Гирлянды огней горели на тяжелых лапах елей. Внизу мелькали яркие пятна трамваев.
Татьяна, улыбаясь, смотрела на мчащиеся навстречу потоки машин, на оживленных прохожих, увешанных свертками, пакетами, сетками. А вот в самом центре сквера нарядная, окруженная ребятишками новогодняя елка. Перед отъездом Светкин папа приволок в клинику две елки. Вот радости-то будет! Подарки в самодельных пестрых кульках под елкой. И вдруг.так захотелось увидеть в эту минуту ребячьи лица. Не тогда, когда их она осматривала — больных, немного настороженных, а именно в такую минуту, когда будут кричать и радоваться, хлопать в ладоши.
— О чем задумались? — после долгого молчания спросил Сосницкий.
Они были уже за городом. Словно нехотя, расступался притихший лес. Тонкие сосны, выхваченные светом фар, зачарованно замерли по бокам дороги.
— Красиво,— сказала Татьяна.
— Больше всего меня притягивает зимний лес,— проговорил Сосницкий.— Наверное, потому, что ходил мой дед с ружьем на зайца и меня с собой брал.
Справа едва заметно, потом все отчетливее вырисовывался бледный диск луны.
Сосницкий говорил негромко и проникновенно, словно для нее и для него очень важно, чтобы знала о его детстве. Здесь, в лесу, он совсем не походил на того сурового, несколько надменного человека в белом халате, каким всегда его видела. Может быть, даже чем-то напоминал своего деда-лесника, о котором рассказывал. Только вот руки, руки с широкими ладонями, лежащие на баранке, были белыми, гладкими.
— Мы с Катей приезжали сюда зимой.
Странно, думала Татьяна, люди, с виду суровые, холодные, очень часто, когда узнаешь их ближе, оказываются мягкими, даже несколько застенчивыми.
— Жена моя, Катя, тоже была здешняя,— продолжал Сосницкий.— Хотите, погуляем по лесу? Снег еще не глубок.—И, получим согласие, спел машину на обочину.
Какой удивительно чистый воздух! Зимой Татьяна в лесу не бывала. Ей не довелось ни разу видеть зимний лес, разве что из окна поезда. Сейчас, когда фары были потушены, лес словно преобразился Слабый смет все еще затененной луны пробивался и чащу. Не черными, а синими стали лапы елей, присыпанные голубизной первого снега.
Татьяне казалось, что затерялась она в каком-то незнакомом доселе мире, где человек остается сам с собой наедине. Наедине со своими мыслями, чувствами. И становится как бы частичкой этого ясного белого безмолвия, сливается с ним на какие-то мгновения.
Она медленно шла по едва приметной тропе в глубь широкой просеки. Вдруг послышалось сонное хлопанье крыльев, с сосны посыпался снег, а из-под ног выскользнул белый клубок и помчался, помчался через просеку под огромный, укрытый снегом и похожий на медведя куст.
— Зайчишка,—тихо заметил Сосницкий, который почти неслышно шел за Татьяной. Сказал и снова замолчал.
Говорить о каждодневном здесь было невозможно.
Он вообще за весь вечер сказал лишь о своем детстве, о жене. Сказал именно в зимнем лесу.
Вот зачем привез ее сюда. Разве смог* бы заговорить об этом за столиком в ресторане или днем в кабинете? Как высокопарно и, вероятно, фальшиво прозвучало бы его признание, а он хотел приобщить ее к своим мыслям, к духу, к тому, чем жил раньше, от чего не хотел и не мог уйти, и не должен был отказаться в будущем.
Ее переезд в Киев и его прошлое, о котором она должна знать и помнить, если все случится так, как задумал. И, наверное, не будет больше никаких признаний, объяснений. Несколькими словами здесь, в этой снежной чистоте, он все сказал. И о своей любви.
И словно бы в подтверждение того, что не было произнесено вслух, но что должна была она почувствовать, Сосницкий, коснувшись ее руки, спросил:
— Пойдем назад, Танюша?
И это обращение ее не удивило. Но она не представляла себе, как смогла бы назвать его «Степан», «ты». Никак не смогла бы.
— Пойдем,— сказала глухо, ни теплоты, ни ласки в ее голосе быть не могло. Наверное, «Танюша» ему говорить не следовало. С некоторой досадой подумала: откуда такая уверенность, будто она ринется ему навстречу по первому зову. Она глубоко признательна за его внимание, помощь и поддержку. Особенно в те времена, когда стояла на распутье. Разве за все это не отвечала она благодарностью, даже влюбленностью в его ум, опыт, да что там... Одно время даже нравился... Очевидно, та легкая влюбленность и дала ему право...
