— И еще очень важно — перемена обстановки. А еще что? Теперь, ребята, разрешаю вам ответить.
И все хором:
— В этой клинике и стены лечат.
— Молодцы! Все должны поправиться!
В «девчачьей» палате была тишина и умиротворенность. Девочки только что искупались и занимались прическами. Старшие заплетали двум малышкам косички, остальные были поглощены своими чубчиками и проборами.
Все в этой палате шло нормально, но Татьяна чувствовала беспокойство; предстоял осмотр Юрика и разговор с Лизой. И мать, и ребенка пока поместили в изоляторе. Во время обхода Лиза в своем слишком широком для нее белом халате стояла у дверей изолятора, дожидаясь Татьяну. Все, что нужно было, Татьяна уже сказала и ей, и Виктору, но Лиза чего-то еще ждала. Всякий раз с тревогой и надеждой смотрела на Татьяну, как будто за время, что та отсутствовала, могло что-либо измениться в болезни ребенка. Бледная, с припухшими веками, с тонкой, сколотой на затылке кисточкой волос, казавшихся издали седыми, она выглядела гораздо старше своих лет.
Она ничего не спрашивала, только настороженно следила за каждым движением Татьяны, за выражением ее лица, пока та осматривала и ощупывала Юрика.
Мальчик вяло и покорно выполнял все то, что нужно было врачу. Он был очень похож на Виктора, голубоглазый, с белой кожей, темными бровями и маленьким, изящно очерченным ртом.
— А одной девочке делали уколы...— неуверенно проговорила Лиза после того, как был закончен осмотр.
Так как Татьяна ничего не ответила,, Лиза подошла ближе, просительно,, но настойчиво повторила:.
— Уколов сделали много — и веко стало подниматься.
— У нее было мышечное, заболевание»— мягко объяснила Татьяна..
— А вдруг и у Юрика только мышцы.
— К сожалению, Лизочка, у него есть, и другие нарушения,— все так же мягко возразила Татьяна.
Ведь мать знает о предыдущих диагнозах и о заключении профессора, которого, позавчера пригласили на консультацию, однако поверить не может, не может емири-ться.. Ищет какие-то другие объяснения того, что, происходит у нее на глазах. Все они, несчастные матери, мучаются сомнениями, вымаливают у врача смягчения приговора, как будто это возможно.
— Он тогда прибежал с плачем: мама, не могу жевать! А я думаю, может, это... не связано. Может, яблоко как-
то неудобно надкусил,—все говорила и говорила Лиза, надеясь что-то подсказать, на что-то натолкнуть.
С той самой минуты, когда Татьяна увидела Юрика, она неотступно думала о его болезни и наперед знала то, о чем не догадывалась Лиза. И это, известное ей и, к счастью, неизвестное матери, вызывало острую тревогу.
Они оба—и Лиза, и Виктор —были уже согласны на операцию. Но ведь может остаться, пусть даже едва заметный, рубец. Рубец на мозге — и тогда... Не так все просто, ох как не просто!
А болезнь прогрессировала. Медленно, но прогрессировала, захватывая новые клетки мозга. Нужно спасать мальчика, немедленно, срочно спасать! Все анализы, все обследования уже сделаны. Операция предстоит в областной больнице нейрохирургии. Откладывать нельзя.
И все же Татьяна медлила. Было такое ощущение, будто впереди еще какое-то самое важное, самое главное решение. И не могла разумом определить, что ж это такое, заставляющее ее терять драгоценные минуты, чего-то ждать. Ждать от себя самой.
— Ну, маленький принц, не буду тебя мучить,, на сегодня хватит,— сказала Татьяна, поднимаясь.
Лицо Лизы порозовело, вдруг заискрились, ожили глаза. Она сразу похорошела.
— Правда? И вы заметили, что он похож на маленького принца?
Татьяна ничего такого не заметила, она просто однажды слышала через открытую дверь, как мать уговаривала Юрика:
— Усни, усни, маленький принц! И к тебе придут смешные зверюшки, в золотой карете приедет Золушка. Спи, маленький принц.
С острой жалостью слушала тогда Татьяна этот тихий, воркующий голос матери.
— А вдруг уколы помогут,— вернулась к своим робким мольбам Лиза.
И Татьяна покривила душой, ответила, чтобы только ее успокоить:
— Я подумаю об уколах. Не терзайтесь, Лиза. Большего она сказать не могла. Не обсуждать же с матерью больного ребенка свои сомнения.
