Попутно было принято решение о возможности отправки неисправимых грешников в Советский Союз. До сего времени это наказание распространялось только на взрослую часть населения Карлсхорста.
Хотя кинотеатр «Капитоль» теперь закрыт для немецкой публики и там показываются только сугубо идеологически выдержанные советские фильмы, хотя трамвайную остановку и перенесли подальше от Карлсхорста, всё равно – яд послевоенной Германии просачивается сквозь заборы и шлагбаумы берлинского Кремля.
Всё это пахнет атмосферой «Дневника Кости Рябцева» и «Собачьим переулком», наделавшими много шума в педагогических кругах в 20-х годах. Тогда молодёжь находилась в духовном тупике или на идеологическом распутье, когда старые идеалы были втоптаны в грязь, а новые ещё не были созданы. Чем это можно объяснить теперь?
«Молодёжь – это барометр нашей Партии», – сказал в свое время Троцкий. Он сказал это по отношению к Комсомолу, но его слова имеют более широкое значение. Молодёжь – это барометр народа. Стрелка барометра после войны пошатнулась. На что она показывает?!

2.

«Ну, как – понравилось?»
«Да. Своеобразная вещь!»
«Спора нет – действительно шедевр…» В темноте сплошной человеческий поток несёт нас через задний выход из зала кинотеатра Офицерского Клуба в Карлсхорсте. Невидимые люди на ходу обмениваются мнениями о картине.
Сегодня Надя, секретарь Парторга Управления Промышленности поразила всех своей вежливостью. Она обошла поочерёдно все комнаты и раздала каждому билеты в кино. Даже любезно спрашивала, кто сколько билетов желает. Обычно билеты в кинотеатр достать не так просто. Когда у кого-либо появлялось желание пойти в кино, то приходилось заранее звонить Наде по телефону с просьбой заказать билеты.
«А, Наденька, солнышко ясное! Что там сегодня за картина?» – спросил я, тронутый таким необычным вниманием.
«Очень хорошая картина, Григорий Петрович. „Клятва“! Вам сколько билетов?» «А-а! Клятва?!» – произнёс я с уважением. – «Тогда давай два».
Об этой картине много писали в советских газетах, превознесли её до небес как новый шедевр подлинного киноискусства. Хотя я и отношусь критически ко всяким шедеврам, но пойти всё-таки решил. Вокруг картины создавалась такая назойливая слава, что не посмотреть её было бы просто опасно.
После пяти минут пребывания в зале, мы с капитаном Багдасарьяном не столько смотрели на экран, как на часы. Уйти из зала было бы самоубийством, а смотреть…
«Пойдём, выйдем – вроде в уборную», – шепчет Багдасарьян.
«Сиди лучше, смотри ради научного интереса», – успокаиваю я его.
Если в довоенных советских фильмах наряду с Лениным усиленно выпячивалась фигура Сталина, то в «Клятве» Ленин служит только декорацией. Крестьяне, узнав о тяжёлой болезни Ленина, приходят из далеких деревень в Горки.
Оказывается, они пришли в Горки специально затем, чтобы со слезами на глазах умолять Сталина быть ихним Вождем. На целом километре плёнки они клянутся ему в верности.
Я тоже клянусь. Клянусь, что ещё никогда в жизни, даже в довоенные годы, не видел такой глупой, грубой и нахальной стряпни. Сам фильм и вся шумиха вокруг него не случайны. Недаром уже несколько месяцев в нашем клубе перестали показывать заграничные фильмы.
«Знаешь, что всё это значит?» – говорит капитан Багдасарьян, когда мы идем домой. – «Это значит – цурюкк!» «Клятва» – это же не искусство», – продолжает он. – «За границей такую вещь покажи, так люди подумают, что все русские действительно дурачки».
«У них тоже дрянных картин хватает», – пытаюсь я успокоить расходившегося приятеля.
Те немногие заграничные фильмы, которые показывались в СССР, были действительно шедеврами мирового киноискусства. Конечно, показ этих фильмов был только кратковременной уступкой каким-то высшим интересам и всегда соответствовал зигзагам советской внешней политики.
