Пику был до того захвачен игрой, что даже не расслышал голоса матери.
Бабку Иоану выводило из себя любое вмешательство жены Зидару, а уж когда та бранила внука, ей это совсем невмоготу было слушать. Она как раз мыла кастрюлю и, даже не вытерев руки, вышла на улицу, к воротам.
— Костикэ, чертенок, сейчас же вернись во двор! Слышишь? Чего балуешься на улице? Двора тебе мало?.. Оглох, что ли? А ну, скорей во двор или убирайся к себе домой!
Мальчик просительно захныкал, не прекращая игры:
— Да что я сделал, бабушка?.. Разреши нам еще поиграть, мы ведь не озорничаем!
Бабка Иоана еще что-то обезоруженно пробормотала, хлопнула калиткой и вернулась к кастрюле.
— Шел бы ты лучше домой, хватит мне душу выматывать, нет у меня времени за тобой смотреть, будь оно все неладно!
Она еще не успела снова приняться за кастрюлю, как издалека раздался гудок автомобиля. Несмотря на гнев, бабка крикнула внуку:
— Беги оттуда, внучек, а то еще задавит тебя эта чертовщина!
Струсивший Нику не стал дожидаться окрика матери и поспешно спрятался за калитку, довольствуясь тем, что выглядывал из-за жердин. Но Костикэ отважно застыл посередине улицы и гордо заорал:
— А я не боюсь, видишь, Нику? Не боюсь, и все! Не боюсь! Он раскинул руки, так что широкие рукава повисли точно
крылья летучей мыши, и высунул длиннющий язык, дразня приближающуюся на большой скорости машину, оглашавшую дорогу пронзительными воплями гудка.
— Где ты, Костикэ? Беги скорее во двор, пропади все пропадом! — снова раздался голос бабки с порога халупы.
Автомобиль уже был шагах в пятидесяти, но Костикэ, назло отчаянным предупреждениям гудка, не трогался с места. Увидев, что мальчишка заупрямился, шофер свернул вправо. Костикэ перебежал туда же, словно стараясь во что бы то ни стало угодить под колеса. Крутой поворот руля кинул автомобиль влево, но и мальчик молниеносно переметнулся влево. Тормоза заскрежетали ржавым вздохом, и машина резко остановилась. Дама, сидевшая в глубине, закричала. В ту же секунду разъяренный шофер подскочил к мальчишке, застывшему с высунутым языком в двух шагах от машины.
— Оборвите ему уши, Рудольф, чтобы набрался ума-разума, негодник! — крикнул из машины господин с бородкой.
Водитель хорошенько надрал уши мальчику, отвесил ему несколько увесистых затрещин и отпихнул на мостки у калитки, за которой рассопливившийся Нику оцепенел от страха с разинутым ртом.
— Здесь стой, разбойник, а не под носом у машины!
Пока автомобиль мчался дальше, повернув к усадьбе Юги, отчаянные вопли Костикэ переполошили всех соседей. Напуганная бабка Иоана приковыляла, едва переводя дух:
— Что случилось, Костикэ?.. Что с тобой стряслось?
— Я... я... играл...— еле ответил мальчик, задыхаясь от слез,— а... он... ой... уши!
— Что тут случилось, Никушор, ты же видел? — обратилась бабка к Нику.
— Его барин выдрал за то, что он не захотел податься в сторону! — пролепетал, заикаясь от волнения, Нику.
— Так тебе и надо! Очень хорошо сделал! — напустилась на внука пришедшая в себя бабка.— Уж лучше бы он совсем тебе шею свернул, неслух, а то я только попусту с тобой горло деру!.. А ну, скорей домой! Слышишь, чтоб духу твоего здесь не было, убирайся к черту и ты, и те, кто тебя прислал. У меня чуть сердце из груди не выскочило!.. Уходи сейчас же, нечистая сила, или я тебя еще не так отделаю!
Мальчик встал и, ни на кого не глядя, поплелся в гору, держась за уши и отчаянно вопя:
— Ой-ой, он мне ухо оторвал!.. Ой, убил он меня, ой, убил!..
— Больно уж озорной мальчишка! — покачала головой одна из соседок.
— Пошли домой, Никушор! — гордо взяла своего отпрыска за руку жена Василе Зидару.— Ты-то у меня послушный, правда, сынок? Не озоруешь, не делаешь все людям наперекор, правда, Никушор?
Бабка Иоана возвратилась во двор, крестясь и бормоча:
— Будь оно все неладно!
