жену, которая, стоя в сенях, не переставала пилить его:
— Тебе-то легко ругаться, коли весь день шастаешь по деревне, а мне что делать с ребятишками, куда с ними деться? Чем я им рты заткну? У кого только могла, выпрашивала, всюду попрошайничала и задолжалась до того, что теперь мне никто горсти кукурузной муки не даст...
Игнат понимал, что жена права, и потому еще пуще злился. От нечего делать он принялся чинить плетень и теперь яростно что-то стругал и приколачивал. На мгновение он остановился, всадив топор в колоду.
— Ты что ж, баба, по-хорошему не понимаешь?.. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я повесился? Ладно, повешусь, тебе на радость... Нет у тебя никакого терпения, как у других людей, только и знаешь, что лаешься: гав-гав-гав, будто собака какая, а не человек! Сама видишь, что мы как рыба об лед бьемся, должен же господь бог нам помочь! Женщина продолжала ворчать в сенях. Ее плаксивый голос выводил Игната из себя. Рядом с ним мирно грелась на солнце голодная, тощая собака. Игнат посмотрел на нее, и им овладело слепое бешенство, словно своей спокойной позой она бросала ему вызов. Изо всех сил пнув собаку ногой, он отшвырнул ее на несколько шагов:
— Убирайся к черту, не путайся под ногами!
Собака жалобно и протяжно заскулила, и от ее визга Игнату будто полегчало. Он снова взялся за работу, бормоча в сердцах:
— Провались оно все в тартарары!
— Алле!.. Алле!.. Да, да, здесь жандармский участок Амара!.. У телефона начальник участка унтер-офицер Боянджиу!.. Что?.. Это ты, Попеску? Ну, быть тебе богатым, пе узнал твоего голоса... У нас все тихо, спокойно. А как у вас, в Извору? Тоже тихо?.. Что ты говоришь? Подожгли усадьбу? Где? В Добрешти? А, в Те-леормане... Ну, это далеко, в самой глубине уезда. Но все равно плохо. А жандармы что сделали?.. Ага, там, значит, не было жандармов... Вот потому-то и подожгли, а то бы... Да, Попеску, говори, говори, я тебя слушаю!.. Стало быть, господин префект и господин капитан были в Извору и уехали час пазад!.. Хорошо!.. Я знаю, что они должны к нам приехать, и жду их, но спасибо, что ты мне сказал... Значит, сюда они пожалуют после полудня?.. Ладно, ладно, прекрасно! Я тебе сразу скажу, если здесь что случится. А ты тоже звони мне. Вот так, Попеску!.. Будь здоров, желаю удачи! Как поживает госшша Попеску, у нее все в порядке?.. У моей Дидины тоже все хорошо. Спасибо! И ты тоже передай от нас привет...
Разговаривая по телефону, Боянджиу раздраженно отмахивался от жены, знаками прося ее помолчать, пока он не закончит. Повесив наконец трубку, он окрысился:
— Ну, чего тебе надо, матушка?.. Оставь ты меня в покое, у меня работы по горло...
Госпожа Боянджиу регулярно читала «Универсул», и ее приводили в ужас сообщения о нарастающих крестьянских беспорядках, затмевавшие убийства и происшествия, которые обычно интересовали ее в газете. Прочитав, что все бегут и укрываются в городах, она последние два дня непрерывно приставала к мужу с вопросом — как ей быть, почему он оставляет ее здесь, на растерзание мужикам? Намеренпе жены бежать в какой-то степени подрывало воинскую доблесть унтера, а кроме того, госпожа Ди-дина высказывалась во всеуслышание перед жандармами и даже гражданскими лицами, деморализуя таким образом его подчиненных и подсказывая мужикам мысль о бунте. Воянджиу сперва уговаривал жену по-хорошему, потом отругал ее, но она все равно приставала к нему как банный лист:
— Так что же ты решил насчет меня, Сильвестру? Держишь меня здесь, чтобы...