Благодаря этому у советских людей создалось преувеличенно восторженное мнение о заграничном киноискусстве. Попав в Берлин, мы имеем богатую возможность досыта насмотреться кинопродукцией всех держав.
Нередко мы до слез смеёмся после просмотра душераздирающего американского боевика, где больше выстрелов, чем разговоров, где кровь течёт рекой с экрана прямо в зал, и где невозможно понять кто, кого и за что, собственно, убивает. Характерно, что эти фильмы не доставляли удовольствия даже простым русским солдатам, если уж позволить себе говорить о вкусах «плебса».
Недалеко от Карлсхорста, в Кепенике, находится кинофабрика «Кодак». Как-то некоторые сотрудники СВА, находящиеся в деловом контакте с этой фабрикой, пронюхали, что там есть зал для закрытого просмотра кинокартин и богатые возможности пользоваться архивами всей европейской кинопромышленности.
Они отнеслись к своему открытию с подобающей осторожностью и ревниво хранили заманчивую тайну, втихомолку наслаждаясь созерцанием запретного мира за все тридцать лет назад. Но в мире нет ничего абсолютного, в том числе и абсолютных тайн. Под страшным секретом с торжественной клятвой молчать до гроба тайна «Кодака» ползла по Карлсхорсту.
Вскоре закрытые просмотры у «Кодака» стали неофициальным клубом для многих сотрудников СВА. Там можно было увидеть все документальные и художественные фильмы, которые после капитуляции были запрещены для демонстрации даже немецкому зрителю. Там мы громко «возмущались» при демонстрации европейских фильмов антисоветского содержания, показ которых мы сами же заказали дирекции «Кодака» с целью «технического просмотра».
Фильмы эти по существу были безобидны, в некоторой мере наивны. Но они в какой-то мере отражали взгляд Европы на Советскую Россию. Нас интересовало смотреть на своё собственное изображение глазами окружающего мира. В этом было своеобразное удовольствие. Кроме того, было приятно ощущение свободы, сознание, что мы смотрим «запрещённую» вещь.
Как это ни странно, но немецкие кинофильмы нравятся русским больше, чем какие другие. Если сравнить музыку, литературу, кино искусство, – эти духовные проявления жизни нации, – то немецкая душа более понятна русским, чем всё остальное. Здесь чувствуется та же сентиментальность, лёгкая грусть, поиски глубинных причин явлений. Недаром Достоевский пользуется в Германии большим успехом, чем среди русских, а «Фауст» был и остается коронным номером на русской сцене.
Часто приходится слышать, как русские оживлённо дискутируют о немецком кино и театре. Бросается в глаза необычайный для советского человека интерес к деталям, фактам, самим артистам. Здесь есть, о чём спорить. О «Клятве» спорить не приходится.
«У них искусство пассивное, а у нас – активное. У них искусство показывает, а у нас – приказывает», – говорит капитан Багдасарьян. – «Ты „Суд Народов“ видел?» «Да».
«Ну, как?»
«Сильная вещь».
«Я её недавно смотрел в американском секторе. Они дали совершенно другой монтаж под названием „Нюренберг“. Та же самая тема, а никакого впечатления».
В своё время мы видели в нашем Офицерском Клубе документальный фильм по материалам Нюрнбергского Процесса. Фильм был смонтирован исключительно искусно. Кадры из боевой кинохроники переплетались со сценами из зала Суда, в темноте звучала зловещая текстовка в чтении Хмары.
Когда мы сидели в кинозале, у нас сжимались кулаки, когда мы вышли из кинотеатра, то хотелось взять в руки автомат и косить всех немцев подряд. Таково было колоссальное впечатление от фильма. Этот же материал в американском монтаже «Нюрнберг» был абсолютно безобиден, это была только холодная хроника.
Мы пришли на квартиру Багдасарьяна. Под впечатлением только что просмотренного фильма у нас завязывается разговор на тему о пропаганде с помощью средств искусства.
«Американцам ещё сто лет учиться надо, как из чёрного белое делать», – лениво потягивается капитан, снимая китель.
«Припечёт, так тоже научатся», – говорю я.
«За один день тут ничего не сделаешь. Массы нужно воспитывать годами».
«А чего ты, собственно, за американцев болеешь?» – спрашиваю я.
«Да просто так – с точки зрения абсолютной справедливости».