Еще день-два она подождет. И тогда уже... тогда пусть готовят к операции. Казалось, во взгляде Лизы застыл немой упрек. Наверное, винит ее в промедлении, в том
что не делают Юрику уколов, в которые почему-то так верят почти все мамы. Уколами здесь не поможешь, не мучить же ими ребенка, чтобы успокоить мать. Витаминов он й так получает предостаточно.
По коридору воспитательница вела ребят в рабочую комнату — лепить, клеить, рисовать. Петя, увидев Татьяну, отделился от всех, подошел к ней.
— Завтра мама опять придет, обязательно придет,— сказала Татьяна, погладив его по голове.— Придет мама? Ну скажи: придет. Мама придет!
Петя молчал.
— Ну, иди с ребятами,— вздохнула Татьяна. Воспитательница взяла мальчика за плечи и увела с собой.
Татьяна заканчивала обход. У многих больных были заметны изменения в лучшую сторону.
Отпустив врачей и сестер, вернулась в шестую палату. Перед уколами, которые делали ребятам, она всегда заходила в «малышовую» уже одна, не осматривать ребят, а как бы по-домашнему проведать. И все они по-разному выражали радость оттого, что от зашла к ним уже без других врачей, без сестер, у которых на подносах всегда найдутся горькие лекарства.
Вся компания была занята делом. Саша пытался сесть на маленький пластмассовый молоковоз. Увидев Татья-ну, проковылял к ней, показал молоковоз и снова, сопя и падая, принялся на него усаживаться. Девочки возились с куклами.
Толик чуть-чуть повернул к ней голову и, казалось, безучастно смотрел на нее. Но только с виду безучастно. На самом деле — ждал, когда она приблизится. Но Татьяна остановилась неподалеку. Тогда Толик, держась за спинку кровати, поднялся.
— Ну, иди ко мне, иди же. Не бойся, не упадешь, иди,— говорила Татьяна, протягивая руки.
А он все не решался. От волнения даже взмок на лбу рыжий чубчик. Теперь ребята смотрели на Толика, кто осмысленно, с любопытством, а кто потому, что смотрели другие.
— Что же ты, Толик, вчера сам подошел, а сегодня боишься?
Мальчик отпустил одну руку, потом — вторую, покачнулся и снова ухватился за спинку кровати.
— Н-не могу,— пролепетал,
— Иди же. Все у тебя хорошо получается,— подбадривала Татьяна, готовая сразу же броситься на помощь.— Ты ведь такой смелый мальчик.
Толик нахмурился, облизал губы, видно, собирался с духом, чтобы пройти эти два-три метра к Татьяне. И вдруг, разжав пальцы, выбросил ногу вперед, качнулся и сразу же сделал второй шаг. Руки его судорожно схватились за воздух, как бы ища опору.
— Хорошо, молодчина! Очень хорошо!—Татьяна незаметно отступила.
Ноги, плечи, руки, словно сопротивляясь, мешали ему, сами по себе делали беспорядочные движения, и совладать с этими движениями мальчик не мог. Только взгляд его тянулся к Татьяне, и, казалось, он один удерживал ребенка, не давал упасть.
— Какой же ты храбрый! Ну иди же ко мне, малыш,— совсем тихо и так ласково позвала Татьяна, что он вдруг протянул к ней руку. На одну секунду его правая рука послушалась приказа, и сразу же ее увело в сторону. Но движение это помогло сделать два последних шага.
Он радостно вскрикнул.
— Молодец! В футбол будешь играть. Обязательно будешь,— улыбаясь, говорила Татьяна, вместе с мальчиком медленно направляясь к его кровати.
У ее локтя уже стоял Вася. Его очередь. Теперь доктор будет смотреть на него, ему говорить ласковые слова. Слов этих он ие понимал, скорее чувствовал их и всякий раз, когда возвращался в больницу, ждал знакомого успокаивающего голоса, от которого становилось так легко, и черную курчавую голову наклонял, чтобы доктор погладила ему голову. Он первый замечал, когда в коридоре появлялась Татьяна. И если б не няни, которые час-то говорили: нельзя! — он бы все время стоял возле двери в ту большую комнату, где сидела доктор с ласковыми руками и голосом.
— Пойдем сейчас клеить коробочки. Вася умеет клеить коробочки. Хороший Вася,— говорила Татьяна.