— Вы устали?—спросил Сосницкий и, поравнявшись, взял Татьяну под руку.
— Вам неудобно идти,— сказала Татьяна.
Но он не обратил внимания на ее слова, упрямо ступая по глубокому снегу. Вот оно —то, к чему когда-то стремилась. Даже не нужно ничего говорить — лишь заметить, как он осторожно прижал к себе ее. локоть. Но она не хотела этого замечать, а он, наверное, был убежден, что она согласится, с радостью согласится и на переезд, и на то, чтобы стать женой профессора Сосницкого. Он все решил и да-
же деликатно отодвинул ее ответ там, в кабинете, чтобы дать освоиться с внезапностью обрушившегося на нее счастья. Ей нечего решать. Все продумано. Сначала будет защита, а потом все остальное. Для окружающих — она сама всего достигла. И даже для нее самой.
А если... если все это она сейчас придумала, не захотела понять и оценить простое душевное тепло этого, вероятно, очень одинокого человека и так холодно, так мелко разложила по полочкам сделанное им добро?
Наверное, ничего он заранее не придумывал. Помогал, симпатизировал. А если хочет избавиться от одиночества, если искал и ищет, как всякий человек, счастья, что же тут такого? Что ее так возмутило? Собственные домыслы?
У той, которую он любил, не могли бы явиться подобные мысли. И напрасно привез ее, Татьяну, к своему прошлому. Того, что потерял, никогда ни с кем не найдет.
Прошлое — это только их прошлое, и этот лес, детство, юность, любовь. И если встретит он любовь, то другую, не похожую на ту, по которой, наверное, до сих пор тоскует, потому что та была его юностью.
— Невозможно вернуть ни прошлого, ни прежних чувств,— сказала Татьяна.
Он внимательно, даже как-то настороженно взглянул на нее. Потом, раскрыв дверцу машины, на секунду замер:
— Почему же невозможно?
— Ответить — значит сказать банальность.
— Вы правы,— и пропустил вперед.
Она замедлила шаг. Зачем так безжалостно? За этим: «Вы правы...» — многое, И не только то, о чем думала. Какая-то покорность. Чему? Времени, которое никого не щадит. Растоптала его надежду вернуть хоть немного, хоть видимость молодости. Грубо и зло отвергла. Профессор Сосницкий — это там, здесь — одинокий, стареющий, осознающий это человек, надеявшийся. удержать, остановить неумолимое время. Что-то вернуть. Зачем же такая жестокость?..
— Степан Савельевич, дорогой Степан Савельевич, спасибо вам за этот чудесный вечер,— негромко проговорила и, взяв его под руку, остановилась.
Потом они сидели у заснеженного окна маленького уютного загородного ресторана.
Здесь, среди празднично нарядной толпы, рядом с Татьяной, был снова уверенный в себе, чуть-чуть надменный профессор Сосницкий. Вместе со всеми поднимал бокал шампанского, танцевал со снисходительной улыбкой, шутил и ухаживал. Татьяне было весело и немножко грустно. Она танцевала с Сосницким и с какими-то незнакомыми, но очень симпатичными людьми.
— Останьтесь еще на несколько дней,— наклонившись к ней, сказал Степан Савельевич.
И вдруг от этих слов улыбка сбежала с ее лица.
— Нет, нет. Послезавтра у Юрика операция. Нет! — проговорила, и словно закончился новогодний праздник, исчезло веселье.
Юрика в московской клинике готовят к операции. И Лиза, вероятно, места себе не находит от тревоги за жизнь ребенка, а лечащий врач развлекается, позабыв обо всем.
— Что от того изменится?
— Все равно — мне пора домой.
ГЛАВА 39
Это был день настоящего торжества. Все поздравляли друг друга. Не умолкали телефонные звонки. И, казалось, Андрей должен бы радоваться вместе со всеми. Но к этому чувству примешивалось какое-то другое, какая-то растерянность, словно что-то невозвратимо ушло, оставив после себя пустоту. Столько дней и ночей видел перед собой это чудо. Да, еще в проекте станок казался чудом. Потом с ним Андрей свыкался все больше и, в конце концов, стал думать о нем, словно о ком-то живом, навсегда вошедшем в его жизнь. Все планы, все каждодневные дела и мысли связывались с ним. И мысли эти ни оставляли его ни дома, ни в автобусе, ни за праздничным столом.