5
Ложа печати была почти пуста. Человека четыре, не больше, среди которых и Титу Херделя, обсуждали возможность падения правительства. Старый парламентский репортер газеты «Универ-сул» Бидидиу дремал, посапывая, на своем обычном месте в ожидании начала заседания. Шел шестой час, и внизу в зале с тупой важностью зевали лишь несколько никому не известных скучающих депутатов. Но трибуны для публики были переполнены. Какой-то молодой журналист, окинув взглядом раскрасневшиеся от любопытства и волнения лица, иронически заметил: — А на трибунах почти одни помещики и арендаторы... Можно подумать, что речи защитят их от ярости крестьян!
Титу понимал, что новости можно разузнать только внизу, в кулуарах, но так как он бывал в палате депутатов редко, то не осмеливался спуститься туда, по примеру своих более опытных собратьев, набивших руку на парламентских прениях. Пока он тоже скучал. Его мало интересовали тонкие доводы «за» или «против» правительства, приводимые остальными тремя журналистами. Подоплека закулисной борьбы между партиями и в самых партиях была ему неизвестна, а из политических деятелей он знал только тех, которых чаще упоминали газеты, да и то лишь по имени.
Неожиданно с таинственным и важным видом появился щуп-ленький и сутулый репортер газеты «Диминяца» — Попеску-Рэкару. Журналист из «Универсула» очнулся от дремоты и, зевая, спросил:
— Ну, что там, моншер, слышно, начнут они или нет? А то я плюну на всю эту историю.
— Да будет тебе, сейчас начнется! — ответил Попеску-Рэка-ру.— Но заседание — это чепуха. Лучше я вам расскажу сногсшибательную сенсацию. Ее только что сообщил начальник канцелярии министерства внутренних дел. Совсем свеженькая новость!.. В каком-то городке на Дунае, где именно, он не говорил, но я думаю, что это Джурджу, сегодня утром мобилизованные резервисты восстали против офицеров, двоих убили, многих тяжело ранили, а затем, прихватив оружие, разбежались по своим селам! Ну, что скажете?? Это уже не шутка! Можете себе представить, какую панику вызвала в правительстве новость. Даже на армию нельзя положиться! А теперь беспорядки охватили и села уезда Влаш-ки. Больше того — ходят упорные слухи о крестьянских волнениях и в уезде Ильфов, под самым Бухарестом. А вдруг мужики нападут на столицу и армия перейдет на их сторону?.. Поговаривают, будто правительство весьма серьезно хочет просить о вмешательстве австрийских войск, не то вся страна может провалиться в тартарары...
Сообщение репортера поразило всех. Любопытные из соседних лож вытянули шеи, чтобы лучше слышать. Кто-то из журналистов возразил:
— Ну, каких только сказок сейчас не рассказывают...
— Как так сказки? — возмутился Попеску-Рэкару.—Я же тебе сказал, что эти сведения только что сообщил нескольким депутатам начальник канцелярии министерства внутренних дел. Теперь не до сказок! Впрочем, я сейчас же передам новость в редакдию, вот только не знаю, разрешит ли правительство ее опубликовать.
— А я и не подумаю сообщать,— сонно проворчал Бидидиу.— Бесполезно! Мы помещаем только сообщения, официально одобренные.
— Потому-то ваша газета и стала органом малодушия и трусости! — насмешливо усмехнулся какой-то драчливый журналист.
— Болтай сколько хочешь, юноша! — равнодушно пожал плечами старый репортер.— Как будто «Универсул» моя собственная газета.
Зал заседаний стал заметно оживляться. На председательской трибуне засуетились секретари и чиновники. В кулуарах раздавались голоса распорядителей: «Просим господ депутатов на заседание!» Рассматривая собравшихся внизу депутатов, Титу увидел Гогу Ионеску, который, пристально разглядывая места для публики, выискал глазами жену и обменялся с ней знаками. Еудже-ния еще раньше заметила Титу и взглядом указала на него Гогу. Через несколько секунд Гогу подошел к ложе печати и крикнул Титу:
— Когда закончится заседание, захватите с собой Еуджению и ждите меня внизу!
Титу лишь теперь заметил приветливо улыбавшуюся ему Еуджению и почтительно ей поклонился.
Наконец заседание открылось, но пока председатель читал разные протоколы, списки и другие никого не интересующие материалы, гул в зале не утихал. В правительственной ложе сутулилась какая-то бесцветная личность. Затем председатель объявил бойкой скороговоркой:
— Слово имеет господин докладчик!
На трибуну поднялся усатый, рослый мужчина и, явно щеголяя своим зычным баритоном, прочитал законопроект о льготной, без каких-либо налоговых обложений, продаже бензина владельцам автомобилей. На депутатских скамьях громко болтали, заглушая слова докладчика, словно депутатам было стыдно его слушать.
