– «Скажи, чтобы отпустил всех наших с работы. Скажи, что генерал приехал».
«Генерал, генерал…» – ворчит старик в бороду и затем любовно кладёт руку на голову Жене. – «А ты все цветёшь, стрекоза? Не забыла ещё старого деда в этой своей Москве?!» Я вытаскиваю из машины пакеты и свёртки с подарками, которые привез с собой генерал. Один за другим появляются с работы остальные жители избы – многочисленная родня генерала и их уже взрослые дети. Все они держатся очень неловко и не обнаруживают радости при виде гостей, они смущены непредвиденной помехой и связанной с этим суетней.
Последним приходит опирающийся на палку инвалид, – кладовщик в колхозе и двоюродный брат генерала.
По принятому в деревне обычаю в доме командует старший. Старик, лежавший при нашем приходе на печи, отец генерала Сергей Васильевич, махает рукой в сторону одной из женщин.
«Накрывай на стол что ли, Серафима,» – говорит он, – «Давайте обедать коли уже гости приехали».
«Ты, Миколай, картошку давно не кушал?» – продолжает он, обращаясь к своему сыну генералу. – «Так вот, теперь попробуешь! Хлеба у нас в доме нет. Заместо хлеба картошку кушаем».
«А где же ваш хлеб?» – спрашивает генерал. – «Разве ещё не получили из колхоза?» «Получили, получили…» – ворчит дед Сергей Васильевич. – «Всё до последнего зёрнышка колхоз сдал государству и ещё в долгу остался. Плана поставки не выполнили. Пока картошкой обходимся, а зимой так вообще неизвестно чем жить будем».
«Ну, это не беда», – успокаивает генерал и кивает головой на лежащие в углу пакеты. – «Мы с собой хлеб привезли».
«Ах ты, Миколай, Миколай…» – дед Сергей Васильевич стучит по столу ложкой, подгоняя Серефиму, возящуюся с горшками у печи. – «Кабы, ты не мой сын был, я бы тебе на дверь указал. Ты шо, – для насмешки в деревню со своим хлебом приехал? У нас здесь такой обычай – хозяева гостей угощают. Будешь кушать то, что и мы едим. И никаких мне тут разговоров. Прошу не побрезговать нашим обедом!» Дед Сергей Васильевич жестом приглашает всех к столу, где в огромном чугуне дымится борщ. Серафима ставит рядом алюминиевую кастрюлю с варёной картошкой в мундире. Затем она расставляет по столу глиняные миски и деревянные ложки.
Генерал первый с шумливой весёлостью занимает место за столом. Анна Петровна, смущённо улыбаясь, следует его примеру и осторожно опускается на лавку, предварительно подвернув свое шелковое платье. Женя возится в углу комнаты, делая вид, что всё происходящее её не касается.
Генерал разговорчивее всех и усиленно старается показать, что он чувствует себя очень уютно в доме, где он когда-то родился.
Он с шутками чистит вареную картошку, заменяющую за обедом хлеб, с готовностью подставляет свою глиняную миску, куда Серафима наливает пёстрое варево, называющееся борщом и где нет и признаков мяса или жиров. Некоторое время за столом царит молчание и слышен лишь стук ложек.
«Что это за обед без водки», – наконец не выдерживает генерал, встает из-за стола и идёт к своим пакетам. – «Вот сейчас пропустим по маленькой – и сразу веселее будет».
Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая.
Крестьянский обед, состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу. Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми банками консервов с надписями на всех языках Европы.
Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки, ограничивается коротким замечанием: «Награбили…» Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: «А те-те… Дожили… В России хлеба нет… Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму».
Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над столом поднимается нескладный шум и говор.
«Ну, как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?» – спрашивает дед Сергей Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки.
«До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым», – отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на подоконник. «Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть», – добавляет он с самосознанием.
«Это какой-такой мир?» – хитро щурится дед Сергей Василич. – «Опять что ли это… пролетарии всех стран соединяйтесь?» «Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя», – говорит генерал лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке. «Пролетарская солидарность!» – добавляет он, избегая смотреть по сторонам.