«Кого она интересует – эта справедливость? Прав тот, кто силён. А справедливость – это сказки для простачков».
«Ставлю Вам пятерку по диамату», – иронически замечает капитан.
«Англичане снова подготовляют „Анну Каренину“, – говорит он, показывая на один из журналов – „Её уже наверное десятый раз заграницей кинофицируют. А наши эту вещь ещё ни разу на экран не поставили. Очередь не дошла. То Петра Великого изнасилуют, то Ивана Грозного в голубку перекрасят“.
«Что ты хочешь? Государственные интересы…» – пытаюсь возразить я.
Перед войной советская кинематография подняла подозрительную возню вокруг кинофикации исторических личностей русского прошлого. Сначала к удивлению зрителей Петр I предстал на экране не тираном и «эксплуататором», а великим государственным деятелем. Затем ещё больше шума, кончившегося прямым скандалом, наделала постановка Ивана Грозного.
Даже для привыкших к фальсификации советских сценаристов и режиссеров заказ Политбюро оказался не под силу. Первый вариант подвергся резкой критике и был снят с экрана. Это было ещё не так удивительно, такая судьба постигла уже не первый фильм. Удивительно было то, что приказали фильм переделать заново.
Такая же история произошла с постановкой «Ивана Грозного» на сцене Московского Малого Театра. После первого спектакля весь руководящий персонал был разогнан, подвергся репрессиям и… был снова дан приказ – переделать заново.
Загадка нашла свое объяснение, когда на закрытых собраниях партактива лекторы ЦК ВКП(б) безо всякого смущения объявили: в иностранной печати часто проводятся исторические параллели между днями царствования Ивана Грозного и эпохой сталинской России.
Теперь всё понятно – поскольку нельзя изменить настоящее, то нужно постараться фальсифицировать прошлое. Надо ещё заметить, что ни в какой «иностранной печати» эти параллели не проводились. Они сами созрели в воспалённом мозгу Политбюро.
Двадцать пять лет советские учебники истории или вообще молчали о Грозном или упоминали его царствование, как пример самого зверского и кровавого абсолютизма. Теперь тень Ивана Грозного не давала Сталину покоя.
«Глянь, как звали любимую жену Грозного?» – спрашивает Багдасарьян.
«Не помню», – отвечаю я. – «Знаю, что седьмая по счёту».
«Раз, один солдат божился, что Сталин своими руками удушил Алилуеву. Говорит, что она была против его политики коллективизации. А недавно я слыхал, что он такую же штуку проделал со своим сыном Яшкой. Тот ведь был в плену у немцев, а потом вернулся домой».
«Вот видишь – тут и нужен фильм „Иван Грозный“ – говорю я. – „Посмотришь – и сразу тебе станет ясно, что все это необходимо для блага народа. Иван Грозный тоже жён душил и сына убил ради государственных интересов“. „Хорошо было во время войны“, – вздыхает капитан. – „Помнишь, какие американцы для нас картины делали?“ „Да, хорошие картины. Забавно только, до чего они жизни нашей не знают. В „Полярной Звезде“ у колхозника в избе стол так накрыли, как сейчас Соколовский не кушает“.
«А на полянке хороводы ведут – как в доброе старое время», – усмехается Багдасарьян.
С 1943 года в СССР показывались фильмы американского производства на русские темы. Нам особенно запомнился фильм «Полярная Звезда». Несмотря на массу наивности и незнания советской действительности, там сквозила искренняя симпатия к русским.
Часто приходилось слышать, как русские зрители после этого фильма говорили «Молодцы американцы!», хотя на экране были показаны только русские. В своем положительном изображении зрители чувствовали симпатии американского народа.
«Там какие-то консультанты были с русскими фамилиями», – говорю я. – «Они России, наверное, тридцать лет не видали, если не больше. Понасадили развесистой клюквы. А „Миссия в Москву?“ Х-а!» «Комедия! Помнишь, как Карл Радек заходит в кабачок, а там семерки из „Яра“, самовары, сам он в пушкинской накидке. А самое главное – никакого вывода».
