Андрей так изменился за эти годы, найдем ли мы теперь общий язык.
«Люди воевали по разному», – звучит голос Андрея. «Знаешь, умный наживается, а дурак навоюется. Впрочем, это уже дело прошлого. Какие у тебя планы на будущее?» «Завтра встаю к десяти часам на работу» – говорю я.
«Это похвально. Значит ты по-прежнему реалист».
Наш разговор натянут и неестественен. Странно, как время стирает былую задушевность и близость юношеских лет.
«Эх, хорошее было время – студенческие годы. Кажется, тысячу лет с того времени прошло» – говорит задумчиво Андрей, как бы угадывая мои мысли. – «Скажи, чем кончилось дело с Галиной? Я был уверен, что встречу её твоей женой».
Андрей не забыл нашу принцессу студенческих лет. Да и мне приятно это воспоминание безоблачных дней. Так полузаметённые ветром следы маленькой ножки на прибрежном песке будят в нашем сердце милые расплывчатые образы. След на песке дарит нам сладкий, как дым опиума, сон улетевшей мечты. След на песке, далёкое море, солнечный ветер. Лечь бы на этом песке и смотреть в голубое ничто.
Некоторое время мы сидим молча. Я предлагаю Андрею сигарету, он отказывается.
«Ты что – так и не научился курить?» – спрашиваю я.
«Нет, пробовал в лесах со скуки, но не прививается» – отвечает он.
Я знаю, что раньше Андрей органически не переносил спиртных напитков. Когда я поставил перед ним бутылку с яркой этикеткой, он начал изучать её со всех сторон, как будто это было лекарство.
«Мой главный недостаток – не могу пить» – говорит он. – «Дома у меня лежат коллекционные вина из подвалов Геринга – так и не трогаю. А часто трудно приходится. Другие пососут бутылку и забываются, мне же это не помогает».
«Что у тебя – угрызения совести начинаются?» – спрашиваю я – «Ведь ты же сам, если не ошибаюсь, в Робеспьеры лез. Да, кстати, как твоя фамилия – Орлов?» Я напоминаю ему о письмах из партизанского тыла.
«Нет. То было просто опьянение… Своеобразное опьянение», – отвечает Андрей, и мне слышится неуверенность в его голосе.
«Скажи, Андрей, зачем ты мне писал всякие глупости в письмах. Просто учитывал цензуру?» «Возможно ты не поверишь этому» – отвечает он. «Но эта была правда. Сейчас мне это самому кажется глупым. Если сказать тебе по совести, годы войны были и, наверное, останутся самыми счастливыми в моей жизни. В них я нашел себя.
Тогда я купался в крови, но до последнего фибра моей души был убеждён, что я прав, что я делаю великое и нужное дело. Тогда все казалось мне ясным и чистым, как безбрежное снежное поле. Я чувствовал себя хозяином русской земли и готов был умереть за неё. Вот просто так – раскинув руки в снегу».
Слова Андрея выходят с трудом, он говорит их с каким-то едва уловимым колебанием, в них нет его обычной самоуверенности и героического пафоса.
«Ну, так в чём же дело?» – спрашиваю я.
«Теперь же у меня иногда нет такой уверенности» – продолжает он, как будто не слыша моего вопроса и глядя в одну точку. – «Раньше я убивал немцев. Смотри!» – он протягивает вперед свои узловатые загорелые руки. – «Этими руками я перебил столько немцев. Просто убивал, ведь партизаны в плен не берут. Убивал и чувствовал себя хорошо. Потому что был уверен в своей правоте».
«А знаешь, что я сейчас делаю?» – Лицо Андрея передергивает нервная судорога, в его голосе слышится затаённая злоба. Странная злоба – как будто он сердится на самого себя. – «Теперь я убиваю немецкую душу и мозг. Геббельс когда-то сказал: „Если хочешь покорить нацию, то нужно вырвать у нее мозги“. Вот этим я сейчас и занимаюсь. Плохо только что своя голова трещит».