«Так, так… То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею», – усмехается старик. – «А насчёт этой самой солидарности как? Штоб другие, значится, вместе с нами голодали. Так что ли?» «Давай лучше выпьем, Сергей Василич», – генерал видит, что ему бесполезно спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой.
«Ты вот мне одно скажи, Миколай», – переходит в наступление дед Сергей Василич. – «То шо мы эту войну и кровь проливали и голодали – за это я молчу. Слава Богу, что оно так кончилось! Но ты вот одно скажи – хотели солдаты сначала воевать или нет? Ты, как генерал, это знать должен».
Генерал молча смотрит в стол.
«Молчишь!?» – торжествует дед Сергей Василич. – «Не хотели солдаты воевать! Сам знаешь почему. Потому им эти песни давно поперек горла стали. Песнями сыт не будешь».
«Ну, а войну-то мы всё-таки победили», – защищается генерал.
«Ты, Миколай, хоть мне, твоему отцу, в глаза не ври», – горячится старик. – «Ты шо, забыл, что там во время войны обещано было? Почему церкви открыли? Почему русские погоны дали? Почему ты на грудь царские ленты вывесил?
За спину русского народа спрятались! Земля и воля нам была обещана! За то и воевали! Где всё это?» Дед в ожесточении стучит костлявым кулаком по столу, так что дребезжат стаканы. Из всклокоченной бороды сыпятся запутавшиеся там крошки хлеба.
«Где всё это?» – ещё раз кричит он и яростно тыкает сухим старческим пальцем в разбросанную по столу картофельную шелуху.
«Не всё сразу», – слабо возражает генерал.
«Что это – не всё сразу?» – как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. – «Что? Ещё хуже будет?» «Да, нет. Всё сразу не поправишь, что разрушено», – отступает генерал.
«А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность! Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед».
Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища, кто осмелится противоречить.
Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые тарелки. Только лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить против генерала.
«Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай», – решительно заявляет дед Сергей Васильевич и вызывающе смотрит через стол. – «Я твоё занятие насквозь вижу. Думаешь, я не знаю, как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь, я не знаю, откуда у тебя все эти блямбы?» Дрожащий старческий палец устремлен на иностранные ордена на груди сына.
«Когда ты в этой люльке лежал», – старик кивает головой через плечо на свешивающуюся с потолка колыбель. – «В этом доме тогда не то, что хлеба – всего полная чаша была.
Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребёнок с голоду кричит. Где совесть твоя? Ты что – совесть свою на эти блямбы променял?» Старик снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына.
«Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?» – спрашивает Женя, до того молча сидевшая рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идёт в переднюю, где висят на стенке берестяные плетёнки.
«Что, стрекоза, надоело тебе?» – смотрит ей вслед старик. – «Пойди, сходи лучше по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем».
Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда Сергея Василича:
«Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моём доме больше о пролетариях не слыхал! Это для меня как ругательство. Мы и есть самые, что ни на есть последние пролетарии. Если уж кого освобождать – так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши».
Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний закон – закон старшинства, где права старческая седина и мудрость поколений.
Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалёку начинается лес. Небо от края и до края подернуто серой пеленой. По-осеннему прозрачен воздух. Он наполнен запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в лукошко.
Женя молча идёт впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы всё дальше углубляемся в лес и, наконец, выходим на широкую поляну.
Огромные, поросшие мхом, пни спиленных деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав. Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят жёлтыми листьями стройные берёзки. Присели к земле молодые ёлочки, как будто пряча что-то под своими ветвями.
«Зачем только отец сюда ездит», – нарушает молчание Женя. Она бесцельно идёт вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. «Дедушка Сергей ему каждый раз такой театр устраивает, а отцу это как будто нравится», – добавляет она.
«Может быть, отцу приятно лишний раз увидеть разницу, кем он был и кем стал», – говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моём голосе проскальзывает что-то новое.
«Меня уже давно тяготит эта комедия», – продолжает Женя, не оборачиваясь и медленно шагая вперед. – «И ещё больше неприятно, что ты теперь тоже увидел это».
«Женя!» – окликаю я тихо.
Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.
«Женя, о какой комедии ты говоришь?» – спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно, поражённая звуком моего голоса.