Угол цеха, где стоял станок, незнакомо пустой: убрали чертежи, которые были развешаны, как белье для просушки, на стойках, станинах — везде, где только можно.
Теперь он пойдет на Всесоюзную выставку достижений народного хозяйства, пойдет в серию.
На собрании сказали:
— Будущее мирового станкостроения.
— Станки высокой точности. Предначертания партии становятся явью,— дополнил Иван Осадчий.— Тяжелое машиностроение мы с вами будем оснащать станками с
программным управлением. Только с широким введением электроники...
Так говорил Осадчий, но думал о нем, вероятно, тоже обычными «домашними» мыслями, потому что, при всей своей сдержанности, с нежностью относился к их детищу. Все, кто его создавал, были «больны» этим станком. А Ярослав, перекочевавший в цех, о возвращении в конструкторское бюро и не помышляет.
Как он, бедняга, переживал, когда началась сборка. По его чертежам все правильно, все точно, а станок не работает. Столько волнений, находок, разочарований и побед. И решений было много. А потом вдруг рождалось одно-единственное, порой не похожее на все прежние, но, вероятно, без тех других оно бы не явилось.
Поди теперь разбери, где чьи мысли. Ушел станок. Их станок ушел. Своя будет у него жизнь, и у многих других его повторений. Потому, наверное, и немножко грустно это расставание.
А радость? Настоящая радость была в ту ночь, когда он, Андрей, уже знал, что все, наконец, станет на место, что идеально работающий автомат уже есть. Остается только сделать последние доработки.
Была не просто радость, а чувство какого-то глубокого удовлетворения всем, что окружает, попросту говоря— жизнью. Все другие еще терзались — как получится, а он уже знал: получилось.
Поняла это его чувство и Татьяна, когда спешила в больницу. Вот он, чудо-станок! Получает металлическую болванку и сам знает, как из нее сделать сложнейшую, идеально точную деталь.
Своей «рукой» берет станок необходимый инструмент, подвигает стол с огромной деталью, закончив операцию, меняет инструмент, снова передвигает. Сам себя обслуживает, сам обо всем думает.
Да, все ребята, создавшие станок, не перестают восхищаться и все, будто одна семья, были вместе и каждый, вероятно, так же, как и Андрей, судил о товарище: «Это он, молодчина, додумался».
Все неприятности, ссоры, разносы и нагоняи, которые получали и директор, и партийное руководство за план, забыты. Ведь такая бригада работала, как некоторым казалось, вхолостую. Завод терял темпы. А получилось,
что набирался сил, возможностей, чтобы сделать новый рывок. Очень правильно сказала на активе Ярошенко — разбег!
И директор ухватился тогда за этот «разбег». Теперь, конечно, с лихвой окупятся те недовыполненные проценты. Особенно когда пойдет серия этих умных, красивых машин.
Андрей не лукавил, когда думал: пустота какая-то в душе,— потому что пустоты этой пока еще не заполнило то новое, о котором сказал только Осадчему.
Идея родилась и постепенно крепла, пока экспериментировали с первым, уже созданным, Но он сознательно откладывал ее, пока не будут закончены все работы. И идею эту не трудно было отложить, потому что не свыкся еще с ней, не зажил ею, потому что ничего не умел делить, и от своей, как говорила Любаша, одержимости отходить не умел.
Андрей покинул клуб незаметно, хотя Осадчий, Ярослав и все другие «именинники» домой не торопились. Андрею же просто захотелось побыть одному.
Шел медленно, не торопясь. Снег присыпал улицы, белыми струйками змеился но обочинам дороги, мелькал в освещенных витринах.
В гастрономе купил сигарет, шоколад для Любаши. Случайно очутился у здания райсовета. Окна в кабинете Ярошенко ярко освещены. Совещание какое-то. Стоял у большого окна и все не мог уйти: заглянуть бы к ней?
Вдруг свет погас. А еще через минуту увидел Елену Ивановну в дверях. На ходу застегивая пальто, оглянулась по сторонам.
Андрей торопливо отступил в тень, подумав: «Вот бы подойти, поделиться радостью с такой чудесной женщиной!..»
Из-за угла вынырнула «Волга», остановилась у подъезда.
Андрей решиться не мог. Постоял еще минуту, глядя вслед удалявшейся машине, и пошел к остановке автобуса. Только теперь почувствовал усталость. Хотелось поскорей добраться домой и лечь. Завтра выходной день. И утром можно спать, и днем.