«Мы должны быть заинтересованы в Германии постольку, поскольку это необходимо для обеспечения наших интересов. Правильно! Но дело заходит слишком далеко. Да это и не главное. Как тебе это сказать…» Некоторое время он молчит. Потом говорит медленно, подбирая слова: «У меня проклятое сомнение. Мне кажется… то, что мы здесь убиваем… это лучше того, что за нашей собственной спиной. Мне не жалко немцев, но мне жалко самого себя, нас самих. Вот в этом суть вопроса. Мы разрушаем стройную систему культуры, реорганизуем по нашему образцу, а этот образец – плюнуть хочется. Помнишь нашу жизнь там?» «Послушайте, майор Госбезопасности, чем Вы сейчас, собственно, занимаетесь?» – спрашиваю я. – «Потом говорите немного потише. В немецких домах стены тонкие».
Вот тебе и эволюция! Майор МВД начинает говорить интересные вещи.
«Что я делаю?» – повторяет мой вопрос Андрей. Затем говорит уклончиво: «Разные я дела делаю. Помимо тех задач, которые обычно приписывают МВД, у нас много других, о которых никто не догадывается. Например, у нас есть точная копия вашего СВА, только в миниатюре.
Мы контролируем вашу работу, одновременно помогаем, там, где требуется радикальное вмешательство – быстро и без шума. Москва не столько доверяет отчетам Соколовского, как нашим параллельным докладам».
«Ты уж, наверное, знаешь по опыту», – продолжает он. – «Лейтенант МВД может приказывать вашему полковнику, а слово майора МВД – это закон для ваших генералов. Во всяком случае, неписаный закон, – генерал задним умом понимает, что это приказ, нарушение которого может иметь очень неприятные последствия».
«Ты знаешь Политсоветника Семёнова и полковника Тюльпанова?» – спрашивает Андрей и, не дожидаясь моего ответа, продолжает. – «Мы редко встречаемся с ними, но они повседневно чувствуют нашу отеческую заботу. Начиная с таких мелочей как создание соответствующей аудитории и морального духа в Доме Культуры Советского Союза».
«Мы очень часто приглашаем для дружеского собеседования Вильгельма Пика и прочих вождей», – слова «дружеское собеседование» и «вожди» Андрей произносит подчеркнуто ироническим тоном. – «Мы с ними даже за руку не здороваемся – чтобы им в голову не пришли всякие вольтерьянские мысли. Мы с ними не цацкаемся, как ваш Тюльпанов».
«Только поработав в нашем аппарате, можно познать глубину человеческой подлости. Вообще никому руки подавать не хочется» – презрительная усмешка кривит губы Андрея. – «Все наши дорогие гости ходят на цыпочках. Если не нравится – до Бухенвальда не далеко. Пик и братия это хорошо знают – там уже коптятся некоторые его коллеги».
«Демократизация Германии… Ха… Всех булочников и колбасников – на Колыму. Ликвидация собственников, как класса. Из ихних локалей построим красные уголки имени Пика или ещё какой-нибудь сволочи», – последние слова Андрея это смесь холодного презрения и гадливости.
– «Знаешь, как мы производили чистку Берлина после капитуляции? В одну ночь! Тридцать тысяч человек из постели курсом на Сибирь. Мы имели все списки ещё тогда, когда войска стояли за Одером. Получили всё от местных коммунистов».
Андрей молчит некоторое время, закидывает ногу за ногу, смотрит на собственное колено.
«От старательных подлецов отбою нет. Знаешь, после капитуляции у нас буквально стояли очереди добровольных доносчиков и информаторов. Один раз я приказал прикладами разогнать целую толпу этой человеческой мрази из моей приёмной – не выдержал».
Слова Андрея напоминают мне о характерном отношении советских солдат к нашим немецким «единомышленникам».
Незадолго до соединения советских и американских войск группе русских солдат повстречался одинокий немец. На спине его был рюкзак, рядом он вёл велосипед, на котором было нагружено все его остальное имущество. Он шёл на восток. Увидев советских солдат, немец пришел в дикий восторг: «Stalin-gut… Ich Kommunist… Kamerad»…
Он попытался объяснить солдатам, что он идёт в Советскую Россию, что он вместе с ними хочет строить коммунизм. Солдаты, молча переглянулись, повернули его лицом на запад и добродушно дали подзатыльник. Когда немец попытался упорствовать в своем желании идти на восток, то солдаты обозлились, отобрали у него велосипед и рюкзак.