Я беру её осторожно за руки и прислоняю спиной к огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с её головой. Она покорно повинуется.
«Разве ты сам не замечаешь этого?» – пробует она уйти от вопроса.
«Дело не в самой комедии?» – я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и одновременно боится моих слов. – «Кого ты считаешь здесь комедиантом?» «Я… я не знаю, Гриша…» «Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?» – сурово повторяю я.
«Мне жалко дедушку Сергея», – шепчет Женя, опустив глаза. По выражению её лица видно, что этот разговор для неё мучителен. «Но все это так несуразно…» – как будто извиняясь добавляет она.
«Так, по-твоему, дедушка Сергей комедиант?» – настаиваю я.
«Нет, он прав. Но…» – в глазах у Жени стоят слёзы.
Чувство облегчения смешивается в моей груди с тёплой волной нежности. Я медленно беру голову Жени между рук и молча целую её в губы. Я не хочу дальше мучить девушку, заставляя её отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов.
«Знаешь что, Женя», – говорю я, лаская выбивающиеся из под косынки пряди волос. – «Я тебе сейчас очень благодарен».
«Почему?!» – шепчет она удивленно.
«Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе…» Трепещут листья берёз от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас чёрной бусинкой глаза.
«Мне было обидно за старика», – говорю я в раздумье. – «До войны каждый жил в своем гнезде и каждый строил своё благополучие, как умел. Во время войны все изменилось – была опасность всем и все были равны перед смертью.
Среди крови и зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею».
По небу ползёт серая пелена. От земли тянет запахом сырости. Птичка вспархивает и улетает. Осиротело качается сухая ветка, где сидела птичка.
«Мы с тобой наверху», – тихо говорю я. – «Этого нельзя забывать, но этого нельзя и переоценивать. Наше пребывание наверху только тогда имеет смысл, когда мы не забываем этого. Мне кажется, что твой отец забыл об этом. Этого я боялся и в тебе…» Шорохи осеннего леса стелятся по лесной поляне. Я смотрю на босые ноги Жени, на её крестьянский платочек, на лукошко, стоящее рядом на земле. Девушка держит в руках сорванную по дороге кисть рябины.
«Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила в этой избе», – говорю я.
Женя плотнее прижимается ко мне, как будто ей холодно. По мшистому пню, устало перебирая лапками, ползет муравей.
«…Тогда бы я знал, что ты моя», – шепчу я на ухо Жене.
«Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня просто Женей – очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги… Я каждый раз гордился тобой, маленькой солдатской женой…» Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края, удивлённо смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.
«Гриша, скажи мне теперь всё откровенно», – девушка, прислонившаяся спиной к мшистому пню, мало чем напоминает былую задорную и беззаботную Женю. Она говорит тихо и серьёзно. В её голосе нет ни обвинения, ни просьбы.
«Ты вернулся из Берлина, совсем другой. Тебя как будто подменили изнутри. И все время ты отмалчиваешься. Я чувствую – тебя угнетает что-то. Что это?» «Мне печально, Женя, что наша дружба так и останется только дружбой…» «Что тебе мешает?»
«Когда я впервые познакомился с твоим отцом, я гордился им. Тогда он был для меня первым солдатом…» «А теперь…?» – Женя смотрит мне в глаза странным взглядом.
Я не отвечаю прямо на вопрос. Я ещё сам не могу понять этого, я это только чувствую. «Оставить твою среду и быть только моей – этого я не могу требовать от тебя», – тихо говорю я. – «Мне же включиться в твою среду – это означает гибель для нас всех».
«Так значит на пути мой отец?!» – со странным спокойствием произносит девушка. Слова звучат, как ответ собственным мыслям.
Я молчу и тихо глажу хрупкие плечи. Трепещут листья берёз. Безмолвно нависло пасмурное небо. Бесцельно ползет муравей по пню.
«Не бойся, Гриша. Я сама догадывалась об этом», – в голосе Жени слышится усталость. – «Только я тебе одно хочу сказать – между нами стоит не отец. Между нами встало то же, что уже давно стоит между мной и отцом. Я только женщина и дочь. Я чувствую это по-другому». Она молчит некоторое время, потом тихо добавляет: «Я когда-то уже говорила тебе, что я – сирота…» Девушка в крестьянском платочке подносит ветку рябины к лицу и ласкается щекой о холодные грозди. Воздух пронизывает свежесть приближающейся осени. Мы молча стоим среди лесной поляны, забыв, зачем мы сюда пришли.