— Подумать только, что их волнует в эти минуты: облегчить «тяготы» тридцати миллионеров, которые раскатывают в автомобилях! — буркнул репортер «Универсула», строча свой отчет.
Через несколько минут снова раздались голоса распорядителей: «Господ депутатов просят проголосовать!»
— Пошли, господа, больше ничего не будет! — заторопился один из журналистов, собрал бумаги и вышел.
Титу задержался до тех пор, пока не увидел, что Гогу Ионе-ску подэшел к урнам для голосования, и только тогда спустился вместе с Еудженией.
— Мне кто-то говорил, кажется Деличану, что вы ездили вместе с Григоре в Амару, ото правда? — взволнованно спросил его Гогу.— Что там слышно?.. Вы себе даже представить не можете, до чего мы встревожены. Надипа именно сейчас решила отправиться в деревню, чтобы продать свое поместье! Сегодня в полдень уехала в автомобиле... Что вы на это скажете?
Титу попытался его успокоить, рассказав, что он лишь накануне вечером приехал из Амары и что там все тихо и мирно. Но Гогу перебил его со слезами в голосе:
— Так-то так, но вы же знаете, что и во Влашке начались грабежи и убийства!.. Теперь даже в Бухаресте нельзя считать себя в полной безопасности, а она едет в деревню!.. Боже мой, боже, мне все еще не верится, что она действительно уехала! Нелепая прихоть и упрямство! В жизни ничего подобного не видывал! В такие страшные времена не думаешь ни о поместьях, ни о деньгах, главное — сохранить жизнь! И чего это ей так загорелось срочно продавать имение? Никак в толк не возьму, по-моему, ее черт попутал, иначе этого не объяснишь!
Супруги Ионеску увели Титу с собой, оставили ужинать и весь вечер говорили о Надине.
6
Крестьяне как раз толковали о молодой барыне, которая совсем недавно' проехала в автомобиле к усадьбе Мирона Юги, когда к ним подбежал, вопя во все горло, сынишка Павла Тунсу:
— Ой-ой-ой, он мне ухо оторвал!.. Ой, он меня убил!.. Василе Зидару, который стоял чуть в стороне, спросил мальчика:
— Кто тебя обидел, Костикэ?.. А?.. Не хочешь говорить?.. Что же ты молчишь, почему не скажешь, кто тебя обидел?
Павел Тунсу уже ушел домой. Костикэ понял, что отца здесь нет, иначе бы тот сразу подошел к нему, чтобы узнать, почему он плачет. Поэтому он даже не ответил Василе, а поплелся своей дорогой, вопя еще пронзительнее, словно похваляясь своей бедой и стараясь оповестить о ней всю деревню.
Какая-то женщина, пришедшая вслед за мальчишкой, ответила вместо пего Василе:
— Господа его малость поучили уму-разуму за то, что он не отошел в сторону, когда ехала их машина.
Зидару покачал головой: — Что ж это, господам делать нечего, с детишками связываются?
Его поддержали двое других крестьян, что стояли рядом:
— И то правда! Мальца-то зачем бить? Не съел же он их добро!
— Им, вишь, теперь уж мало, что нас мучают да истязают,— вспылил Игнат Черчел,— начали и над ребятишками измываться. Моих голодом морят, отобрали у нас кабанчика... Горе, а не жизнь, иначе не скажешь!
В разговор вмешались и другие:
— Детей пусть оставят в покое! Что они к ним привязались?.. Видать, и детишки наши им жить мешают!.. Ох, господи, жестоко ты нас казнишь!.. Только мы сами виноваты, раз такие трусы да бабы!.. Ежели бы господа знали, что у нас под рукой дубины, не смели бы над нами измываться!
Тоадер Стрымбу, багровый от негодования, с выпученными глазами, орал:
— Будь это мой мальчонка, я бы им показал!
В другой кучке, поближе к двери корчмы, Трифон Гужу, насупив, как всегда, брови, промолвил неторопливо, спокойно и холодно:
— Господа по-людски с нами обходятся, только когда мы их в страхе держим!
Голоса переплетались, сливались, заглушали друг друга. Крестьяне, сбившись толпой, перекатывались волнами то в одну, то в другую сторону, прислушивались, переругивались, проклинали. Казалось, порывы ветра, то и дело менявшего направление, сталкивали людей с места. Толпа кипела, корчилась, распалялась.
Корчмарь, который вышел на порог, чтобы узнать, в чем дело, крикнул Трифону:
— Вы о Павловом огольце толкуете? О Костикэ?.. Да пошлите вы его, люди добрые, к черту, второго такого охальника и безобразника во всем селе не сыщешь!.. Ты сам, Трифон, намедни бранил его здесь, не помню уж за какую проделку...