Избитый паладин в Кремль после коммунистического крещения еле унес ноги назад под напутственные слова солдат: «Теперь камрад настоящий коммунист. Твоё – моё. Сталин – гут». Солдаты были глубоко убеждены, что они сделали доброе дело – спасли человеку жизнь.
В первые месяцы после капитуляции, в период междуцарствия, солдаты иногда занимались охотой на немцев с автомашинами – просто чтобы покататься. Если «Фриц» пытался доказать что он «свой», коммунист, то солдаты с удивлением спрашивали партдокументы: «Смотри, Петя – видал дурака! Если уж у нас коммунизм – так это понятно. Но чего этим идиотам нужно? Наверное, какая-нибудь сволочь!» И «идеологический Фриц» получал дополнительную санобработку (санитарная обработка – жаргон), после которой, лёжа в госпитале, имел время пересмотреть свои взгляды на коммунизм. Машина после прогулки, если оставалась цела, просто отдавалась очередному «Фрицу», показавшемуся солдатам симпатичным. Русская душа живёт импульсами.
Функционеры КПД-СЕД, водрузив на радиаторах автомашин красные флажки и чувствуя себя хозяевами, гоняли по Берлину как на пожар, превышая все границы дозволенной скорости.
Тут уж каждый советский офицер или солдат за рулем считал своим кровным долгом заняться идеологической перековкой зазнавшегося «камрада». Чем выше по партийному чину был «камрад», тем большей честью считалось разбить ему радиатор и физиономию. «Чтобы не так торопился к коммунизму!» – говорилось в таких случаях.
Сам комендант берлинского Кремля – Карлсхорста полковник Максимов только посмеивался, когда ему докладывали о подобных проделках.
Это не были просто акты варварства. Пожив в Германии, советские солдаты отзывались о немцах с уважением и даже некоторой завистью. По адресу же немецких коммунистов слышались выражения: «Подлецы и продажные шкуры». Советский человек, увидав Европу, глубоко убеждён, что коммунистом может быть только дегенерат, состоящий на жаловании у Москвы.
«Да, кстати, – что ты делал недавно на Петерсбургерштрассе?» – неожиданно спрашивает Андрей.
Я удивлённо смотрю на его неподвижную фигуру. Неделю тому назад я действительно был на Петербургерштрассе. Одна из моих московских знакомых Ирина пригласила меня к себе. Она окончила в Москве Институт Иностранных Языков и теперь работала в Берлине в должности преподавательницы немецкого языка.
Когда я нашёл нужный мне дом, то он мало чем отличался от остальных. Снаружи не было никакой надписи, не было даже красного флага, указывающего, что дом занят оккупационным учреждением. Проходя по улице, можно было подумать, что это обычный немецкий дом. Но, когда я открыл дверь, то очутился нос к носу с часовым в форме войск погранохраны МВД.
Моя офицерская форма и удостоверение личности помогли мало. Ирина должна была сойти вниз и подтвердить мою личность, только тогда я получил пропуск. В этом здании была школа цензоров МВД, здесь же они и жили на казарменном положении. Условия были очень строгие, как и во всех учреждениях под опекой МВД.
Даже в воскресенье, уходя куда-либо, Ирина, хотя она и была вольнонаемной, должна была получить разрешение у своего начальника, затем отметить в регистрационной книге время ухода и цель, возвращаясь она ставила время прихода и опять свою роспись. Жили они все, по её собственным словам, на правах полузаключённых.
«Откуда ты знаешь, что я был на Петербургерштрассе?» – спрашиваю я.
«Откуда? Очень просто – предварительно я поинтересовался твоим личным делом. Не подумай что это то личное дело, которое ты имеешь здесь, в Отделе Кадров. Ведь я не ошибусь, если буду утверждать, что недавно ты слушал „Евгения Онегина“ в Адмирал-Паласте, смотрел балет „Петрушка“. Могу даже напомнить, с кем ты там был».
Андрей искоса смотрит на меня, интересуясь, как я буду реагировать на его слова. Он по-прежнему любит дешёвые эффекты.
«Впрочем, это пока не считается грехом, Адмирал-Паласт в советском секторе», – говорит он. – «Но рекомендую тебе воздержаться от посещения театров в других секторах – такие вещи идут по статье дебет. Понял?! Мы имеем свою бухгалтерию на каждого офицера СВА вплоть до маршала Соколовского. Твоё личное дело пока в полном порядке – с чем тебя и поздравляю».
