— Как же можно так? — подхватила Фатима.— И квартира большая, удобная.
— Чего же вы от меня хотите? —спросила Ярошенко.
— Чтобы вы маму вызвали. Разъяснили ей советские законы,— ответили супруги.
— Не к прокурору же идти на родную мать жаловаться; Она хозяйка в квартире, а вы хозяйка в районе. Скажете — небось, послушается!
— Неужели? — серьезно спросила Елена Ивановна.
— Обязательно,— воскликнула Фатима.— У нас в кишлаке тоже такое случилось. Я еще была школьницей, но все понимала.
— Хорошо. Постараюсь помочь. Адрес ваш здесь есть. Конечно, это инициатива Фатимы — пойти в райсовет.
Видно, запало в душу детское воспоминание. Там помогли, и здесь помогут.
Прием продолжался. Елене Ивановне казалось, что за эти два года и жалоб меньше, и нареканий.
Коллектив как будто неплохой, всех волнуют дела района. Особенно благоустройство.
Любаша пришла после полудня, и Алла сразу же впустила ее в кабинет.
— Проходите, садитесь,— Елена Ивановна, улыбаясь, указала на стул — сбоку, возле себя. Но девушка села там, где садились все посетители,— перед маленьким столиком, торцом приставленным к большому, письменному.
— Я нее расскажу по порядку,— проговорила Любаша, не отвечая на улыбку и как бы давая понять, что пришла не к знакомому человеку, а к официальному
лицу.
Рядом со школьным двором живет инвалид дядя Коля. Сизов. Еще до войны, совсем молодым, заболел — отняло ноги. Ходить не может.
— Однако Сизов работает. Дома. Штамп у него на столе, маленькие тиски. Все время работает,— поспешно добавила Любаша.— И работу на дом ему приносила мать, ухаживала за сыном. И вот полгода назад она умерла.
— И Сизову нужно назначить опекуна?
— Нет. Никакие опекуны не нужны,— резко сказала Любаша.— Он такой же, как мы с вами, только без ног. У него есть брат и живет этот брат далеко, в другом конце города. Но он все равно перед работой и после работы ездит к дяде Коле.
— Они хотят жить- вместе?
— Нет. Дядя Коля, то есть Сизов, не хочет быть в тягость. Поменять думал свою комнату, чтоб поближе, к. брату.
— Так в чем же дело?
— А в том, что у Сизова комната плохая и никто в нее не пойдет.— Любаша замолчала, выжидающе взглянула на Елену Ивановну,
— Он отдаст комнату в своем районе, а мы предоставим ему в нашем. Так?
Любаша кивнула.
— Вы были в отпуске, и товарищ Петренко так же ответил младшему Сизову.
— Вот и хорошо.
— Еще бы! — с каким-то озлоблением подтвердила Любаша.— Потом было сто комиссий, десять заседаний в том районе, где живет дядя Коля, и, наконец, сюда прислали бумаги. Но товарищ Петренко уже все позабыл и говорит — идите в обменное бюро. Зачем же дядя Коля столько месяцев ждал, надеялся? Зачем столько бегал брат? Чтобы ему сказали: не морочьте голову?!
— Тут что-то не так,— неуверенно произнесла Елена Ивановна.
— Все так!
— Понимаете, Любаша, вероятно, Петренко думал, что Сизов — инвалид войны.
— А если не войны, тогда что? — Любаша вскочила, тщетно пытаясь справиться со слезами, которые звучали в ее голосе.— Дядя Коля не знает, что я сюда пошла. Не позволил бы. Он гордый. Работает. А вы все — равнодушные!
Любаша разрыдалась и бросилась к двери.
— Подожди, Любаша, подожди!
Но дверь за девушкой захлопнулась. Слышно было, как она побежала через приемную. Следующий посетитель уже вошел в кабинет.
— Одну минутку.—Елене Ивановне необходимо было взглянуть па бумаги Сизова, и она попросила Аллу принести их.
Все было так, как сказала Любаша.
Лишь час назад радужно думала, что ее работники хорошо, честно выполняют свои обязанности. И вот какое издевательство, оказывается, устроил Петренко. Ну, отказал бы сразу. Это еще как-то можно было бы понять. Больше полугода люди уходили с работы, бегали, хлопотали, волновались. Комиссии, что навещали инвалида, тоже тратили время. И впустую. А каково было Сизову, когда, казалось, все уже решилось, услышать этот жесткий, бездушный ответ.