«Так ты уже твёрдо решил это?» – спрашивает, наконец, Женя.
Я только беспомощно пожимаю плечами и смотрю на муравья.
«А если я брошу всё – и уеду к тебе в Берлин?» «Мое положение там слишком неуверенно. Я не могу рисковать твоим будущим…» Женя в забытье играет оранжевой кистью ягод. Её глаза устремлены куда-то в даль поверх моего плеча.
«Я никогда не забуду тебя, моя девочка…» – говорю я и не знаю, кого я хочу утешить – её или себя. Сердце ещё раз, как когда-то давным-давно, захлёстывает безвыходная волна солдатской разлуки, грусти и нежности. Но на этот раз тело девушки не трепещет и не ласкает меня, как в былые дни. Оно безжизненно и холодно.
«Не сердись на меня…» – прошу я. – Мне самому очень тяжело. Очень…» Девушка в крестьянском платочке поднимает голову. Пустота в её глазах медленно уходит, уступая место безудержному зову жизни. «Если так должно быть…» – шепчет она.
«Маленькая солдатская жена не будет плакать», – улыбаются сквозь слезы глаза Жени. Она положила руки на мои плечи и откачнулась назад, как будто рассматривая меня в первый раз. Затем горячий поцелуй до боли ожигает наши губы.
Тихо шелестели листья берез и угрюмо молчал мшистый пень, глядя на девушку в крестьянском платочке и мужчину в непривычном для леса костюме.
«Откуда они пришли сюда, эти двое?» – шептали любопытные березы.
«Куда они идут?!» – вздохнул в ответ седой пень.
Пробыв две недели в Москве, я неожиданно почувствовал щемящую пустоту и тревожное беспокойство. Я с нетерпением ожидал, когда я смогу закончить свои дела в Энергетическом Институте, которые я, воспользовавшись пребыванием в Москве, решил привести в порядок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
«Генерал, генерал…» – ворчит старик в бороду и затем любовно кладёт руку на голову Жене. – «А ты все цветёшь, стрекоза? Не забыла ещё старого деда в этой своей Москве?!» Я вытаскиваю из машины пакеты и свёртки с подарками, которые привез с собой генерал. Один за другим появляются с работы остальные жители избы – многочисленная родня генерала и их уже взрослые дети. Все они держатся очень неловко и не обнаруживают радости при виде гостей, они смущены непредвиденной помехой и связанной с этим суетней.
Последним приходит опирающийся на палку инвалид, – кладовщик в колхозе и двоюродный брат генерала.
По принятому в деревне обычаю в доме командует старший. Старик, лежавший при нашем приходе на печи, отец генерала Сергей Васильевич, махает рукой в сторону одной из женщин.
«Накрывай на стол что ли, Серафима,» – говорит он, – «Давайте обедать коли уже гости приехали».
«Ты, Миколай, картошку давно не кушал?» – продолжает он, обращаясь к своему сыну генералу. – «Так вот, теперь попробуешь! Хлеба у нас в доме нет. Заместо хлеба картошку кушаем».
«А где же ваш хлеб?» – спрашивает генерал. – «Разве ещё не получили из колхоза?» «Получили, получили…» – ворчит дед Сергей Васильевич. – «Всё до последнего зёрнышка колхоз сдал государству и ещё в долгу остался. Плана поставки не выполнили. Пока картошкой обходимся, а зимой так вообще неизвестно чем жить будем».
«Ну, это не беда», – успокаивает генерал и кивает головой на лежащие в углу пакеты. – «Мы с собой хлеб привезли».
«Ах ты, Миколай, Миколай…» – дед Сергей Васильевич стучит по столу ложкой, подгоняя Серефиму, возящуюся с горшками у печи. – «Кабы, ты не мой сын был, я бы тебе на дверь указал. Ты шо, – для насмешки в деревню со своим хлебом приехал? У нас здесь такой обычай – хозяева гостей угощают. Будешь кушать то, что и мы едим. И никаких мне тут разговоров. Прошу не побрезговать нашим обедом!» Дед Сергей Васильевич жестом приглашает всех к столу, где в огромном чугуне дымится борщ. Серафима ставит рядом алюминиевую кастрюлю с варёной картошкой в мундире. Затем она расставляет по столу глиняные миски и деревянные ложки.