«Да, о Петерсбургштрассе!» – продолжает Андрей. – «Там есть ещё несколько интересных заведений. Например, специальный питомник немецких инструкторов – кадры будущего немецкого МВД. Некоторые вещи удобнее делать немецкими руками».
«Меня поражает одно – то, чего эти люди стараются», – говорит Андрей. – «Мне иногда кажется, что некоторые из них искренне верят, что они строят лучшую Германию. Вся эта мелочь даже не получает доппайков как спецтройка».
«Знаешь что это такое – спецтройка?» – Андрей опять смотрит на меня. – «Немцы называют трио Гротеволь-Пик-Ульбрихт сокращенно ГПУ. А мы сами окрестили их для краткости „спецтройкой“.
Андрей снова начал рассказывать лозунги со стен уборных. Видно ему доставляет удовольствие делиться со мной литературными перлами из архивов МВД.
«А знаешь ты что такое СЕД?» – звучит голос майора Госбезопасности. – «Немцы говорят – „So endet deutschland“. Может быть, они и не подозревают, насколько они правы. Это станет ясно, когда Германия обернется Германской ССР, а теперешняя СЕД будет переименована в КП(б)Г. Конечно дело не в названиях, а в сущности.» У Андрея странное выражение лица. В нём остатки наигранной таинственности – эта свойственная его душе потребность удовлетворения ярко выраженного чувства собственного «Я». С другой стороны – в нем неприкрытая горечь.
Ещё в студенческие годы у Андрея были сильно развиты какие-то тёмные подсознательные инстинкты. Может быть, и здесь он не просто Андрей Ковтун, а только майор Госбезопасности при исполнении служебных обязанностей? Может быть, этот разговор просто провокация с целью выяснить мою реакцию?
Для нашей общей пользы я говорю Андрею: «Ты болтаешь довольно странные вещи. Будь на твоём месте кто другой, то я безусловно поставил бы об этом в известность соответствующие органы. Но поскольку предо мной майор Госбезопасности, да ещё в полной форме, то я принимаю все эти штучки как заведомую провокацию. Исходя из этого, я считаю излишним давать ход делу. Крой пока не надоест».
Андрей смотрит на меня и смеётся: «Однако, ты предусмотрительный человек. Застраховаться никогда не мешает. Кто это сказал: „Не полководец тот, кто не обеспечивает путь для отступления.“ Мольтке что ли? Для успокоения собственной совести можешь принимать всё за провокацию. С такой предпосылкой я даже могу говорить откровеннее».
Андрей встаёт и начинает ходить по комнате. Остановившись у книжного шкафа, он рассматривает корешки книг.
«Посмотри вот», – он вытащил книгу о Голландии, листает её и показывает мне. – «Голландцы моют мылом даже тротуары перед домами. Все сыты и одеты. Мне эти маленькие страны особенно жалко.
За каким им чёртом коммунизм? А достаточно двух десятков подлецов, – и они тоже будут маршировать с красными флагами. А мытьё тротуаров… Они тогда и сами мыться перестанут».
Андрей бесцельно перебирает книги на полках. Стоя ко мне спиной он говорит: «Забавно только – как легко целые нации суют голову в эту петлю. Возьми Германию. Если бы Сталин имел всю Германию в своих руках – немцы бы уже сегодня плясали все как один под его дудку.
Знаешь как у них – «Befehl ist Befehl». Конечно сначала предпосылка – будет создана форма самостоятельного немецкого государства – с премьерами и прочими марионетками. Пощекочут немецкое чувство национализма. А потом, когда возьмут вожжи в руки, немцы единогласно проголосуют за создание Германской ССР. Какая она там будет по счёту – двадцатая или двадцать первая».
Шагая по комнате, Андрей продолжает свои созерцательные размышления. Видимо, ему давно не представлялось возможности высказывать свои мысли вслух.
«Форма и содержание», – говорит он, как будто ни к кому не обращаясь. – «Возьми, к примеру, социализм и коммунизм. По Марксу социализм – это первичная стадия коммунизма. Социалистические тенденции очень сильны в мире. Прогресс современного общества естественно требует каких-то новых форм. Социал-демократические партии, социализация при Гитлере, сегодняшние социалистические течения в Англии. Это видишь на каждом шагу. Так что, действительно все дороги ведут к Коммунизму?» Андрей молчит некоторое время, как будто он не может выразить то, что хочет сказать.