Петренко уехал в отпуск, и поговорить с ним Елена Ивановна не могла, поэтому передала все бумаги юрисконсульту. Тот, бегло просмотрев их, пожал плечами:
все правильно. Площадь человек имеет. Ну, а если братьям нужно быть поближе друг к другу, для этого существует обменное бюро.
— Да, все правильно. Даже слишком правильно,— с горечью произнесла Елена Ивановна и положила папку к себе на стол.
— Еле-еле полчасика выкроил,— сказал председатель горсовета, входя в кабинет и здороваясь.— Утром прибывают сразу две делегации. Одна поездом, другая самолетом. А собирался поехать к вам на стройку. От темпов, какими идут дела на улице Фрунзе, я не в восторге.
— Знаю,— уныло сказала Елена Ивановна.
— Что-то вы невеселы сегодня. Устали? — спросил.
— Неприятности.
Он взглянул вопросительно.
— Вот как будто бы и люди подобрались неплохие, и болеют за район. Тот же Петренко. В отпуск врачи едва выгнали. Чуть до инфаркта не доработался. И... посмотрите,— Ярошенко пододвинула папку, рассказала о Сизове.
— Некрасивая, очень некрасивая история.— Председатель горисполкома захлопнул папку и словно припечатал ее широкой ладонью.
— Случайно узнала.
— Положим, не случайно. Рано или поздно до вас бы и это дошло.
— Да, но Петренко... Не притворялся же он, когда бегал, волновался, с этой злополучной улицы Фрунзе не вылезал. Как же совместить, как объяснить?
Председатель усмехнулся, провел рукой по широкому лбу, сбивая набок короткие густые волосы.
— Нет, не лицемер,— заговорил после минутного молчания.— Он действительно болеет за район. И вот за этим улучшением благосостояния людей вообще кое-кто из нас перестает видеть отдельного человека. Как же — горизонты, проблемы, масштабы. А один человек — частность.
Елена Ивановна подумала о Лютикове. И тут буква закона соблюдена, а человек? Каково Лютикову? Не может и не должна эта буква заслонить человека. Есть же исключения, какие-то особые обстоятельства. Раньше, когда она была рядовым депутатом, то не оставила бы так семью старика. Значит, в ней что-то изменилось и, положа руку на сердце, вероятно, не к лучшему. Надо
вернуться к Лютикову, к его просьбе и помочь человеку. Ее заместитель пошел чуть-чуть дальше, чем она сама. Почему же это ее возмущает?
— Да, тут наше с вами упущение,— заключил председатель горисполкома.
— И что же теперь?
— Вот пусть Петренко сам и доводит дело до конца. Может, сгоряча у него получилось. А может, успел уж и одубеть. Сразу станет ясно. Тогда и выводы будете делать. Вы еще не обедали?
— Нет.
— Ну, тогда пойдем посмотрим, чем кормят трудящихся «Энергосбыта». Или лучше главпочтамта.
— Не беспокойтесь, председателя горсовета накормят как следует.
В дверь заглянула Алла:
— Жена капитана Каминского.
— На лбу у меня не написано, кто я. И вообще — там самообслуживание. Идемте!
— Нет, нет. Я потом.
— Несобранный вы человек,— добродушно изрек председатель горисполкома и, попрощавшись, вышел.
Елена Ивановна поднялась навстречу Каминской, усадила ее на диван, села рядом.
Та с жаром схватила ее руки, тихо, проникновенно сказала:
— На вас вся надежда! Только на вас,— и осторожно закрыла лицо руками,—Старость вообще ужасна. А когда болезни... Когда все безнадежно. - Глотая слезы, Ка-миаекаи продолжил: - Ведь мне сразу все сказали. Никому пет дела до тот, чт я пережила. Это так страшно, в это невозможно поверить!
Она достала из сумочки платок и тут же, забыв о нем, заключила:
— Вчера сказали, что я должна взять мужа домой.
— Если нужно, я поеду вместе с вами...
— Боже мой! Разве в этом дело! Никто не хочет меня понять! Но поставьте себя на мое место. Ведь за ним нужно ухаживать.
— Будут приходить врачи, медсестры.
— Вот-вот,— горестно усмехнулась Каминская.— Они тоже так говорят. А я? Поймите, мне не тридцать и даже не сорок. К тому же я сама едва держусь на ногах. Разве смогу обеспечить ему такой уход, как в больнице?!
— Наверное, вам надо взять сиделку или просто какую-либо женщину, чтобы она вам помогала.
— На какие средства? Ведь он на пенсии.
От деловитого тона, которым вдруг были произнесены эти слова, Елена Ивановна растерялась.