— Наконец-то,— воскликнула Любаша, выбежав навстречу брату. Она была в кремовой кружевной блузке.
— Ты куда собралась? И откуда этот наряд?
— Нравится? — Любаша деловито осмотрела себя в зеркале.— Это мы с Татьяной Константиновной заказывали. Ты не думай, не так уж дорого» А кружева она дала свои.-Ну, идем!— схватила его за локоть и ввела в комнату. На столе цветы, салат, пирожки.
— Что все это значит? —удивился Андрей.
— Так я же все знаю! Станок приняли. Вас поздравляли. От Татьяны Константинозны на завод звонила. Сказали, ушел, а тебя нет и нет. Ну, иди переоденься. Ты тоже сегодня должен быть красивым.
— Ах ты, моя Люси-Муси! — Андрей поймал сестру за руку и поцеловал в щеку. И тронут был вниманием, и чувствовал угрызения совести. Слонялся по городу, торчал у исполкомовского подъезда, а Любаша ждала его, волновалась. Ни разу за весь вечер об этом не подумал.
— Что ты на меня так смотришь? — спросила.
— Глаза у тебя какие-то...
— Это голубая тушь. Я в школу — не буду. И все сотру, если тебе не нравится. Но у нас все девчонки... А Татьяна, Константиновна....
— Ах, Татьяна Константиновна! Тогда все в порядке,— смеясь, сказал Андрей.
Пусть синяя тушь, пусть кружева — все что угодно, только не то подавленное состояние, в котором заставал Любашу. Сумела Татьяна отвлечь от напугавших его, Андрея, мыслей: сделала без всякого нажима, незаметно то, чего он не смог бы добиться всеми своими «здравыми» рассуждениями и убеждениями.
Андрей всегда испытывал к людям, что-то сделавшим для Любаши, глубочайшее чувство благодарности. Она все еще оставалась для него болезненным и беззащитным ребенком. Девчонкой, которую он всюду таскал за собой на плечах и кормил с ложки, рассказывал страшные истории про зубастых волков, чтобы каша не оставалась за щекой.
— Я сейчас,—сказал Андрей и, взяв приготовленную сестрой рубашку, ушел в ванную.
— Ничего, что я Алика пригласила? — крикнула вслед Любаша.
— Ладно. Разглядим получше твоего Алика.
Судя по тому, что рассказывала о нем, был этот парень порядочным эгоистом. Или «рационалистом», как он внушал Любаше. Во всяком случае, хорошо, хоть можно посмотреть, с кем дружит.
Любаша хотела позвать еще и Татьяну, но та должна была присутствовать на заседании научного общества.
Андрею «рационалист», которого он знал лишь по групповому любительскому снимку, почему-то представлялся хилым, бледным юношей, а вымахал вон в какого крепыша, с ярким румянцем и мягкими, в меру длинными волосами. Держался просто, но некоторый ледок не таял в его глазах.
Хоть Алик и любил повторять: «Его величество рабо-чий класс» — но, по-видимому, считал себя по интеллекту гораздо выше Андрея, поэтому Любаша специально завела разговор об электронике и о станке, который делал ее брат.
Алик проявил в этом недюжинную эрудицию, говорил с апломбом. Андрей, казалось, с большим интересом слушал его, и тот, польщенный вниманием, выкладывал свои познания. А закончив обстоятельную речь, удовлетворенно откинулся на спинку стула.
Чуть-чуть удивленный взгляд Андрея — и юноша выпрямился.
Показалось или действительно этот человек дал ему понять: ты за столом не один.
— Вы со мной согласны? — спросил Алик, чтобы Любаша услышала слова одобрения.
— Всецело,— живо отозвался Андрей.— В принципе все очень точно изложено. Нам понадобится в самое ближайшее время, огромное количество станков с программным управлением, чтобы оснастить ими приборостроение, станкостроение. Нужны более современные шкафы.
— Что-что?— не понял Алик.
— Шкафы, где диоды, триоды, сопротивления и всякие другие премудрости. Я видела,— похвалилась Любаша.
— Если вы так интересуетесь, приходите на завод. У нас есть свои отечественные, и за границей заказали.
— Между прочим, с иностранными инженерами про шкафы Андрей, Ваня Осадчий и еще несколько рабочих разговаривали,—опять вмешалась Любаша.— Тот товарищ, которому положено было объясняться, запутался. Он, конечно, инженер, а ясность внесли рабочие.
— Откуда знаешь? — рассмеялся Андрей.