«Теперь посмотри на то, что мы сегодня имеем в России», – говорит он. «Это называется социализмом. По форме это как будто действительно социализм – всё принадлежит обществу в лице государства. А по содержанию? По содержанию это государственный капитализм или социалистическое рабовладение.
Народ вытягивает последние жилы ради будущего коммунистического рая. Больше всего это похоже на осла, перед которым на оглобле привязан пучок сена – осёл тянет, а сено все на том же месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
«Люди воевали по разному», – звучит голос Андрея. «Знаешь, умный наживается, а дурак навоюется. Впрочем, это уже дело прошлого. Какие у тебя планы на будущее?» «Завтра встаю к десяти часам на работу» – говорю я.
«Это похвально. Значит ты по-прежнему реалист».
Наш разговор натянут и неестественен. Странно, как время стирает былую задушевность и близость юношеских лет.
«Эх, хорошее было время – студенческие годы. Кажется, тысячу лет с того времени прошло» – говорит задумчиво Андрей, как бы угадывая мои мысли. – «Скажи, чем кончилось дело с Галиной? Я был уверен, что встречу её твоей женой».
Андрей не забыл нашу принцессу студенческих лет. Да и мне приятно это воспоминание безоблачных дней. Так полузаметённые ветром следы маленькой ножки на прибрежном песке будят в нашем сердце милые расплывчатые образы. След на песке дарит нам сладкий, как дым опиума, сон улетевшей мечты. След на песке, далёкое море, солнечный ветер. Лечь бы на этом песке и смотреть в голубое ничто.
Некоторое время мы сидим молча. Я предлагаю Андрею сигарету, он отказывается.
«Ты что – так и не научился курить?» – спрашиваю я.
«Нет, пробовал в лесах со скуки, но не прививается» – отвечает он.
Я знаю, что раньше Андрей органически не переносил спиртных напитков. Когда я поставил перед ним бутылку с яркой этикеткой, он начал изучать её со всех сторон, как будто это было лекарство.
«Мой главный недостаток – не могу пить» – говорит он. – «Дома у меня лежат коллекционные вина из подвалов Геринга – так и не трогаю. А часто трудно приходится. Другие пососут бутылку и забываются, мне же это не помогает».
«Что у тебя – угрызения совести начинаются?» – спрашиваю я – «Ведь ты же сам, если не ошибаюсь, в Робеспьеры лез. Да, кстати, как твоя фамилия – Орлов?» Я напоминаю ему о письмах из партизанского тыла.
«Нет. То было просто опьянение… Своеобразное опьянение», – отвечает Андрей, и мне слышится неуверенность в его голосе.
«Скажи, Андрей, зачем ты мне писал всякие глупости в письмах. Просто учитывал цензуру?» «Возможно ты не поверишь этому» – отвечает он. «Но эта была правда. Сейчас мне это самому кажется глупым. Если сказать тебе по совести, годы войны были и, наверное, останутся самыми счастливыми в моей жизни. В них я нашел себя.
Тогда я купался в крови, но до последнего фибра моей души был убеждён, что я прав, что я делаю великое и нужное дело. Тогда все казалось мне ясным и чистым, как безбрежное снежное поле. Я чувствовал себя хозяином русской земли и готов был умереть за неё. Вот просто так – раскинув руки в снегу».
Слова Андрея выходят с трудом, он говорит их с каким-то едва уловимым колебанием, в них нет его обычной самоуверенности и героического пафоса.
«Ну, так в чём же дело?» – спрашиваю я.
«Теперь же у меня иногда нет такой уверенности» – продолжает он, как будто не слыша моего вопроса и глядя в одну точку. – «Раньше я убивал немцев. Смотри!» – он протягивает вперед свои узловатые загорелые руки. – «Этими руками я перебил столько немцев. Просто убивал, ведь партизаны в плен не берут. Убивал и чувствовал себя хорошо. Потому что был уверен в своей правоте».