— Да не выводи ты меня пз себя, Дидина! — заорал унтер, воспользовавшись тем, что они остались одни.— Ты что, не слыхала своими ушами, что сюда прибывают префект и командир нашей роты?
— Слыхала, но...
— Ну, раз так, то отстань! Я сожгу твою газетенку, будь она трижды проклята!.. Не могу спокойно работать из-за твоего хныканья! Одно заладила: «Убьют меня мужики, убыот!» — точно взбесилась! Если и убьют, то вместе со мной, потому-то я и взял тебя в жены, произвел в военные дамы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Я понимаю ваши упреки,— раздраженно возразила Надина.— Но почему вы не сказали мне это в Бухаресте?
— Я предупреждал вас, что поездка в деревню чревата большими опасностями, но вы меня не послушали...
— Я не говорю сейчас о поездке и об опасностях. Но если бы вы мне сказали, что сейчас невозможно вести переговоры о продаже или что это удобнее сделать в Бухаресте...
— Вы правы, сударыня. Я должен признаться в своем упущении...
На самом деле адвокат считал своим упущением то, что он уехал из Бухареста, а не то, что он не отговорил Надину. Его интересовали сейчас не дела клиентки, а только собственные неприятности. Все его помыслы были направлены на одно — как бы устроить так, чтобы этой ночью находиться уже не в Глигану, а, по крайней мере, па пути в Бухарест. Он не посмел рассказать ни Ыадипе, ыи арендатору о том, что увидел вчера в Амаре, когда оглянулся на дорогу. Опи бы ему не поверили и только подняли бы на смех. Впрочем, он и сам сомневался — не была ли та сцена плодом его больной фантазии? Но пусть вчера это ему только померещилось, завтра подобная сцена может превратиться в действительность. Зачем ему, пожилому, здравомыслящему человеку, отдавать себя па растерзание взбесившимся мужикам? Надо немедленно, пока спасение еще возможно, что-то предпринять.
— Вам, барыня, необходимо набраться немного терпения! — продолжал увещевать ее Платамопу.— Вы очень правильно поступили, что приехали сюда и тем самым показали крестьянам, что не собираетесь отступиться от имеппя, как опи утверждают. Но теперь надобно переждать несколько дней, пока уляжется вся эта сумятица. Сегодня здесь должен побывать господин префект, он как раз объезжает уезд, вот он и поговорит с нашими крестьянами, приструнит их, выбьет из головы дурь...
— А как же быть с Мироном Югой? — спросила Надина.— Ведь вчера я к нему заехала лишь для того, чтобы поздороваться. Уклониться от разговора я не могу. Я обязана переговорить с ним, чтобы он не подумал, будто я хочу...
— Нет, барыня, нет! — стоял на своем арендатор.— Я вас уверяю, что и господин Юга не думает сейчас о покупке земли! Сегодня спокойно отдыхайте, а завтра увидим, каково будет положение. Если господии Юга пожелает вам что-то сообщить, он обязательно даст знать, вы пе волнуйтесь.
Расстроенная этим советом, хотя она и понимала, что другого выхода нет, Надина вдруг наивно спросила, словно это только сейчас пришло ей в голову:
— Зачем же я в таком случае приехала? Если все равно нужно переждать, пока пе пройдет потоп, как мне только что сказал господин Ставрат, то я напрасно затеяла поездку.
— Об этом не жалейте, барыня! — заверил ее Платамону.— Вы совершили хорошую прогулку и с божьей помощью заключите выгодную сделку.
Разговор тянулся еще часа два, собеседники вновь и вновь возвращались к тем же вопросам и приходили к тем же ответам и выводам. Чтобы не скучать, Надина пригласила Ставрата отобедать с нею. Арендатор ушел, пообещав заехать к вечеру за господином адвокатом.