Она не раз бывала в большой квартире Каминских — ковры, горки, набитые хрусталем и фарфором, дорогие заморские безделушки.
Вздохнув, Каминская добавила:
— Не с книжки же брать. Теперь уже некому обо мне позаботиться.
Елена Ивановна порывисто встала. Отошла к окну. Она возненавидела сейчас эту женщину и не. смогла бы скрыть этой ненависти, придать лицу своему хоть какое-то подобие вежливости.
С каким восхищением смотрела когда-то она, Елена, на супружескую пару: весело щебетала Томочка и, влюбленно глядя на мужа, напевала:
Денушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан...
Все было ложью — и песенка, и влюбленность, хотя Томочка и не заводила романов, знала только своего капитана. Наверное, любовь у таких женщин какая-то своя, не мешающая любви к самой себе. И бесполезно с Томочкой говорить, бесполезно доказывать.
— Что требуется от меня? — Елена Ивановна постаралась возможно мягче задать этот вопрос и тоже не смогла.
— Пожалуйста, позвоните в больницу, чтобы его там оставили. Если же они и вас не послушают, тогда... тогда в вашем районе не одна клиника. Пусть его переведут.
Елена Ивановна все же попыталась объясниться с Томочкой, потому что представила себе, каково будет Каминскому, когда узнает: домой его брать не хотят.
— Но ведь бессердечно, вот так... бросить человека! Беспомощного. Подумайте-вокруг больничные стены, чужие люди...
— Но ему созданы все условия. Отдельная палата.
— Жизнь прошла в море, вдали от дома. И когда уже плавать не может, остаток дней, последние часы опять — в чужих стенах. Ему нужны сейчас близкие, дорогие люди: вы, сын.
— Сын далеко. А я и так каждый день хожу. Нельзя же быть таким эгоистом,— горячо произнесла Каминская.— Прошу вас, поймите меня как женщина женщину и помогите. Елена Ивановна молчала.
— Вы должны мне помочь! — Томочка встала, подошла к ней.
— Нет,— решительно проговорила Елена Ивановна, — В такую минуту отказываетесь?
— Вам—отказываюсь.
— Хорошо. Я принесу от него письмо. Он сам напишет.
— Не надо.
— Ну что вам стоит?!
Елена Ивановна сделала шаг к Каминской и, пересилив себя, попросила:
— Возьмите его домой. Ну пожалуйста! Вам помогут, если нужно, и... материально. Возьмите! Вы ведь любили его, жизнь вместе прожили.
Каминская горько усмехнулась:
— Сколько ему осталось? Месяц, два?
— А вы уже его похоронили... Но даже месяц. Пусть месяц. Для него эти тридцать дней — как для вас тридцать лет, целая жизнь.
— Вы не можете или не хотите меня понять. Лучше бы сразу пошла в водздрав или к начальнику пароходства.
Но Елена Ивановна, не слушая ее, продолжала:
— Вспомните, когда они на три дня приходили из рейса! Только на три дня! Для нас — целых три дня вместе! Как ждали мы пп.ч кратких счастливых свиданий.
— Ну что вы сравниваете, право же — странно.
— Прощайте,- негромко сказала Елена Ивановна и отвернулась.
Страшна одинокая старость. Всю жизнь Каминский был среди своих товарищей, которые после многих лет плавания становятся как бы одной семьей.
Теперь семья осталась там, в море, а своя, родная, оказалась вовсе не семьей. Придумал вдали от дома Томочку, верную и преданную. И не знал, с кем жил столько лет. Долгие разлуки, короткие встречи, всегда праздничные, всегда радостные, и не было будней.
Запавшие глаза, резкая горькая морщина у губ, седая голова на желтоватой больничной подушке. Жалость унижает — так почему-то принято считать. А как же любить, если не жалеть, не сочувствовать? В народе говорят —
любит, жалеет. Разве жалость не та же человечность? Лгобаша пожалела Сизова, и сразу же видишь, что она за человек.
Жалость — унижает? Сильного не унизит. Да разве и сильный не нуждается в сочувствии, порой и в том, чтобы и его кто-то пожалел. Не может и не должен человек всегда, всю жизнь ходить застегнутым па все. пуговицы. Когда-то нужна и разрядка.
ГЛАВА 38
Татьяна приехала в Киев за три дня до Нового года. У нее было, достаточно времени и на консультации по поводу своих больных, и на то, чтобы вместе с профессором Сосницким обсудить первые разделы диссертации. Присутствовала на консилиумах и консультациях, ходила по большим светлым палатам, мысленно отмечая, что можно будет ввести и у себя.