Слова Бусуйока подействовали на крестьян отрезвляюще, будто кто-то плеснул холодной водой на вздымающееся облако пара. На секунду воцарилось растерянное молчание, будто толпа, стряхнув наваждение, пришла в себя. Трифон сконфуженно открыл рот, пытаясь оправдаться:
— Так ведь...
Но его колебанию тут же положил конец голос Петре Петре, загремевший с суровой укоризной:
— За что же это ты, дядюшка Кристаке, ребенка поносишь?.. За то, что его господа избили?
Толпа вновь всколыхнулась, словно кто-то вовремя разворошил затухавший было костер. Трифон, еще не успевший закончить своих слов, яростно закричал:
— Так ведь ты, по всему видать, руку господ держишь! Нет у тебя сеццца, тебе и не больно, когда нас бьют!
Возбуждение пегодугощих крестьян обдало жаром и Бусуйо-ка. Хотя только что ему казалось нелепым, как это могут взрослые люди колготиться из-за того, что падрали, да и за дело, уши мальчишке, которого все знают как первого озорника в деревне (одному отцу сколько крови этот чертов негодник попортил!), сейчас Бусуйок тоже невольно поддался всеобщему возмущению и закричал, наливаясь гневом:
— Это как же так, Трифон, я держу руку господ? Не стыдно тебе меня попрекать? И это говоришь ты, кто меня столько раз объедал? Знать, подпеваешь Петре Петре, который день-деньской обхаживает господ на барской усадьбе, а потом сюда заявляется и меня же честит!
— Кого я обхаживаю, Кристаке? — взвился Петре, проталкиваясь к корчмарю.— Как это обхаживаю?.. Значит, если я работаю у господ, я их обхаживаю?.. А кому выправил старый барин документ на корчму, чтобы людей обманывать и на них наживаться, мне или тебе?.. Да пустите вы меня, люди добрые, к нему поближе, пусть ответит, не могу я терпеть, чтобы он меня позорил перед всей деревней, словно я для него мразь какая!..
— Да уж тебя, Петрикэ, никто не перекричит! — примирительно буркнул корчмарь, увидев, что крестьяне с трудом удерживают рвущегося к нему парня.— Больно ты чванливый да заносчивый! Я к тебе приглядываюсь с той самой поры, как ты с солдатчины возвратился. Можно подумать, что один ты у нас па деревне стоящий человек!.. Уймись, парень, ты еще молодой! Мы тоже умеем пораскинуть мозгами и свое слово сказать.
Но Петре, еще больше распаляясь от того, что люди его удерживали, а Бусуйок сбавил тон, наседал все яростнее и злее:
— Отойди в сторонку, дяденька Леонте! Пусти меня, Тоадер, ты что, не слышишь, как он меня ославил? Пусть толстобрюхий скажет, чем я проштрафился, почему он меня так честит и ругает?
— Да помолчи ты, парень, не огрел же он тебя дубиной по голове! — успокаивал Петре Леонте Орбишор, дергая его за руку и гордясь тем, что и он причастен к ссоре.
— Уж лучше бы он мне в зубы дал, чем обкладывал такими словами! — продолжал кричать Петре, все еще вырываясь, но чуть потише.— Не украл я у него ничего и не обругал, а только заступился за мальца!
— Такая уж наша доля! — горестно вздохнул Тоадер Стрым-бу.— Когда господа нас бьют, мы, вместо того чтобы пойти на них с дубиной или хоть вопить, меж собой драку затеваем!
— Твоя правда, Тоадер! — печально поддержал его Игнат Черчел.— Святая правда, все так и есть, как ты говоришь.
— Я ведь не драчун, не охальник какой, не по душе мне это, но если кто надо мной насмешки строит, будь он хоть святой угодник небесный, я места себе не найду, пока не отплачу ему сторицей! — не унимался Петре, поправляя измятую в суматохе одежду.
Толпа еще не успела остыть после ссоры, как появился Павел Тунсу со скорбной физиономией, словно пришел с похорон. Крестьяне сгрудились вокруг с таким любопытством, будто надеялись услышать от него спасительную новость. Пытаясь загладить сказанные раньше слова, Бусуйок, не сходя с порога, сразу же енросил:
— Что там стряслось, Павел, с твоим сынком?.. Что ему господа сделали?
— Худо, Кристаке, ты меня лучше не спрашивай и трогай, потому что нет на земле человека несчастнее! — выдохнул Павел, и в голосе его сквозило больше ненависти, чем боли.