Генерал первый с шумливой весёлостью занимает место за столом. Анна Петровна, смущённо улыбаясь, следует его примеру и осторожно опускается на лавку, предварительно подвернув свое шелковое платье. Женя возится в углу комнаты, делая вид, что всё происходящее её не касается.
Генерал разговорчивее всех и усиленно старается показать, что он чувствует себя очень уютно в доме, где он когда-то родился.
Он с шутками чистит вареную картошку, заменяющую за обедом хлеб, с готовностью подставляет свою глиняную миску, куда Серафима наливает пёстрое варево, называющееся борщом и где нет и признаков мяса или жиров. Некоторое время за столом царит молчание и слышен лишь стук ложек.
«Что это за обед без водки», – наконец не выдерживает генерал, встает из-за стола и идёт к своим пакетам. – «Вот сейчас пропустим по маленькой – и сразу веселее будет».
Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая.
Крестьянский обед, состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу. Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми банками консервов с надписями на всех языках Европы.
Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки, ограничивается коротким замечанием: «Награбили…» Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: «А те-те… Дожили… В России хлеба нет… Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму».
Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над столом поднимается нескладный шум и говор.
«Ну, как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?» – спрашивает дед Сергей Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки.
«До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым», – отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на подоконник. «Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть», – добавляет он с самосознанием.
«Это какой-такой мир?» – хитро щурится дед Сергей Василич. – «Опять что ли это… пролетарии всех стран соединяйтесь?» «Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя», – говорит генерал лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке. «Пролетарская солидарность!» – добавляет он, избегая смотреть по сторонам.
«Так, так… То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею», – усмехается старик. – «А насчёт этой самой солидарности как? Штоб другие, значится, вместе с нами голодали. Так что ли?» «Давай лучше выпьем, Сергей Василич», – генерал видит, что ему бесполезно спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой.
«Ты вот мне одно скажи, Миколай», – переходит в наступление дед Сергей Василич. – «То шо мы эту войну и кровь проливали и голодали – за это я молчу. Слава Богу, что оно так кончилось! Но ты вот одно скажи – хотели солдаты сначала воевать или нет? Ты, как генерал, это знать должен».
Генерал молча смотрит в стол.
«Молчишь!?» – торжествует дед Сергей Василич. – «Не хотели солдаты воевать! Сам знаешь почему. Потому им эти песни давно поперек горла стали. Песнями сыт не будешь».
«Ну, а войну-то мы всё-таки победили», – защищается генерал.
«Ты, Миколай, хоть мне, твоему отцу, в глаза не ври», – горячится старик. – «Ты шо, забыл, что там во время войны обещано было? Почему церкви открыли? Почему русские погоны дали? Почему ты на грудь царские ленты вывесил?
За спину русского народа спрятались! Земля и воля нам была обещана! За то и воевали! Где всё это?» Дед в ожесточении стучит костлявым кулаком по столу, так что дребезжат стаканы. Из всклокоченной бороды сыпятся запутавшиеся там крошки хлеба.
«Где всё это?» – ещё раз кричит он и яростно тыкает сухим старческим пальцем в разбросанную по столу картофельную шелуху.
«Не всё сразу», – слабо возражает генерал.
«Что это – не всё сразу?» – как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. – «Что? Ещё хуже будет?» «Да, нет. Всё сразу не поправишь, что разрушено», – отступает генерал.
«А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность! Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед».
Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища, кто осмелится противоречить.
Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые тарелки. Только лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить против генерала.
«Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай», – решительно заявляет дед Сергей Васильевич и вызывающе смотрит через стол. – «Я твоё занятие насквозь вижу. Думаешь, я не знаю, как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь, я не знаю, откуда у тебя все эти блямбы?» Дрожащий старческий палец устремлен на иностранные ордена на груди сына.