— Надеюсь, вы будете за мной ухаживать, а не пугать всякими ужасами о бесчинствах- крестьян,— шутливо обратилась Надина к Ставрату после того, как Платамону попрощался.
Олимп Ставрат растерянно погладил бородку с любезпой, но в то же время озабоченной улыбкой.
Аристиде, ожидавший во дворе, начал терять терпенре. Он раза два шутливо ущипнул Иляпу, не стесняясь ее отца, а затеи от нечего делать принялся толковать с ним о крестьянских беспорядках в других краях. Думитру очень серьезно осведомился, правда ли, что крестьянам будут раздавать землю.
— Поехали, сыпок, я освободился!—воскликнул Платамону, торопливо спускаясь с галереи и сразу же усаживаясь в кабриолет.— Поехали,— добавил он тише, когда Аристиде устроился с ним рядом,— твоя мама, наверно, волнуется.
Выехав из ворот на улицу, они тут же увидели Матея Дул-ману и других крестьян, которые как будто поджидали арендатора. Действительно, Матей подал ему знак задержаться и подошел ближе.
— В чем дело, Матей? О чем печаль? — дружелюбно, как всегда, спросил Платамону.
Дулману прошел под самой мордой лошади и вплотную подступил к Платамону. Лицо у него было мрачнее, чем обычно, в глазах торел сдержанный огонек. Оп поставил ногу на ступеньку кабриолета и, нагнувшись к уху арендатора, таинственно процедил:
— Ты, барин, на Бабароагу не зарься, не то худо будет! Платамону побледнел и, чтобы скрыть тревогу, ответил тем
же мягким голосом:
— Да что еще случилось? Разве я не говорил тебе, что не стану вмешиваться ни на столечко, если вы возьмете имение себе?
— Коли так, зачем же заявилась сюда барыня? — подозрительно спросил Дулману.
— Она, верно, хочет продать землю, ведь поместье-то ее.
— Вот потому ты и не встревай, мы никому не позволим отобрать нашу землю! — угрожающе продолжал Матей.
— Из-за меня вам, ребята, тревожиться нечего! Вам надо только договориться с барыней...— заикаясь, пробормотал арендатор, безуспешно пытаясь сохранить покровительственный тон.
— С ней мы еще поглядим, как нам обойтись,— проворчал Матей.—Значит, так, барин! Потом не говори, что не упреждали тебя!
— У меня, Матей, слово крепкое! — заверил его Платамону, немного успокоившись.— Что скажу, за то и душу положу! Так и знай, Матей!.. Оставайся с богом!
Ворча себе что-то под нос, Дулману отошел в сторону, а Платамону хлестнул лошадь:
— Двигай, Ортак!.. Поехали, а то уже поздно!..
2
— Что это сегодня с людьми стряслось, все по домам прячутся? — недоумевал Бусуйок, в который раз выходя на порог корчмы и оглядывая улицу.—А то от таких посетителей, как ты, Спиридоп, толку мало!
Спирпдон Рэгэлие выпил стопку цуйки и заплатил за нее. Он бы заказал еще, но знал, что Бусуйок в долг не отпустит, потому что в долговой книге за ним и так уж много записано, а он давно не может ничего заплатить, чтобы хоть немного уменьшить задолженность. Поэтому он ответил смиренно, надеясь угодить корчмарю:
— Так ведь распогодилось, вот они, верно, и взялись плуги чинить, чтоб быть наготове, когда землю поделят.
— Как бы не так, разве не видишь, как господа торопятся раздать свои поместья? — не оборачиваясь, насмешливо бросил Бусуйок с порога корчмы. Затем, возвращаясь за стойку, он добавил: — Ты, Спиридон, пьяница да и беден, как церковная мышь, но у тебя, кажись, ума побольше, чем у других, хоть не тратишь сил попусту.