Потом он подробно описал, как все якобы произошло: Костикэ был у своей бабки и мирно играл на мостках с мальчишкой Василе Зидару.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Бабку Иоану выводило из себя любое вмешательство жены Зидару, а уж когда та бранила внука, ей это совсем невмоготу было слушать. Она как раз мыла кастрюлю и, даже не вытерев руки, вышла на улицу, к воротам.
— Костикэ, чертенок, сейчас же вернись во двор! Слышишь? Чего балуешься на улице? Двора тебе мало?.. Оглох, что ли? А ну, скорей во двор или убирайся к себе домой!
Мальчик просительно захныкал, не прекращая игры:
— Да что я сделал, бабушка?.. Разреши нам еще поиграть, мы ведь не озорничаем!
Бабка Иоана еще что-то обезоруженно пробормотала, хлопнула калиткой и вернулась к кастрюле.
— Шел бы ты лучше домой, хватит мне душу выматывать, нет у меня времени за тобой смотреть, будь оно все неладно!
Она еще не успела снова приняться за кастрюлю, как издалека раздался гудок автомобиля. Несмотря на гнев, бабка крикнула внуку:
— Беги оттуда, внучек, а то еще задавит тебя эта чертовщина!
Струсивший Нику не стал дожидаться окрика матери и поспешно спрятался за калитку, довольствуясь тем, что выглядывал из-за жердин. Но Костикэ отважно застыл посередине улицы и гордо заорал:
— А я не боюсь, видишь, Нику? Не боюсь, и все! Не боюсь! Он раскинул руки, так что широкие рукава повисли точно
крылья летучей мыши, и высунул длиннющий язык, дразня приближающуюся на большой скорости машину, оглашавшую дорогу пронзительными воплями гудка.
— Где ты, Костикэ? Беги скорее во двор, пропади все пропадом! — снова раздался голос бабки с порога халупы.
Автомобиль уже был шагах в пятидесяти, но Костикэ, назло отчаянным предупреждениям гудка, не трогался с места. Увидев, что мальчишка заупрямился, шофер свернул вправо. Костикэ перебежал туда же, словно стараясь во что бы то ни стало угодить под колеса. Крутой поворот руля кинул автомобиль влево, но и мальчик молниеносно переметнулся влево. Тормоза заскрежетали ржавым вздохом, и машина резко остановилась. Дама, сидевшая в глубине, закричала. В ту же секунду разъяренный шофер подскочил к мальчишке, застывшему с высунутым языком в двух шагах от машины.
— Оборвите ему уши, Рудольф, чтобы набрался ума-разума, негодник! — крикнул из машины господин с бородкой.
Водитель хорошенько надрал уши мальчику, отвесил ему несколько увесистых затрещин и отпихнул на мостки у калитки, за которой рассопливившийся Нику оцепенел от страха с разинутым ртом.
— Здесь стой, разбойник, а не под носом у машины!
Пока автомобиль мчался дальше, повернув к усадьбе Юги, отчаянные вопли Костикэ переполошили всех соседей. Напуганная бабка Иоана приковыляла, едва переводя дух:
— Что случилось, Костикэ?.. Что с тобой стряслось?
— Я... я... играл...— еле ответил мальчик, задыхаясь от слез,— а... он... ой... уши!
— Что тут случилось, Никушор, ты же видел? — обратилась бабка к Нику.
— Его барин выдрал за то, что он не захотел податься в сторону! — пролепетал, заикаясь от волнения, Нику.
— Так тебе и надо! Очень хорошо сделал! — напустилась на внука пришедшая в себя бабка.— Уж лучше бы он совсем тебе шею свернул, неслух, а то я только попусту с тобой горло деру!.. А ну, скорей домой! Слышишь, чтоб духу твоего здесь не было, убирайся к черту и ты, и те, кто тебя прислал. У меня чуть сердце из груди не выскочило!.. Уходи сейчас же, нечистая сила, или я тебя еще не так отделаю!
Мальчик встал и, ни на кого не глядя, поплелся в гору, держась за уши и отчаянно вопя:
— Ой-ой, он мне ухо оторвал!.. Ой, убил он меня, ой, убил!..
— Больно уж озорной мальчишка! — покачала головой одна из соседок.
— Пошли домой, Никушор! — гордо взяла своего отпрыска за руку жена Василе Зидару.— Ты-то у меня послушный, правда, сынок? Не озоруешь, не делаешь все людям наперекор, правда, Никушор?
Бабка Иоана возвратилась во двор, крестясь и бормоча:
— Будь оно все неладно!