— Умеет клеить Вася,— повторял мальчик и, как котенок, терся о ее локоть, смотрел в глаза и смеялся. В эти минуты лицо его преображалось, и всякий раз Татьяна представляла себе этого ласкового восьмилетнего мальчика то за школьной партой, то у классной доски. Хоть раз, хоть в минуты протрезвения видел отец таким своего сына? И мать. Мать, которая знала, что отецее бу-
дущего сына — алкоголик. Его, пьяницу, женщина жалеет. Оправдывает: лечился, старался, опять будет лечиться. А в свою вину перед ребенком не верят, не хотят верить ни она, ни он. Да и как поверить? Признать себя преступниками?!
А теперь папочка пьет, оказывается, уже потому, что с сыном беда. Кощунство!
Нет, Татьяна не находила им прощения, всякий раз думала об этом, когда встречала доверчивый взгляд ребенка. Не могла не думать, не осуждать.
В ее бы власти —она всех этих алкоголиков, этих эгоистов, явных и потенциальных преступников, собрала бы вместе н изолировала. Надолго. Без сожаления. Пусть обретут человеческий облик. Пусть работают. Как следует и долго. Очень, очень долго. С полной изоляцией от внешнего мира. А то отвыкнуть от своей бутылки, поразмыслить не успевают —и уже радуйтесь, прибыл. И снова за старое.
Да, она ненавидела всех этих людей, по чьей вине ни в чем не повинные дети попадали в клинику.
Где-то пороки родителей деликатно «не замечают». В школе о таких семьях многозначительно говорят «неблагополучные», а здесь все оборачивается трагедией. Трагедией для маленького человека, которому порой уже нельзя помочь, как ты ни бейся.
Татьяна медленно пошла к двери. Но Саша, занятый своим молоковозом, сразу же оторвался от игры и поковылял за ней, что-то сердито бормоча,— он сегодня еще не получал от нее ласки. Как же так, терпеливо ждал, что доктор к нему подойдет, а она забыла.
— Догоняй, догоняй, Сашка,- сказала малышу Мария Степановна, пожилая нянюшка, прибиравшая постель.
Саша наткнулся на стул, упал, перекатившись на спину. И вдруг пронзительно крикнул:
— Мамама! Мама!
Мария Степановна так и застыла с поднятым над постелью одеялом. Татьяна кинулась к Саше, схватила его на руки, веря и не веря, что именно он, Саша, крикнул «мама». Первое слово.
— Ах ты ж умница,— запричитала Мария Степанов на, бросив одеяло и устремляясь к ребенку,— заговорил, Татьяна Константиновна, заговорил ведь!
— Он и должен был заговорить! Должен! — радостно
повторяла Татьяна, прижимая к себе мальчика. Какая же это награда!
— Вот она — природа. Ни разу и не видел матери, а первое слово — «мама». Знала бы она, какой он умница. И говорить уже начал. Сама к ней схожу, разрешите, Татьяна Константиновна. И его возьму с собой, прямо на работу к ней пойду. Не выдержит материнское сердце. .
—Идите, Мария Степановна. Попробуйте вы,—со вздохом сказала Татьяна и опустила Сашу на пол.
Но он, уже сообразив, какое магическое действие произвело произнесенное им слово, вцепился в Татьянин халат и, глядя на нее снизу вверх, закричал:
— Мама, мама! Мама!
— Ах ты хитрец! — Татьяна снова взяла его на руки. Вместе с ним, сопровождаемая нянюшкой и ребятишками, пошла в ординаторскую. Пусть все услышат, пусть радуются вместе с ней.
— Петина мать все твердит своему: скажи «мама». Вот Саша и научился,— говорила Мария Степановна возбужденно. .
Мальчика тормошили, упрашивали, чтоб еще сказал «мама». Он заливался радостным смехом и не хотел ничего говорить. И только когда Татьяна отдала его нянечке, а сама хотела выйти, закричал:
— Мама! — И она тут же снова взяла его на руки: пусть закрепляется рефлекс. Так это называется по-научному. А для сердца — маленькое брошенное существо инстинктивно ищет себе опору в жизни, чуждаясь в любви, в материнском тепле.
Когда Мария Степановна увела Сашу, Татьяна раскрыла пухлую папку — историю болезни Юрика Ковшова и стала, в который раз, внимательно читать. Почти наизусть знала каждое заключение, каждый анализ и все же искала, искала, а вдруг хоть какая-нибудь зацепка. Будто шла на ощупь, вслепую.
Ей не мешало то, что у своего стола Виталий Викторович, выпускник мединститута, обстоятельно (он все делал обстоятельно) консультировал мать уже выписанной из клиники девочки. Курчавая борода и усы придавали ему большую солидность, и эту свою солидность он как бы подчеркивал повторением того, что считал главным:
— Побольше положительных эмоций. Никаких волнений. Волнения исключить. Ребенок должен находиться
в спокойной обстановке. Побольше воздуха, фруктов. Хорошо бы иметь в доме собачонку.