«Механика у них хороша, а идеологии никакой», – констатирую я. – «Они, наверное, вообще не знают, что это за штука» «Сталин их кроет почём зря, а они только глазами лупают», – размышляет Багдасарьян. – «Не знают, что делать. Теперь же начинают Ивана ругать – он и рябой, он и косой, и зубы у него кривые. Дурачки!
Ведь последние тридцать лет истории России – это белое пятно, это неисчерпаемый колодец. Обработай всё это как надо. Ведь Сталина можно в один миг догола раздеть – так показать, что весь мир только плюнет. Да и мы б не возражали. А когда они Ивана, начинают ругать…» Капитан многозначительно хмыкает. Ему досадно, что американцы не могут додуматься до такой простой вещи.
Нас поражает, насколько окружающий мир, действительно, не знаком с истинным положением вещей в советской России. Тридцатилетняя ложь государственной машины и герметическая изоляция свободной информации сделали своё дело. Миру, как маленькому ребенку, твердят об исторической обречённости капиталистической системы.
В этом вопросе советские люди не занимают твердой позиции. История движется вперед, и требует новых форм. Но историческая обусловленность коммунизма, фраза что «все пути ведут к коммунизму», – это параметр в уравнении со многими неизвестными и отрицательными величинами. Причём для нас, для советских людей, это уравнение уже приняло иррациональную форму.
Нас соединяет не внутреннее единство государственной идеи, а внешние формы материальной зависимости, личной заинтересованности или карьеры. Надо всем этим господствует страх. Для одних это непосредственный физически-ощутимый предмет, для других – только неотвратимое последствие, если они будут действовать или даже мыслить в ином направлении, чем этого требует тоталитарная машина.
Если какой-нибудь немец подойдет к советскому солдату и попробует ему сказать «Иван – шлехт», солдат без разговоров даст ему в зубы. Если этот же немец будет ругать последними словами Сталина, советскую власть и коммунистов, то солдат наверняка отдаст ему свои последние папиросы. Это автоматическая реакция. Таким же образом будет реагировать русский солдат и в другом случае, более серьёзном случае…
Позже, уже находясь на Западе, мне довелось посмотреть американский фильм «Железный Занавес» на тему о провале советского атомного шпионажа в Канаде. До этого я читал массу критики о «Железном Занавесе», яростные нападки коммунистической прессы. Меня интересовало, в каком же виде обработали американцы эту благодатную тему. После просмотра у меня осталось два впечатления.
С одной стороны чувство удовлетворения – типажи были подобраны исключительно удачно, жизнь советских официальных представителей заграницей и роль местной компартии были показаны совершенно правильно. Я ещё раз переживал в душе мои годы в берлинском Кремле. Это была абсолютно беспристрастная, даже вежливая картина. Против такого показа не возразит никто из русских.
Не удивительно, что заграничные компартии подняли вой по поводу «Железного Занавеса», – ведь самая грязная роль в этой игре принадлежит им. То, что для персонала военного атташе – служебное поручение, для коммунистических наймитов – это измена своей родине.
С другой стороны, у меня осталось необъяснимое ощущение лёгкой досады. Не сумели всё-таки американцы использовать все возможности. Это было то же, что в свое время ощущал капитан Багдасарьян.
Советские люди привыкли к политической заостренности фильма, где зрителю предлагается сделать соответствующий вывод. Сценарий «Железного Занавеса» был явно слаб.
Я уверен, что капитан Багдасарьян, переодевшись в гражданское, с большой опасностью пробрался в какой-нибудь из блокированных секторов западного Берлина, чтобы посмотреть «Железный Занавес». Просто «ради спорта». Я уверен, что он не мог отказать себе в этом удовольствии. Вернувшись из рискованной экспедиции домой в Карлсхорст, он, конечно, опять ругал наивных американцев, которые не могут сделать правильного антисоветского фильма.

3.

Находясь здесь в Берлине, мы, советские люди заграницей, имеем возможность сравнения двух миров. При этом иногда бывает интересно сопоставить впечатления действительной жизни с теми фикциями, которые советское государство создаёт и поддерживает вокруг себя. Непосредственными творцами этих фикций являются работники пера, по советской терминологии – «инженеры человеческих душ».
Нас больше всего, конечно, интересуют писатели, занимающиеся в той или иной мере проблемами советской России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69