5
Ложа печати была почти пуста. Человека четыре, не больше, среди которых и Титу Херделя, обсуждали возможность падения правительства. Старый парламентский репортер газеты «Универ-сул» Бидидиу дремал, посапывая, на своем обычном месте в ожидании начала заседания. Шел шестой час, и внизу в зале с тупой важностью зевали лишь несколько никому не известных скучающих депутатов. Но трибуны для публики были переполнены. Какой-то молодой журналист, окинув взглядом раскрасневшиеся от любопытства и волнения лица, иронически заметил: — А на трибунах почти одни помещики и арендаторы... Можно подумать, что речи защитят их от ярости крестьян!
Титу понимал, что новости можно разузнать только внизу, в кулуарах, но так как он бывал в палате депутатов редко, то не осмеливался спуститься туда, по примеру своих более опытных собратьев, набивших руку на парламентских прениях. Пока он тоже скучал. Его мало интересовали тонкие доводы «за» или «против» правительства, приводимые остальными тремя журналистами. Подоплека закулисной борьбы между партиями и в самых партиях была ему неизвестна, а из политических деятелей он знал только тех, которых чаще упоминали газеты, да и то лишь по имени.
Неожиданно с таинственным и важным видом появился щуп-ленький и сутулый репортер газеты «Диминяца» — Попеску-Рэкару. Журналист из «Универсула» очнулся от дремоты и, зевая, спросил:
— Ну, что там, моншер, слышно, начнут они или нет? А то я плюну на всю эту историю.
— Да будет тебе, сейчас начнется! — ответил Попеску-Рэка-ру.— Но заседание — это чепуха. Лучше я вам расскажу сногсшибательную сенсацию. Ее только что сообщил начальник канцелярии министерства внутренних дел. Совсем свеженькая новость!.. В каком-то городке на Дунае, где именно, он не говорил, но я думаю, что это Джурджу, сегодня утром мобилизованные резервисты восстали против офицеров, двоих убили, многих тяжело ранили, а затем, прихватив оружие, разбежались по своим селам! Ну, что скажете?? Это уже не шутка! Можете себе представить, какую панику вызвала в правительстве новость. Даже на армию нельзя положиться! А теперь беспорядки охватили и села уезда Влаш-ки. Больше того — ходят упорные слухи о крестьянских волнениях и в уезде Ильфов, под самым Бухарестом. А вдруг мужики нападут на столицу и армия перейдет на их сторону?.. Поговаривают, будто правительство весьма серьезно хочет просить о вмешательстве австрийских войск, не то вся страна может провалиться в тартарары...
Сообщение репортера поразило всех. Любопытные из соседних лож вытянули шеи, чтобы лучше слышать. Кто-то из журналистов возразил:
— Ну, каких только сказок сейчас не рассказывают...
— Как так сказки? — возмутился Попеску-Рэкару.—Я же тебе сказал, что эти сведения только что сообщил нескольким депутатам начальник канцелярии министерства внутренних дел. Теперь не до сказок! Впрочем, я сейчас же передам новость в редакдию, вот только не знаю, разрешит ли правительство ее опубликовать.
— А я и не подумаю сообщать,— сонно проворчал Бидидиу.— Бесполезно! Мы помещаем только сообщения, официально одобренные.
— Потому-то ваша газета и стала органом малодушия и трусости! — насмешливо усмехнулся какой-то драчливый журналист.
— Болтай сколько хочешь, юноша! — равнодушно пожал плечами старый репортер.— Как будто «Универсул» моя собственная газета.
Зал заседаний стал заметно оживляться. На председательской трибуне засуетились секретари и чиновники. В кулуарах раздавались голоса распорядителей: «Просим господ депутатов на заседание!» Рассматривая собравшихся внизу депутатов, Титу увидел Гогу Ионеску, который, пристально разглядывая места для публики, выискал глазами жену и обменялся с ней знаками. Еудже-ния еще раньше заметила Титу и взглядом указала на него Гогу. Через несколько секунд Гогу подошел к ложе печати и крикнул Титу:
— Когда закончится заседание, захватите с собой Еуджению и ждите меня внизу!
Титу лишь теперь заметил приветливо улыбавшуюся ему Еуджению и почтительно ей поклонился.
Наконец заседание открылось, но пока председатель читал разные протоколы, списки и другие никого не интересующие материалы, гул в зале не утихал. В правительственной ложе сутулилась какая-то бесцветная личность. Затем председатель объявил бойкой скороговоркой:
— Слово имеет господин докладчик!
На трибуну поднялся усатый, рослый мужчина и, явно щеголяя своим зычным баритоном, прочитал законопроект о льготной, без каких-либо налоговых обложений, продаже бензина владельцам автомобилей. На депутатских скамьях громко болтали, заглушая слова докладчика, словно депутатам было стыдно его слушать.