Зинаида Федоровна, лечащий врач четвертой палаты, «наговаривала» на диктофон соображения Татьяны по поводу болезни Алеши Попова. Голос ее звучал монотонно, и только самое важное акцентировала.
Удобная, очень удобная вещь — магнитофонная лента. Всю историю болезни, когда нужно, прослушаешь. Попадет в клинику кто-либо из хроников — а в картотеке лента, и не надо разбираться в записях, где порой мучаешься полчаса, пока прочтешь какое-нибудь слово. Может, со временем будет умная машина, которая «запомнит» все эти анамнезы.
К концу дня Татьяна позвонила в научную библиотеку мединститута и, узнав, что из Москвы получены интересующие ее журналы, после работы поехала за ними.
Потом сидела над статьями по журналу Корсакова, полученными из Москвы, Сибири, Риги, сидела, пока голова окончательно не отяжелела и, добравшись до постели, уснула тяжёлым беспокойным сном. Все, что пережила днем, все, о чем думала, мучило ее и ночью. Потом склонился над ней кок Дзюба и крепко, словно клещами, сжал ей плечо своими огромными ручищами.
Проснулась от боли в плече и в области сердца — лежала неудобно. И Дзюба, о котором никогда не вспоминала, вдруг приснился. Но приснился, потому что... потому что медлит она, теряет драгоценное время. Ничего не поделаешь. Надо наконец принять решение готовить Юрика к операции.
Она выпила кофе и села к столу, пододвинув незаконченную статью — один из разделов диссертации.
Порой кажется — рано, слишком рано села она за эту работу. Но получилось как-то непредвиденно. Записывала наблюдения, строила предположения. Одни подтвердились, от других приходилось отказываться.
Все это так и оставалось бы в ящике письменного стола, если б она не стала однажды листать свою тетрадку в присутствии профессора Сосницкого, приезжавшего тогда с инспекцией. Опять Сосницкого, который почему-то всегда появляется в самые решительные минуты.
Ту первую статью он порекомендовал написать и в журнал отправил со своим заключением. С нее-то все и началось. Пришлось засесть за более фундаментальную работу.
— К вам можно? — послышалось из коридора.
— Можно, можно.
— Дверь-то вы вообще не закрываете? — спросил Андрей, заглядывая в комнату. — Забыла. Опять забыла закрыть. Входите, входите.
— Вот прокладки принес,— Андрей сделал два коротких быстрых шага. В одной руке действительно держал чемоданчик с инструментом, в другой — смеситель для ванной.— Значит, начнем чисто технический разговор.
— А вы уверены, что я подготовлена к такому разговору? — улыбнувшись, спросила Татьяна.
— Уверен в обратном. Так вот, этот сложный агрегат4— последнее слово техники
— Есть у меня такой- в ванной!
— Но разница в том, что резьба на вашем сорвана, прокладки износились. И весь второй этаж по-прежнему под угрозой стихийного бедствия.
— А я-то вообразила: вот она, забота о бедной одинокой женщине. Но... но все равно спасибо, уже серьезно проговорила Татьяна.— Только зачем же вы в выходной день находите себе дело?
— Как говорится: для нашего Федота не страшна работа.
Татьяна подумала: только у очень крепких, здоровых людей могут быть такие удивительно ровные белые зубы, такая гладкая, смуглая кожа с темным румянцем на высоких скулах. И вообще, лицо этого человека какое-то очень своеобразное: черные узкие глаза и брови узкие, подвижные, быстрый взгляд, быстрая реакция. И кажутся случайными в его руках гаечный ключ, прокладки. Ему бы мчаться, пригнувшись к гриве скакуна, по бескрайней полынной степи, в казачьей лаве в атаку на Екатеринодар.
— Положите, наконец, эти ваши орудия производства! Давайте выпьем чаю,— сказала Татьяна.
— Если можно — кофе.
— Ладно, приготовлю кофе.
Андрей вошел в ванную комнату, аккуратно передвинул сушившуюся там ночную сорочку и, когда Татьяна стала торопливо сдергивать со шнурка остальное мокрое белье, сказал, что оно не помешает. Как будто дело было только в том— помешает, не помешает.
Неужели в воскресный день его привела сюда лишь забота о неисправностях в ванной? Конечно, нет. Тогда что же?
Пришел — и очень хорошо, что пришел. А то ведь ничего в этом ЖЭКе не допросишься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42