Спиридон, худой и старый, состроил горестную мину и плаксиво ответил:
— Так ведь другие, Кристаке, пьют и на радостях, а я не от хорошей жизни, только из-за бед и несчастий. Ведь с того самого дня, как моя баба преставилась, я терплю муку мученическую, сноха меня невзлюбила, обзывает по-всякому, никакой заботы от нее не вижу...
— Ладно, ладно, я твою историю знаю, Спиридон! — перебил его корчмарь.
— Известное дело, знаешь, как же тебе не знать! — обиженно пробормотал старик, обратив взгляд к открытой двери, в которой появился сынок Филипа Илиоасы, аккуратно одетый и обутый мальчик.
— Меня прислал дедушка, чтобы вы мне дали... дали...— тоненьким голосом начал мальчонка, прильнув к стойке и шаря глазами по полкам.
— Что нужно батюшке, Антонел? — улыбаясь, спросил Бусуйок.
— Чтобы вы мне дали литр керосина, но только в вашей бутылке, а то наша разбилась! — выпалил мальчик, радуясь тоАму, что вспомнил поручение.
— А депьги у тебя есть?..
— Есть, есть, вот они! — гордо заявил Антонел, показывая монетки, которые он сжимал в ладони.
Флорика Драгош, жена учителя, как раз вернулась из Пи-тешти, куда ездила навестить арестованного мужа. До Ксстепии она доехала поездом, а оттуда уж добиралась на чем попало. Ни один извозчик не решался ехать в деревню, хотя Флорика предлагала хорошие деньги.
Вернулась она в еще более подавленном настроении, чем уехала. Весь понедельник она безуспешно проторчала у дверей разных высокопоставленных чиновников. Прокурор лишь после долгих просьб разрешил ей передать мужу кое-какую провизию и деньги. Но Флорика не сдалась так просто. На следующий день, во вторник, она пошла по иному пути: сунула в руку кое-кому из мелкой сошки, и ей удалось несколько минут поговорить с Ионе-лом. Он все еще не знал, за что его посадили, так как никто ничего ему не сказал, да его и не допрашивали ни разу. Но он был убежден, что его держат в тюрьме, чтобы лишить возможности натравливать крестьян на господ. Говоря это, бедняга Ионел даже рассмеялся и добавил, что для него самого, пожалуй, лучше находиться сейчас подальше от Амары, потому что, будь он дома и случись что-нибудь в деревне, господа бы всех собак на него вешали!
Флорика с плачем рассказала все это, а старики родители слушали, в отчаянии ломая руки.
— Ничего, мы тоже долго терпеть не станем, рассчитаемся с ними сполна! — пробормотал Николае Драгош с неукротимой ненавистью в голосе.
— Ты уж лучше сиди смирно, Нику, и не встревай в эти бесчинства,— возразила Флорика, вытирая слезы.— Ведь если беда какая стрясется, всю вину снова на бедного Ионела свалят, скажут, он тебя подучил...
— Пусть меня хоть на куски разрежут и собакам бросят, вге одно не успокоюсь, пока не расквитаюсь с кем надо! — упрямо буркнул парень.— Нет, нет и нет! Напрасно ты сердишься, я даже самого господа бога не послушаю, так и знай!
— Здорово, здорово, Трифон! —- крикнул Леонте Орбишор с улицы, останавливаясь на минуту с мотыгой на плече.— Взялся за работу?
— А куда ж деться? По дому вот...—- ответил Трифон Гужу с завалинки, продолжая усердно постукивать.
— Косу отбиваешь, Трифон, али что?..-— не удивляясь, спросил Леонте.
— Пусть будет справной! — пояснил Трифон, не поднимая головы.
— Сдается мне, что собираешься ты косить еще до того, как
посеял?
— Что же делать, коли нужно?.. Так-то!