Лечение ребят такое же, рабочие комнаты такие же, но здесь более спокойные — домашние условия, не так дети чувствуют больничную обстановку. Посетила операционную.
Об операции на мозге с помощью луча лазера много слышала и много читала, но все же, увидев ее, была потрясена. Физика все увереннее, воинственнее вторгается в лечение больных, в исцелении, которых медицина раньше была бессильна. И чувство тревоги, вероятно, родилось оттого, что слишком скудны были познания Татьяны в области физики.
Не удержалась, сказала об этом Сосницкому. Он улыбнулся:
— Нельзя объять необъятное.
Но именно потому, что не стал говорить с ней всерьез и решительно перевел разговор на другую тему, Татьяна почувствовала: в чем-то задето его самолюбие.
В канун Нового года он после пятиминутки задержал Татьяну в своем кабинете. Она подумала, что профессор выбрал не очень удобное время для разговора о. ее диссертации. Будут приходить, отрывать, да еще телефонные звонки.
Но Сосницкий сказал, что о ее работе поговорят после праздников, сегодня же он намерен сообщить ей нечто не менее интересное.
Закинув назад голову с волнистыми русыми волосами,
в которых было уже много седины, он выжидающе смотрел на Татьяну. Но она не торопилась высказывать своего любопытства, и терпеливо ждала.
— Вы прекрасно выглядите,— наконец произнес Сосницкий.— Сколько вам лет, Татьяна Константиновна?
— Тридцать четыре,— ответила с некоторым недоумением.
— Тридцать четыре...— в раздумье повторил Сосницкий.— Да, так вот что. У нас вакансия заведующего отделением. И я хотел предложить вам переехать в Киев.
— И для этого спросили, сколько мне лет? — растерялась от неожиданности Татьяна.
Перейти в такую клинику! Работать с такими выдающимися медиками!
Сосницкий не сомневался в ее согласии, А она? Откажется? Оставить клинику нелегко. Оставить клинику — это оставить ребят. Сашу, Юрика, которым она еще очень понадобится.
Но ведь не одна она их лечит. Обойдутся и без нее.
— Так что, Татьяна Константиновна?
— Я подумаю. Хорошо?
— И свою научную работу вы. завершите здесь гораздо быстрее, и практика большая.
— Это так неожиданно...
— Дело в том, что, желая заполучить вас, мы не совсем бескорыстны. Приток молодых кадров, как принято говорить,—это очень важно для клиники.
— Но разве... Сосницкий мягко перебил:
— Много молодых врачей, но где гарантия, что выберем именно такого, кто сразу же сможет руководить отделением? У вас же есть опыт, да и после инспектирования клиники сделаны определенные выводы. Значит, послезавтра консультация, затем скажете свое решение.
— Спасибо за предложение, за доверие.— Татьяна поднялась.
Сосницкий вышел из-за стола и, провожая ее к дверям, как бы между прочим спросил:
— Вы где встречаете Новый год?
— Да так... Посмотрю иллюминацию,— слегка пожав плечами, рассеянно ответила.
— Если, хотите, вместе побродим по городу и Новый год вместе встретим.
— Спасибо.
— Так я за вами заеду.
Вышла она с каким-то странным чувством раздвоенности. Если б не: «Вы где встречаете?» — была бы счастлива. Тогда приглашение в Киев — дань врачу Лазаревой, ее знаниям. А так?.. Нет, все это гораздо проще. Сосницкий знает, что здесь она одна. Были бы родные или знакомые, остановилась бы не в гостинице. Вот он по-человечески и предложил... Да, все это было понятно, если б такое внимание он проявил в любой другой праздник, а Новый год принято встречать с близкими. Ведь должен же у него кто-то быть. И вовсе не так сентиментален Степан Савельевич, чтобы жертвовать ради постороннего человека таким вечером.
Ну, что ж, появился поклонник, пусть он не первой молодости, зато умен, красив, только очень не хочется, чтобы сугубо личное переплеталось с тем, что для нее очень важно и очень нужно.
По-видимому, Сосницкий заметил изменившееся настроение Татьяны, когда заехал за ней, поэтому держался так, словно были они в стенах института, и даже назвал — коллега.
Ехали по залитым электричеством улицам, от которых к небу поднималось оранжевое сияние и нависшие над городом тучи отливали нежным свечением. Белые воздушные здания, заснеженные деревья, золотые купола на фоне розоватого неба.
— До полуночи еще уйма времени,— сказал Сосницкий.— Хотите в лес?
Татьяна не возражала,.
Спустились извилистой аллеей к Днепру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42