«А знаешь, что я сейчас делаю?» – Лицо Андрея передергивает нервная судорога, в его голосе слышится затаённая злоба. Странная злоба – как будто он сердится на самого себя. – «Теперь я убиваю немецкую душу и мозг. Геббельс когда-то сказал: „Если хочешь покорить нацию, то нужно вырвать у нее мозги“. Вот этим я сейчас и занимаюсь. Плохо только что своя голова трещит».
«Мы должны быть заинтересованы в Германии постольку, поскольку это необходимо для обеспечения наших интересов. Правильно! Но дело заходит слишком далеко. Да это и не главное. Как тебе это сказать…» Некоторое время он молчит. Потом говорит медленно, подбирая слова: «У меня проклятое сомнение. Мне кажется… то, что мы здесь убиваем… это лучше того, что за нашей собственной спиной. Мне не жалко немцев, но мне жалко самого себя, нас самих. Вот в этом суть вопроса. Мы разрушаем стройную систему культуры, реорганизуем по нашему образцу, а этот образец – плюнуть хочется. Помнишь нашу жизнь там?» «Послушайте, майор Госбезопасности, чем Вы сейчас, собственно, занимаетесь?» – спрашиваю я. – «Потом говорите немного потише. В немецких домах стены тонкие».
Вот тебе и эволюция! Майор МВД начинает говорить интересные вещи.
«Что я делаю?» – повторяет мой вопрос Андрей. Затем говорит уклончиво: «Разные я дела делаю. Помимо тех задач, которые обычно приписывают МВД, у нас много других, о которых никто не догадывается. Например, у нас есть точная копия вашего СВА, только в миниатюре.
Мы контролируем вашу работу, одновременно помогаем, там, где требуется радикальное вмешательство – быстро и без шума. Москва не столько доверяет отчетам Соколовского, как нашим параллельным докладам».
«Ты уж, наверное, знаешь по опыту», – продолжает он. – «Лейтенант МВД может приказывать вашему полковнику, а слово майора МВД – это закон для ваших генералов. Во всяком случае, неписаный закон, – генерал задним умом понимает, что это приказ, нарушение которого может иметь очень неприятные последствия».
«Ты знаешь Политсоветника Семёнова и полковника Тюльпанова?» – спрашивает Андрей и, не дожидаясь моего ответа, продолжает. – «Мы редко встречаемся с ними, но они повседневно чувствуют нашу отеческую заботу. Начиная с таких мелочей как создание соответствующей аудитории и морального духа в Доме Культуры Советского Союза».
«Мы очень часто приглашаем для дружеского собеседования Вильгельма Пика и прочих вождей», – слова «дружеское собеседование» и «вожди» Андрей произносит подчеркнуто ироническим тоном. – «Мы с ними даже за руку не здороваемся – чтобы им в голову не пришли всякие вольтерьянские мысли. Мы с ними не цацкаемся, как ваш Тюльпанов».
«Только поработав в нашем аппарате, можно познать глубину человеческой подлости. Вообще никому руки подавать не хочется» – презрительная усмешка кривит губы Андрея. – «Все наши дорогие гости ходят на цыпочках. Если не нравится – до Бухенвальда не далеко. Пик и братия это хорошо знают – там уже коптятся некоторые его коллеги».
«Демократизация Германии… Ха… Всех булочников и колбасников – на Колыму. Ликвидация собственников, как класса. Из ихних локалей построим красные уголки имени Пика или ещё какой-нибудь сволочи», – последние слова Андрея это смесь холодного презрения и гадливости.
– «Знаешь, как мы производили чистку Берлина после капитуляции? В одну ночь! Тридцать тысяч человек из постели курсом на Сибирь. Мы имели все списки ещё тогда, когда войска стояли за Одером. Получили всё от местных коммунистов».
Андрей молчит некоторое время, закидывает ногу за ногу, смотрит на собственное колено.
«От старательных подлецов отбою нет. Знаешь, после капитуляции у нас буквально стояли очереди добровольных доносчиков и информаторов. Один раз я приказал прикладами разогнать целую толпу этой человеческой мрази из моей приёмной – не выдержал».
Слова Андрея напоминают мне о характерном отношении советских солдат к нашим немецким «единомышленникам».