Телега въезжала во двор через всегда распахнутые настежь ворота. Марин Стан, шагая с кнутом в руке вслед за пустой телегой, крикнул игравшим во дворе детям:
— Да вертитесь вы у волов под ногами!.. Отойдите! Заметив, что волы потянулись в глубь двора, он тут же забежал вперед и злобно крикнул:
— Да будьте вы неладны, чертовы скоты! Куда лезете? Стой! Стой, говорю, а пе то вздую!.. Стой!.. С ума сошли, что ли?.. Господами заделались? Ну, раз так, сейчас проучу! — И он огрел кнутовищем по морде сперва одного, а затем и второго вола, злобно проскрежетав сквозь зубы:
— Ты барина из себя не строй, а то голову оторву!
— Не знаю, что и делать, тестюшка! — обратился Филип Илиоаса к священнику Никодиму, который сидел в кресле на галерее, греясь на солнышке.— Видать, совсем распогодилось, земля вроде подсохла, я все и думаю, что самая пора за пахоту приниматься, просто сердце болит оттого, что мы сидим сложа руки. Только вот как остальные мужики...
Он замолчал и вопросительно посмотрел на тестя. Священник совсем захирел от старости, а еще больше от переживаний, связанных с сыном. Старик болел всю зиму, его мучила то одна хворь, то другая, и он то и дело повторял, что не дотянет до лета. Но сейчас, вместе с первыми лучами солнца, он немного приободрился и снова ощутил вкус к жизни. Выслушав стоявшего перед ним зятя, коренастого и неуклюжего, как пень, он озабоченно ответил:
— Оно, конечно, так, Филип, надо бы, я сам вижу, но только народ...— Он не закончил своей мысли и тут же продолжал другим тоном: — Вот и я удивляюсь, чего народ еще ждет, почему не берется за работу.
— Один на другого смотрят и друг дружку подзуживают...— пробормотал Филип.— А пока суд да дело, мы к барину на работу не подрядились и остались только с нашей землей...
Никулина принесла отцу кружку горячего молока. Филип еще раньше советовался с ней, и сейчас она заговорила со своей обычной горячностью: — Люди совсем свихнулись, прошлогодний снег ищут, а потом мы все от голоду подохнем! Вот помяни мое слово, так оно и случится!
— Худо, что ни в одну, пи в другую сторону не поворачивает! — вяло процедил сквозь зубы Филип.— Хоть бы знать, что делать...
— Против народа идти нельзя,— вздохнул священник, сжимая в ладонях кружку с молоком, чтобы согреть пальцы.— Как все, так и мы...
— Ну, если народ начнет безобразничать, Филипу лезть незачем. У него на шее большая семья, он за теми не пойдет, кто только о бесчинствах и грабежах думает, вроде как нынешней зимой, когда у нас мясо украли! — продолжала возмущенная Никулина.— Нас-то никто не накормит, никто не поможет, ежели что случится! Я людей хорошо знаю, достаточно горя от них натерпелась? глядеть на них тошно!
Филип, которого энергия жены ободрила, пробормотал:
— Испортился народ, до того озлобился, что хуже некуда...
Словно вспомнив что-то, Никулина через минуту озабоченно воскликнула:
— Что это стряслось с Антонелом, уж давно ушел в корчму за керосином и все не возвращается...
— Ты, баба, молчи! Слышишь? Молчи, не то так двину, что век не забудешь, ни в жисть не посмеешь больше учить меня, что и как! — яростно орал со двора Игнат Черчел на жену, которая, стоя в сенях, не переставала пилить его:
— Тебе-то легко ругаться, коли весь день шастаешь по деревне, а мне что делать с ребятишками, куда с ними деться? Чем я им рты заткну? У кого только могла, выпрашивала, всюду попрошайничала и задолжалась до того, что теперь мне никто горсти кукурузной муки не даст...
Игнат понимал, что жена права, и потому еще пуще злился. От нечего делать он принялся чинить плетень и теперь яростно что-то стругал и приколачивал. На мгновение он остановился, всадив топор в колоду.