«Когда ты в этой люльке лежал», – старик кивает головой через плечо на свешивающуюся с потолка колыбель. – «В этом доме тогда не то, что хлеба – всего полная чаша была.
Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребёнок с голоду кричит. Где совесть твоя? Ты что – совесть свою на эти блямбы променял?» Старик снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына.
«Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?» – спрашивает Женя, до того молча сидевшая рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идёт в переднюю, где висят на стенке берестяные плетёнки.
«Что, стрекоза, надоело тебе?» – смотрит ей вслед старик. – «Пойди, сходи лучше по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем».
Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда Сергея Василича:
«Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моём доме больше о пролетариях не слыхал! Это для меня как ругательство. Мы и есть самые, что ни на есть последние пролетарии. Если уж кого освобождать – так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши».
Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний закон – закон старшинства, где права старческая седина и мудрость поколений.
Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалёку начинается лес. Небо от края и до края подернуто серой пеленой. По-осеннему прозрачен воздух. Он наполнен запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в лукошко.
Женя молча идёт впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы всё дальше углубляемся в лес и, наконец, выходим на широкую поляну.
Огромные, поросшие мхом, пни спиленных деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав. Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят жёлтыми листьями стройные берёзки. Присели к земле молодые ёлочки, как будто пряча что-то под своими ветвями.
«Зачем только отец сюда ездит», – нарушает молчание Женя. Она бесцельно идёт вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. «Дедушка Сергей ему каждый раз такой театр устраивает, а отцу это как будто нравится», – добавляет она.
«Может быть, отцу приятно лишний раз увидеть разницу, кем он был и кем стал», – говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моём голосе проскальзывает что-то новое.
«Меня уже давно тяготит эта комедия», – продолжает Женя, не оборачиваясь и медленно шагая вперед. – «И ещё больше неприятно, что ты теперь тоже увидел это».
«Женя!» – окликаю я тихо.
Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.
«Женя, о какой комедии ты говоришь?» – спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно, поражённая звуком моего голоса.
Я беру её осторожно за руки и прислоняю спиной к огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с её головой. Она покорно повинуется.
«Разве ты сам не замечаешь этого?» – пробует она уйти от вопроса.
«Дело не в самой комедии?» – я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и одновременно боится моих слов. – «Кого ты считаешь здесь комедиантом?» «Я… я не знаю, Гриша…» «Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?» – сурово повторяю я.
«Мне жалко дедушку Сергея», – шепчет Женя, опустив глаза. По выражению её лица видно, что этот разговор для неё мучителен. «Но все это так несуразно…» – как будто извиняясь добавляет она.
«Так, по-твоему, дедушка Сергей комедиант?» – настаиваю я.
«Нет, он прав. Но…» – в глазах у Жени стоят слёзы.
Чувство облегчения смешивается в моей груди с тёплой волной нежности. Я медленно беру голову Жени между рук и молча целую её в губы. Я не хочу дальше мучить девушку, заставляя её отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов.
«Знаешь что, Женя», – говорю я, лаская выбивающиеся из под косынки пряди волос. – «Я тебе сейчас очень благодарен».
«Почему?!» – шепчет она удивленно.
«Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе…» Трепещут листья берёз от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас чёрной бусинкой глаза.
«Мне было обидно за старика», – говорю я в раздумье. – «До войны каждый жил в своем гнезде и каждый строил своё благополучие, как умел. Во время войны все изменилось – была опасность всем и все были равны перед смертью.
Среди крови и зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею».
По небу ползёт серая пелена. От земли тянет запахом сырости. Птичка вспархивает и улетает. Осиротело качается сухая ветка, где сидела птичка.
«Мы с тобой наверху», – тихо говорю я. – «Этого нельзя забывать, но этого нельзя и переоценивать. Наше пребывание наверху только тогда имеет смысл, когда мы не забываем этого. Мне кажется, что твой отец забыл об этом. Этого я боялся и в тебе…» Шорохи осеннего леса стелятся по лесной поляне. Я смотрю на босые ноги Жени, на её крестьянский платочек, на лукошко, стоящее рядом на земле. Девушка держит в руках сорванную по дороге кисть рябины.
«Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила в этой избе», – говорю я.
Женя плотнее прижимается ко мне, как будто ей холодно. По мшистому пню, устало перебирая лапками, ползет муравей.
«…Тогда бы я знал, что ты моя», – шепчу я на ухо Жене.
«Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня просто Женей – очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги… Я каждый раз гордился тобой, маленькой солдатской женой…» Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края, удивлённо смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.
«Гриша, скажи мне теперь всё откровенно», – девушка, прислонившаяся спиной к мшистому пню, мало чем напоминает былую задорную и беззаботную Женю. Она говорит тихо и серьёзно. В её голосе нет ни обвинения, ни просьбы.
«Ты вернулся из Берлина, совсем другой. Тебя как будто подменили изнутри. И все время ты отмалчиваешься. Я чувствую – тебя угнетает что-то. Что это?» «Мне печально, Женя, что наша дружба так и останется только дружбой…» «Что тебе мешает?»
«Когда я впервые познакомился с твоим отцом, я гордился им. Тогда он был для меня первым солдатом…» «А теперь…?» – Женя смотрит мне в глаза странным взглядом.
Я не отвечаю прямо на вопрос. Я ещё сам не могу понять этого, я это только чувствую. «Оставить твою среду и быть только моей – этого я не могу требовать от тебя», – тихо говорю я. – «Мне же включиться в твою среду – это означает гибель для нас всех».
«Так значит на пути мой отец?!» – со странным спокойствием произносит девушка. Слова звучат, как ответ собственным мыслям.
Я молчу и тихо глажу хрупкие плечи. Трепещут листья берёз. Безмолвно нависло пасмурное небо. Бесцельно ползет муравей по пню.
«Не бойся, Гриша. Я сама догадывалась об этом», – в голосе Жени слышится усталость. – «Только я тебе одно хочу сказать – между нами стоит не отец. Между нами встало то же, что уже давно стоит между мной и отцом. Я только женщина и дочь. Я чувствую это по-другому». Она молчит некоторое время, потом тихо добавляет: «Я когда-то уже говорила тебе, что я – сирота…» Девушка в крестьянском платочке подносит ветку рябины к лицу и ласкается щекой о холодные грозди. Воздух пронизывает свежесть приближающейся осени. Мы молча стоим среди лесной поляны, забыв, зачем мы сюда пришли.
«Так ты уже твёрдо решил это?» – спрашивает, наконец, Женя.
Я только беспомощно пожимаю плечами и смотрю на муравья.
«А если я брошу всё – и уеду к тебе в Берлин?» «Мое положение там слишком неуверенно. Я не могу рисковать твоим будущим…» Женя в забытье играет оранжевой кистью ягод. Её глаза устремлены куда-то в даль поверх моего плеча.
«Я никогда не забуду тебя, моя девочка…» – говорю я и не знаю, кого я хочу утешить – её или себя. Сердце ещё раз, как когда-то давным-давно, захлёстывает безвыходная волна солдатской разлуки, грусти и нежности. Но на этот раз тело девушки не трепещет и не ласкает меня, как в былые дни. Оно безжизненно и холодно.
«Не сердись на меня…» – прошу я. – Мне самому очень тяжело. Очень…» Девушка в крестьянском платочке поднимает голову. Пустота в её глазах медленно уходит, уступая место безудержному зову жизни. «Если так должно быть…» – шепчет она.
«Маленькая солдатская жена не будет плакать», – улыбаются сквозь слезы глаза Жени. Она положила руки на мои плечи и откачнулась назад, как будто рассматривая меня в первый раз. Затем горячий поцелуй до боли ожигает наши губы.
Тихо шелестели листья берез и угрюмо молчал мшистый пень, глядя на девушку в крестьянском платочке и мужчину в непривычном для леса костюме.
«Откуда они пришли сюда, эти двое?» – шептали любопытные березы.
«Куда они идут?!» – вздохнул в ответ седой пень.
Пробыв две недели в Москве, я неожиданно почувствовал щемящую пустоту и тревожное беспокойство. Я с нетерпением ожидал, когда я смогу закончить свои дела в Энергетическом Институте, которые я, воспользовавшись пребыванием в Москве, решил привести в порядок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69