Незадолго до соединения советских и американских войск группе русских солдат повстречался одинокий немец. На спине его был рюкзак, рядом он вёл велосипед, на котором было нагружено все его остальное имущество. Он шёл на восток. Увидев советских солдат, немец пришел в дикий восторг: «Stalin-gut… Ich Kommunist… Kamerad»…
Он попытался объяснить солдатам, что он идёт в Советскую Россию, что он вместе с ними хочет строить коммунизм. Солдаты, молча переглянулись, повернули его лицом на запад и добродушно дали подзатыльник. Когда немец попытался упорствовать в своем желании идти на восток, то солдаты обозлились, отобрали у него велосипед и рюкзак.
Избитый паладин в Кремль после коммунистического крещения еле унес ноги назад под напутственные слова солдат: «Теперь камрад настоящий коммунист. Твоё – моё. Сталин – гут». Солдаты были глубоко убеждены, что они сделали доброе дело – спасли человеку жизнь.
В первые месяцы после капитуляции, в период междуцарствия, солдаты иногда занимались охотой на немцев с автомашинами – просто чтобы покататься. Если «Фриц» пытался доказать что он «свой», коммунист, то солдаты с удивлением спрашивали партдокументы: «Смотри, Петя – видал дурака! Если уж у нас коммунизм – так это понятно. Но чего этим идиотам нужно? Наверное, какая-нибудь сволочь!» И «идеологический Фриц» получал дополнительную санобработку (санитарная обработка – жаргон), после которой, лёжа в госпитале, имел время пересмотреть свои взгляды на коммунизм. Машина после прогулки, если оставалась цела, просто отдавалась очередному «Фрицу», показавшемуся солдатам симпатичным. Русская душа живёт импульсами.
Функционеры КПД-СЕД, водрузив на радиаторах автомашин красные флажки и чувствуя себя хозяевами, гоняли по Берлину как на пожар, превышая все границы дозволенной скорости.
Тут уж каждый советский офицер или солдат за рулем считал своим кровным долгом заняться идеологической перековкой зазнавшегося «камрада». Чем выше по партийному чину был «камрад», тем большей честью считалось разбить ему радиатор и физиономию. «Чтобы не так торопился к коммунизму!» – говорилось в таких случаях.
Сам комендант берлинского Кремля – Карлсхорста полковник Максимов только посмеивался, когда ему докладывали о подобных проделках.
Это не были просто акты варварства. Пожив в Германии, советские солдаты отзывались о немцах с уважением и даже некоторой завистью. По адресу же немецких коммунистов слышались выражения: «Подлецы и продажные шкуры». Советский человек, увидав Европу, глубоко убеждён, что коммунистом может быть только дегенерат, состоящий на жаловании у Москвы.
«Да, кстати, – что ты делал недавно на Петерсбургерштрассе?» – неожиданно спрашивает Андрей.
Я удивлённо смотрю на его неподвижную фигуру. Неделю тому назад я действительно был на Петербургерштрассе. Одна из моих московских знакомых Ирина пригласила меня к себе. Она окончила в Москве Институт Иностранных Языков и теперь работала в Берлине в должности преподавательницы немецкого языка.
Когда я нашёл нужный мне дом, то он мало чем отличался от остальных. Снаружи не было никакой надписи, не было даже красного флага, указывающего, что дом занят оккупационным учреждением. Проходя по улице, можно было подумать, что это обычный немецкий дом. Но, когда я открыл дверь, то очутился нос к носу с часовым в форме войск погранохраны МВД.
Моя офицерская форма и удостоверение личности помогли мало. Ирина должна была сойти вниз и подтвердить мою личность, только тогда я получил пропуск. В этом здании была школа цензоров МВД, здесь же они и жили на казарменном положении. Условия были очень строгие, как и во всех учреждениях под опекой МВД.
Даже в воскресенье, уходя куда-либо, Ирина, хотя она и была вольнонаемной, должна была получить разрешение у своего начальника, затем отметить в регистрационной книге время ухода и цель, возвращаясь она ставила время прихода и опять свою роспись. Жили они все, по её собственным словам, на правах полузаключённых.
«Откуда ты знаешь, что я был на Петербургерштрассе?» – спрашиваю я.
«Откуда? Очень просто – предварительно я поинтересовался твоим личным делом. Не подумай что это то личное дело, которое ты имеешь здесь, в Отделе Кадров. Ведь я не ошибусь, если буду утверждать, что недавно ты слушал „Евгения Онегина“ в Адмирал-Паласте, смотрел балет „Петрушка“. Могу даже напомнить, с кем ты там был».