— Ты что ж, баба, по-хорошему не понимаешь?.. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я повесился? Ладно, повешусь, тебе на радость... Нет у тебя никакого терпения, как у других людей, только и знаешь, что лаешься: гав-гав-гав, будто собака какая, а не человек! Сама видишь, что мы как рыба об лед бьемся, должен же господь бог нам помочь! Женщина продолжала ворчать в сенях. Ее плаксивый голос выводил Игната из себя. Рядом с ним мирно грелась на солнце голодная, тощая собака. Игнат посмотрел на нее, и им овладело слепое бешенство, словно своей спокойной позой она бросала ему вызов. Изо всех сил пнув собаку ногой, он отшвырнул ее на несколько шагов:
— Убирайся к черту, не путайся под ногами!
Собака жалобно и протяжно заскулила, и от ее визга Игнату будто полегчало. Он снова взялся за работу, бормоча в сердцах:
— Провались оно все в тартарары!
— Алле!.. Алле!.. Да, да, здесь жандармский участок Амара!.. У телефона начальник участка унтер-офицер Боянджиу!.. Что?.. Это ты, Попеску? Ну, быть тебе богатым, пе узнал твоего голоса... У нас все тихо, спокойно. А как у вас, в Извору? Тоже тихо?.. Что ты говоришь? Подожгли усадьбу? Где? В Добрешти? А, в Те-леормане... Ну, это далеко, в самой глубине уезда. Но все равно плохо. А жандармы что сделали?.. Ага, там, значит, не было жандармов... Вот потому-то и подожгли, а то бы... Да, Попеску, говори, говори, я тебя слушаю!.. Стало быть, господин префект и господин капитан были в Извору и уехали час пазад!.. Хорошо!.. Я знаю, что они должны к нам приехать, и жду их, но спасибо, что ты мне сказал... Значит, сюда они пожалуют после полудня?.. Ладно, ладно, прекрасно! Я тебе сразу скажу, если здесь что случится. А ты тоже звони мне. Вот так, Попеску!.. Будь здоров, желаю удачи! Как поживает госшша Попеску, у нее все в порядке?.. У моей Дидины тоже все хорошо. Спасибо! И ты тоже передай от нас привет...
Разговаривая по телефону, Боянджиу раздраженно отмахивался от жены, знаками прося ее помолчать, пока он не закончит. Повесив наконец трубку, он окрысился:
— Ну, чего тебе надо, матушка?.. Оставь ты меня в покое, у меня работы по горло...
Госпожа Боянджиу регулярно читала «Универсул», и ее приводили в ужас сообщения о нарастающих крестьянских беспорядках, затмевавшие убийства и происшествия, которые обычно интересовали ее в газете. Прочитав, что все бегут и укрываются в городах, она последние два дня непрерывно приставала к мужу с вопросом — как ей быть, почему он оставляет ее здесь, на растерзание мужикам? Намеренпе жены бежать в какой-то степени подрывало воинскую доблесть унтера, а кроме того, госпожа Ди-дина высказывалась во всеуслышание перед жандармами и даже гражданскими лицами, деморализуя таким образом его подчиненных и подсказывая мужикам мысль о бунте. Воянджиу сперва уговаривал жену по-хорошему, потом отругал ее, но она все равно приставала к нему как банный лист:
— Так что же ты решил насчет меня, Сильвестру? Держишь меня здесь, чтобы...
— Да не выводи ты меня пз себя, Дидина! — заорал унтер, воспользовавшись тем, что они остались одни.— Ты что, не слыхала своими ушами, что сюда прибывают префект и командир нашей роты?
— Слыхала, но...
— Ну, раз так, то отстань! Я сожгу твою газетенку, будь она трижды проклята!.. Не могу спокойно работать из-за твоего хныканья! Одно заладила: «Убьют меня мужики, убыот!» — точно взбесилась! Если и убьют, то вместе со мной, потому-то я и взял тебя в жены, произвел в военные дамы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57