— Подумать только, что их волнует в эти минуты: облегчить «тяготы» тридцати миллионеров, которые раскатывают в автомобилях! — буркнул репортер «Универсула», строча свой отчет.
Через несколько минут снова раздались голоса распорядителей: «Господ депутатов просят проголосовать!»
— Пошли, господа, больше ничего не будет! — заторопился один из журналистов, собрал бумаги и вышел.
Титу задержался до тех пор, пока не увидел, что Гогу Ионе-ску подэшел к урнам для голосования, и только тогда спустился вместе с Еудженией.
— Мне кто-то говорил, кажется Деличану, что вы ездили вместе с Григоре в Амару, ото правда? — взволнованно спросил его Гогу.— Что там слышно?.. Вы себе даже представить не можете, до чего мы встревожены. Надипа именно сейчас решила отправиться в деревню, чтобы продать свое поместье! Сегодня в полдень уехала в автомобиле... Что вы на это скажете?
Титу попытался его успокоить, рассказав, что он лишь накануне вечером приехал из Амары и что там все тихо и мирно. Но Гогу перебил его со слезами в голосе:
— Так-то так, но вы же знаете, что и во Влашке начались грабежи и убийства!.. Теперь даже в Бухаресте нельзя считать себя в полной безопасности, а она едет в деревню!.. Боже мой, боже, мне все еще не верится, что она действительно уехала! Нелепая прихоть и упрямство! В жизни ничего подобного не видывал! В такие страшные времена не думаешь ни о поместьях, ни о деньгах, главное — сохранить жизнь! И чего это ей так загорелось срочно продавать имение? Никак в толк не возьму, по-моему, ее черт попутал, иначе этого не объяснишь!
Супруги Ионеску увели Титу с собой, оставили ужинать и весь вечер говорили о Надине.
6
Крестьяне как раз толковали о молодой барыне, которая совсем недавно' проехала в автомобиле к усадьбе Мирона Юги, когда к ним подбежал, вопя во все горло, сынишка Павла Тунсу:
— Ой-ой-ой, он мне ухо оторвал!.. Ой, он меня убил!.. Василе Зидару, который стоял чуть в стороне, спросил мальчика:
— Кто тебя обидел, Костикэ?.. А?.. Не хочешь говорить?.. Что же ты молчишь, почему не скажешь, кто тебя обидел?
Павел Тунсу уже ушел домой. Костикэ понял, что отца здесь нет, иначе бы тот сразу подошел к нему, чтобы узнать, почему он плачет. Поэтому он даже не ответил Василе, а поплелся своей дорогой, вопя еще пронзительнее, словно похваляясь своей бедой и стараясь оповестить о ней всю деревню.
Какая-то женщина, пришедшая вслед за мальчишкой, ответила вместо пего Василе:
— Господа его малость поучили уму-разуму за то, что он не отошел в сторону, когда ехала их машина.
Зидару покачал головой: — Что ж это, господам делать нечего, с детишками связываются?
Его поддержали двое других крестьян, что стояли рядом:
— И то правда! Мальца-то зачем бить? Не съел же он их добро!
— Им, вишь, теперь уж мало, что нас мучают да истязают,— вспылил Игнат Черчел,— начали и над ребятишками измываться. Моих голодом морят, отобрали у нас кабанчика... Горе, а не жизнь, иначе не скажешь!
В разговор вмешались и другие:
— Детей пусть оставят в покое! Что они к ним привязались?.. Видать, и детишки наши им жить мешают!.. Ох, господи, жестоко ты нас казнишь!.. Только мы сами виноваты, раз такие трусы да бабы!.. Ежели бы господа знали, что у нас под рукой дубины, не смели бы над нами измываться!
Тоадер Стрымбу, багровый от негодования, с выпученными глазами, орал:
— Будь это мой мальчонка, я бы им показал!
В другой кучке, поближе к двери корчмы, Трифон Гужу, насупив, как всегда, брови, промолвил неторопливо, спокойно и холодно:
— Господа по-людски с нами обходятся, только когда мы их в страхе держим!
Голоса переплетались, сливались, заглушали друг друга. Крестьяне, сбившись толпой, перекатывались волнами то в одну, то в другую сторону, прислушивались, переругивались, проклинали. Казалось, порывы ветра, то и дело менявшего направление, сталкивали людей с места. Толпа кипела, корчилась, распалялась.
Корчмарь, который вышел на порог, чтобы узнать, в чем дело, крикнул Трифону:
— Вы о Павловом огольце толкуете? О Костикэ?.. Да пошлите вы его, люди добрые, к черту, второго такого охальника и безобразника во всем селе не сыщешь!.. Ты сам, Трифон, намедни бранил его здесь, не помню уж за какую проделку...