— Скажешь, не так?
— А что тут удивительного?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Татьяна, улыбаясь, смотрела на мчащиеся навстречу потоки машин, на оживленных прохожих, увешанных свертками, пакетами, сетками. А вот в самом центре сквера нарядная, окруженная ребятишками новогодняя елка. Перед отъездом Светкин папа приволок в клинику две елки. Вот радости-то будет! Подарки в самодельных пестрых кульках под елкой. И вдруг.так захотелось увидеть в эту минуту ребячьи лица. Не тогда, когда их она осматривала — больных, немного настороженных, а именно в такую минуту, когда будут кричать и радоваться, хлопать в ладоши.
— О чем задумались? — после долгого молчания спросил Сосницкий.
Они были уже за городом. Словно нехотя, расступался притихший лес. Тонкие сосны, выхваченные светом фар, зачарованно замерли по бокам дороги.
— Красиво,— сказала Татьяна.
— Больше всего меня притягивает зимний лес,— проговорил Сосницкий.— Наверное, потому, что ходил мой дед с ружьем на зайца и меня с собой брал.
Справа едва заметно, потом все отчетливее вырисовывался бледный диск луны.
Сосницкий говорил негромко и проникновенно, словно для нее и для него очень важно, чтобы знала о его детстве. Здесь, в лесу, он совсем не походил на того сурового, несколько надменного человека в белом халате, каким всегда его видела. Может быть, даже чем-то напоминал своего деда-лесника, о котором рассказывал. Только вот руки, руки с широкими ладонями, лежащие на баранке, были белыми, гладкими.
— Мы с Катей приезжали сюда зимой.
Странно, думала Татьяна, люди, с виду суровые, холодные, очень часто, когда узнаешь их ближе, оказываются мягкими, даже несколько застенчивыми.
— Жена моя, Катя, тоже была здешняя,— продолжал Сосницкий.— Хотите, погуляем по лесу? Снег еще не глубок.—И, получим согласие, спел машину на обочину.
Какой удивительно чистый воздух! Зимой Татьяна в лесу не бывала. Ей не довелось ни разу видеть зимний лес, разве что из окна поезда. Сейчас, когда фары были потушены, лес словно преобразился Слабый смет все еще затененной луны пробивался и чащу. Не черными, а синими стали лапы елей, присыпанные голубизной первого снега.
Татьяне казалось, что затерялась она в каком-то незнакомом доселе мире, где человек остается сам с собой наедине. Наедине со своими мыслями, чувствами. И становится как бы частичкой этого ясного белого безмолвия, сливается с ним на какие-то мгновения.
Она медленно шла по едва приметной тропе в глубь широкой просеки. Вдруг послышалось сонное хлопанье крыльев, с сосны посыпался снег, а из-под ног выскользнул белый клубок и помчался, помчался через просеку под огромный, укрытый снегом и похожий на медведя куст.
— Зайчишка,—тихо заметил Сосницкий, который почти неслышно шел за Татьяной. Сказал и снова замолчал.
Говорить о каждодневном здесь было невозможно.
Он вообще за весь вечер сказал лишь о своем детстве, о жене. Сказал именно в зимнем лесу.
Вот зачем привез ее сюда. Разве смог* бы заговорить об этом за столиком в ресторане или днем в кабинете? Как высокопарно и, вероятно, фальшиво прозвучало бы его признание, а он хотел приобщить ее к своим мыслям, к духу, к тому, чем жил раньше, от чего не хотел и не мог уйти, и не должен был отказаться в будущем.
Ее переезд в Киев и его прошлое, о котором она должна знать и помнить, если все случится так, как задумал. И, наверное, не будет больше никаких признаний, объяснений. Несколькими словами здесь, в этой снежной чистоте, он все сказал. И о своей любви.
И словно бы в подтверждение того, что не было произнесено вслух, но что должна была она почувствовать, Сосницкий, коснувшись ее руки, спросил:
— Пойдем назад, Танюша?
И это обращение ее не удивило. Но она не представляла себе, как смогла бы назвать его «Степан», «ты». Никак не смогла бы.
— Пойдем,— сказала глухо, ни теплоты, ни ласки в ее голосе быть не могло. Наверное, «Танюша» ему говорить не следовало. С некоторой досадой подумала: откуда такая уверенность, будто она ринется ему навстречу по первому зову. Она глубоко признательна за его внимание, помощь и поддержку. Особенно в те времена, когда стояла на распутье. Разве за все это не отвечала она благодарностью, даже влюбленностью в его ум, опыт, да что там... Одно время даже нравился... Очевидно, та легкая влюбленность и дала ему право...
— Вы устали?—спросил Сосницкий и, поравнявшись, взял Татьяну под руку.
— Вам неудобно идти,— сказала Татьяна.
Но он не обратил внимания на ее слова, упрямо ступая по глубокому снегу. Вот оно —то, к чему когда-то стремилась. Даже не нужно ничего говорить — лишь заметить, как он осторожно прижал к себе ее. локоть. Но она не хотела этого замечать, а он, наверное, был убежден, что она согласится, с радостью согласится и на переезд, и на то, чтобы стать женой профессора Сосницкого. Он все решил и да-
же деликатно отодвинул ее ответ там, в кабинете, чтобы дать освоиться с внезапностью обрушившегося на нее счастья. Ей нечего решать. Все продумано. Сначала будет защита, а потом все остальное. Для окружающих — она сама всего достигла. И даже для нее самой.
А если... если все это она сейчас придумала, не захотела понять и оценить простое душевное тепло этого, вероятно, очень одинокого человека и так холодно, так мелко разложила по полочкам сделанное им добро?
Наверное, ничего он заранее не придумывал. Помогал, симпатизировал. А если хочет избавиться от одиночества, если искал и ищет, как всякий человек, счастья, что же тут такого? Что ее так возмутило? Собственные домыслы?
У той, которую он любил, не могли бы явиться подобные мысли. И напрасно привез ее, Татьяну, к своему прошлому. Того, что потерял, никогда ни с кем не найдет.
Прошлое — это только их прошлое, и этот лес, детство, юность, любовь. И если встретит он любовь, то другую, не похожую на ту, по которой, наверное, до сих пор тоскует, потому что та была его юностью.
— Невозможно вернуть ни прошлого, ни прежних чувств,— сказала Татьяна.
Он внимательно, даже как-то настороженно взглянул на нее. Потом, раскрыв дверцу машины, на секунду замер:
— Почему же невозможно?
— Ответить — значит сказать банальность.
— Вы правы,— и пропустил вперед.
Она замедлила шаг. Зачем так безжалостно? За этим: «Вы правы...» — многое, И не только то, о чем думала. Какая-то покорность. Чему? Времени, которое никого не щадит. Растоптала его надежду вернуть хоть немного, хоть видимость молодости. Грубо и зло отвергла. Профессор Сосницкий — это там, здесь — одинокий, стареющий, осознающий это человек, надеявшийся. удержать, остановить неумолимое время. Что-то вернуть. Зачем же такая жестокость?..
— Степан Савельевич, дорогой Степан Савельевич, спасибо вам за этот чудесный вечер,— негромко проговорила и, взяв его под руку, остановилась.
Потом они сидели у заснеженного окна маленького уютного загородного ресторана.
Здесь, среди празднично нарядной толпы, рядом с Татьяной, был снова уверенный в себе, чуть-чуть надменный профессор Сосницкий. Вместе со всеми поднимал бокал шампанского, танцевал со снисходительной улыбкой, шутил и ухаживал. Татьяне было весело и немножко грустно. Она танцевала с Сосницким и с какими-то незнакомыми, но очень симпатичными людьми.
— Останьтесь еще на несколько дней,— наклонившись к ней, сказал Степан Савельевич.
И вдруг от этих слов улыбка сбежала с ее лица.
— Нет, нет. Послезавтра у Юрика операция. Нет! — проговорила, и словно закончился новогодний праздник, исчезло веселье.
Юрика в московской клинике готовят к операции. И Лиза, вероятно, места себе не находит от тревоги за жизнь ребенка, а лечащий врач развлекается, позабыв обо всем.
— Что от того изменится?
— Все равно — мне пора домой.
ГЛАВА 39
Это был день настоящего торжества. Все поздравляли друг друга. Не умолкали телефонные звонки. И, казалось, Андрей должен бы радоваться вместе со всеми. Но к этому чувству примешивалось какое-то другое, какая-то растерянность, словно что-то невозвратимо ушло, оставив после себя пустоту. Столько дней и ночей видел перед собой это чудо. Да, еще в проекте станок казался чудом. Потом с ним Андрей свыкался все больше и, в конце концов, стал думать о нем, словно о ком-то живом, навсегда вошедшем в его жизнь. Все планы, все каждодневные дела и мысли связывались с ним. И мысли эти ни оставляли его ни дома, ни в автобусе, ни за праздничным столом.