Слова Бусуйока подействовали на крестьян отрезвляюще, будто кто-то плеснул холодной водой на вздымающееся облако пара. На секунду воцарилось растерянное молчание, будто толпа, стряхнув наваждение, пришла в себя. Трифон сконфуженно открыл рот, пытаясь оправдаться:
— Так ведь...
Но его колебанию тут же положил конец голос Петре Петре, загремевший с суровой укоризной:
— За что же это ты, дядюшка Кристаке, ребенка поносишь?.. За то, что его господа избили?
Толпа вновь всколыхнулась, словно кто-то вовремя разворошил затухавший было костер. Трифон, еще не успевший закончить своих слов, яростно закричал:
— Так ведь ты, по всему видать, руку господ держишь! Нет у тебя сеццца, тебе и не больно, когда нас бьют!
Возбуждение пегодугощих крестьян обдало жаром и Бусуйо-ка. Хотя только что ему казалось нелепым, как это могут взрослые люди колготиться из-за того, что падрали, да и за дело, уши мальчишке, которого все знают как первого озорника в деревне (одному отцу сколько крови этот чертов негодник попортил!), сейчас Бусуйок тоже невольно поддался всеобщему возмущению и закричал, наливаясь гневом:
— Это как же так, Трифон, я держу руку господ? Не стыдно тебе меня попрекать? И это говоришь ты, кто меня столько раз объедал? Знать, подпеваешь Петре Петре, который день-деньской обхаживает господ на барской усадьбе, а потом сюда заявляется и меня же честит!
— Кого я обхаживаю, Кристаке? — взвился Петре, проталкиваясь к корчмарю.— Как это обхаживаю?.. Значит, если я работаю у господ, я их обхаживаю?.. А кому выправил старый барин документ на корчму, чтобы людей обманывать и на них наживаться, мне или тебе?.. Да пустите вы меня, люди добрые, к нему поближе, пусть ответит, не могу я терпеть, чтобы он меня позорил перед всей деревней, словно я для него мразь какая!..
— Да уж тебя, Петрикэ, никто не перекричит! — примирительно буркнул корчмарь, увидев, что крестьяне с трудом удерживают рвущегося к нему парня.— Больно ты чванливый да заносчивый! Я к тебе приглядываюсь с той самой поры, как ты с солдатчины возвратился. Можно подумать, что один ты у нас па деревне стоящий человек!.. Уймись, парень, ты еще молодой! Мы тоже умеем пораскинуть мозгами и свое слово сказать.
Но Петре, еще больше распаляясь от того, что люди его удерживали, а Бусуйок сбавил тон, наседал все яростнее и злее:
— Отойди в сторонку, дяденька Леонте! Пусти меня, Тоадер, ты что, не слышишь, как он меня ославил? Пусть толстобрюхий скажет, чем я проштрафился, почему он меня так честит и ругает?
— Да помолчи ты, парень, не огрел же он тебя дубиной по голове! — успокаивал Петре Леонте Орбишор, дергая его за руку и гордясь тем, что и он причастен к ссоре.
— Уж лучше бы он мне в зубы дал, чем обкладывал такими словами! — продолжал кричать Петре, все еще вырываясь, но чуть потише.— Не украл я у него ничего и не обругал, а только заступился за мальца!
— Такая уж наша доля! — горестно вздохнул Тоадер Стрым-бу.— Когда господа нас бьют, мы, вместо того чтобы пойти на них с дубиной или хоть вопить, меж собой драку затеваем!
— Твоя правда, Тоадер! — печально поддержал его Игнат Черчел.— Святая правда, все так и есть, как ты говоришь.
— Я ведь не драчун, не охальник какой, не по душе мне это, но если кто надо мной насмешки строит, будь он хоть святой угодник небесный, я места себе не найду, пока не отплачу ему сторицей! — не унимался Петре, поправляя измятую в суматохе одежду.
Толпа еще не успела остыть после ссоры, как появился Павел Тунсу со скорбной физиономией, словно пришел с похорон. Крестьяне сгрудились вокруг с таким любопытством, будто надеялись услышать от него спасительную новость. Пытаясь загладить сказанные раньше слова, Бусуйок, не сходя с порога, сразу же енросил:
— Что там стряслось, Павел, с твоим сынком?.. Что ему господа сделали?
— Худо, Кристаке, ты меня лучше не спрашивай и трогай, потому что нет на земле человека несчастнее! — выдохнул Павел, и в голосе его сквозило больше ненависти, чем боли.
Потом он подробно описал, как все якобы произошло: Костикэ был у своей бабки и мирно играл на мостках с мальчишкой Василе Зидару.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57