Угол цеха, где стоял станок, незнакомо пустой: убрали чертежи, которые были развешаны, как белье для просушки, на стойках, станинах — везде, где только можно.
Теперь он пойдет на Всесоюзную выставку достижений народного хозяйства, пойдет в серию.
На собрании сказали:
— Будущее мирового станкостроения.
— Станки высокой точности. Предначертания партии становятся явью,— дополнил Иван Осадчий.— Тяжелое машиностроение мы с вами будем оснащать станками с
программным управлением. Только с широким введением электроники...
Так говорил Осадчий, но думал о нем, вероятно, тоже обычными «домашними» мыслями, потому что, при всей своей сдержанности, с нежностью относился к их детищу. Все, кто его создавал, были «больны» этим станком. А Ярослав, перекочевавший в цех, о возвращении в конструкторское бюро и не помышляет.
Как он, бедняга, переживал, когда началась сборка. По его чертежам все правильно, все точно, а станок не работает. Столько волнений, находок, разочарований и побед. И решений было много. А потом вдруг рождалось одно-единственное, порой не похожее на все прежние, но, вероятно, без тех других оно бы не явилось.
Поди теперь разбери, где чьи мысли. Ушел станок. Их станок ушел. Своя будет у него жизнь, и у многих других его повторений. Потому, наверное, и немножко грустно это расставание.
А радость? Настоящая радость была в ту ночь, когда он, Андрей, уже знал, что все, наконец, станет на место, что идеально работающий автомат уже есть. Остается только сделать последние доработки.
Была не просто радость, а чувство какого-то глубокого удовлетворения всем, что окружает, попросту говоря— жизнью. Все другие еще терзались — как получится, а он уже знал: получилось.
Поняла это его чувство и Татьяна, когда спешила в больницу. Вот он, чудо-станок! Получает металлическую болванку и сам знает, как из нее сделать сложнейшую, идеально точную деталь.
Своей «рукой» берет станок необходимый инструмент, подвигает стол с огромной деталью, закончив операцию, меняет инструмент, снова передвигает. Сам себя обслуживает, сам обо всем думает.
Да, все ребята, создавшие станок, не перестают восхищаться и все, будто одна семья, были вместе и каждый, вероятно, так же, как и Андрей, судил о товарище: «Это он, молодчина, додумался».
Все неприятности, ссоры, разносы и нагоняи, которые получали и директор, и партийное руководство за план, забыты. Ведь такая бригада работала, как некоторым казалось, вхолостую. Завод терял темпы. А получилось,
что набирался сил, возможностей, чтобы сделать новый рывок. Очень правильно сказала на активе Ярошенко — разбег!
И директор ухватился тогда за этот «разбег». Теперь, конечно, с лихвой окупятся те недовыполненные проценты. Особенно когда пойдет серия этих умных, красивых машин.
Андрей не лукавил, когда думал: пустота какая-то в душе,— потому что пустоты этой пока еще не заполнило то новое, о котором сказал только Осадчему.
Идея родилась и постепенно крепла, пока экспериментировали с первым, уже созданным, Но он сознательно откладывал ее, пока не будут закончены все работы. И идею эту не трудно было отложить, потому что не свыкся еще с ней, не зажил ею, потому что ничего не умел делить, и от своей, как говорила Любаша, одержимости отходить не умел.
Андрей покинул клуб незаметно, хотя Осадчий, Ярослав и все другие «именинники» домой не торопились. Андрею же просто захотелось побыть одному.
Шел медленно, не торопясь. Снег присыпал улицы, белыми струйками змеился но обочинам дороги, мелькал в освещенных витринах.
В гастрономе купил сигарет, шоколад для Любаши. Случайно очутился у здания райсовета. Окна в кабинете Ярошенко ярко освещены. Совещание какое-то. Стоял у большого окна и все не мог уйти: заглянуть бы к ней?
Вдруг свет погас. А еще через минуту увидел Елену Ивановну в дверях. На ходу застегивая пальто, оглянулась по сторонам.
Андрей торопливо отступил в тень, подумав: «Вот бы подойти, поделиться радостью с такой чудесной женщиной!..»
Из-за угла вынырнула «Волга», остановилась у подъезда.
Андрей решиться не мог. Постоял еще минуту, глядя вслед удалявшейся машине, и пошел к остановке автобуса. Только теперь почувствовал усталость. Хотелось поскорей добраться домой и лечь. Завтра выходной день. И утром можно спать, и днем.
— Наконец-то,— воскликнула Любаша, выбежав навстречу брату. Она была в кремовой кружевной блузке.
— Ты куда собралась? И откуда этот наряд?
— Нравится? — Любаша деловито осмотрела себя в зеркале.— Это мы с Татьяной Константиновной заказывали. Ты не думай, не так уж дорого» А кружева она дала свои.-Ну, идем!— схватила его за локоть и ввела в комнату. На столе цветы, салат, пирожки.
— Что все это значит? —удивился Андрей.
— Так я же все знаю! Станок приняли. Вас поздравляли. От Татьяны Константинозны на завод звонила. Сказали, ушел, а тебя нет и нет. Ну, иди переоденься. Ты тоже сегодня должен быть красивым.
— Ах ты, моя Люси-Муси! — Андрей поймал сестру за руку и поцеловал в щеку. И тронут был вниманием, и чувствовал угрызения совести. Слонялся по городу, торчал у исполкомовского подъезда, а Любаша ждала его, волновалась. Ни разу за весь вечер об этом не подумал.
— Что ты на меня так смотришь? — спросила.
— Глаза у тебя какие-то...
— Это голубая тушь. Я в школу — не буду. И все сотру, если тебе не нравится. Но у нас все девчонки... А Татьяна, Константиновна....
— Ах, Татьяна Константиновна! Тогда все в порядке,— смеясь, сказал Андрей.
Пусть синяя тушь, пусть кружева — все что угодно, только не то подавленное состояние, в котором заставал Любашу. Сумела Татьяна отвлечь от напугавших его, Андрея, мыслей: сделала без всякого нажима, незаметно то, чего он не смог бы добиться всеми своими «здравыми» рассуждениями и убеждениями.
Андрей всегда испытывал к людям, что-то сделавшим для Любаши, глубочайшее чувство благодарности. Она все еще оставалась для него болезненным и беззащитным ребенком. Девчонкой, которую он всюду таскал за собой на плечах и кормил с ложки, рассказывал страшные истории про зубастых волков, чтобы каша не оставалась за щекой.
— Я сейчас,—сказал Андрей и, взяв приготовленную сестрой рубашку, ушел в ванную.
— Ничего, что я Алика пригласила? — крикнула вслед Любаша.
— Ладно. Разглядим получше твоего Алика.
Судя по тому, что рассказывала о нем, был этот парень порядочным эгоистом. Или «рационалистом», как он внушал Любаше. Во всяком случае, хорошо, хоть можно посмотреть, с кем дружит.
Любаша хотела позвать еще и Татьяну, но та должна была присутствовать на заседании научного общества.
Андрею «рационалист», которого он знал лишь по групповому любительскому снимку, почему-то представлялся хилым, бледным юношей, а вымахал вон в какого крепыша, с ярким румянцем и мягкими, в меру длинными волосами. Держался просто, но некоторый ледок не таял в его глазах.
Хоть Алик и любил повторять: «Его величество рабо-чий класс» — но, по-видимому, считал себя по интеллекту гораздо выше Андрея, поэтому Любаша специально завела разговор об электронике и о станке, который делал ее брат.
Алик проявил в этом недюжинную эрудицию, говорил с апломбом. Андрей, казалось, с большим интересом слушал его, и тот, польщенный вниманием, выкладывал свои познания. А закончив обстоятельную речь, удовлетворенно откинулся на спинку стула.
Чуть-чуть удивленный взгляд Андрея — и юноша выпрямился.
Показалось или действительно этот человек дал ему понять: ты за столом не один.
— Вы со мной согласны? — спросил Алик, чтобы Любаша услышала слова одобрения.
— Всецело,— живо отозвался Андрей.— В принципе все очень точно изложено. Нам понадобится в самое ближайшее время, огромное количество станков с программным управлением, чтобы оснастить ими приборостроение, станкостроение. Нужны более современные шкафы.
— Что-что?— не понял Алик.
— Шкафы, где диоды, триоды, сопротивления и всякие другие премудрости. Я видела,— похвалилась Любаша.
— Если вы так интересуетесь, приходите на завод. У нас есть свои отечественные, и за границей заказали.
— Между прочим, с иностранными инженерами про шкафы Андрей, Ваня Осадчий и еще несколько рабочих разговаривали,—опять вмешалась Любаша.— Тот товарищ, которому положено было объясняться, запутался. Он, конечно, инженер, а ясность внесли рабочие.
— Откуда знаешь? — рассмеялся Андрей.
— Скажешь, не так?
— А что тут удивительного?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42