Андрей искоса смотрит на меня, интересуясь, как я буду реагировать на его слова. Он по-прежнему любит дешёвые эффекты.
«Впрочем, это пока не считается грехом, Адмирал-Паласт в советском секторе», – говорит он. – «Но рекомендую тебе воздержаться от посещения театров в других секторах – такие вещи идут по статье дебет. Понял?! Мы имеем свою бухгалтерию на каждого офицера СВА вплоть до маршала Соколовского. Твоё личное дело пока в полном порядке – с чем тебя и поздравляю».
«Да, о Петерсбургштрассе!» – продолжает Андрей. – «Там есть ещё несколько интересных заведений. Например, специальный питомник немецких инструкторов – кадры будущего немецкого МВД. Некоторые вещи удобнее делать немецкими руками».
«Меня поражает одно – то, чего эти люди стараются», – говорит Андрей. – «Мне иногда кажется, что некоторые из них искренне верят, что они строят лучшую Германию. Вся эта мелочь даже не получает доппайков как спецтройка».
«Знаешь что это такое – спецтройка?» – Андрей опять смотрит на меня. – «Немцы называют трио Гротеволь-Пик-Ульбрихт сокращенно ГПУ. А мы сами окрестили их для краткости „спецтройкой“.
Андрей снова начал рассказывать лозунги со стен уборных. Видно ему доставляет удовольствие делиться со мной литературными перлами из архивов МВД.
«А знаешь ты что такое СЕД?» – звучит голос майора Госбезопасности. – «Немцы говорят – „So endet deutschland“. Может быть, они и не подозревают, насколько они правы. Это станет ясно, когда Германия обернется Германской ССР, а теперешняя СЕД будет переименована в КП(б)Г. Конечно дело не в названиях, а в сущности.» У Андрея странное выражение лица. В нём остатки наигранной таинственности – эта свойственная его душе потребность удовлетворения ярко выраженного чувства собственного «Я». С другой стороны – в нем неприкрытая горечь.
Ещё в студенческие годы у Андрея были сильно развиты какие-то тёмные подсознательные инстинкты. Может быть, и здесь он не просто Андрей Ковтун, а только майор Госбезопасности при исполнении служебных обязанностей? Может быть, этот разговор просто провокация с целью выяснить мою реакцию?
Для нашей общей пользы я говорю Андрею: «Ты болтаешь довольно странные вещи. Будь на твоём месте кто другой, то я безусловно поставил бы об этом в известность соответствующие органы. Но поскольку предо мной майор Госбезопасности, да ещё в полной форме, то я принимаю все эти штучки как заведомую провокацию. Исходя из этого, я считаю излишним давать ход делу. Крой пока не надоест».
Андрей смотрит на меня и смеётся: «Однако, ты предусмотрительный человек. Застраховаться никогда не мешает. Кто это сказал: „Не полководец тот, кто не обеспечивает путь для отступления.“ Мольтке что ли? Для успокоения собственной совести можешь принимать всё за провокацию. С такой предпосылкой я даже могу говорить откровеннее».
Андрей встаёт и начинает ходить по комнате. Остановившись у книжного шкафа, он рассматривает корешки книг.
«Посмотри вот», – он вытащил книгу о Голландии, листает её и показывает мне. – «Голландцы моют мылом даже тротуары перед домами. Все сыты и одеты. Мне эти маленькие страны особенно жалко.
За каким им чёртом коммунизм? А достаточно двух десятков подлецов, – и они тоже будут маршировать с красными флагами. А мытьё тротуаров… Они тогда и сами мыться перестанут».
Андрей бесцельно перебирает книги на полках. Стоя ко мне спиной он говорит: «Забавно только – как легко целые нации суют голову в эту петлю. Возьми Германию. Если бы Сталин имел всю Германию в своих руках – немцы бы уже сегодня плясали все как один под его дудку.
Знаешь как у них – «Befehl ist Befehl». Конечно сначала предпосылка – будет создана форма самостоятельного немецкого государства – с премьерами и прочими марионетками. Пощекочут немецкое чувство национализма. А потом, когда возьмут вожжи в руки, немцы единогласно проголосуют за создание Германской ССР. Какая она там будет по счёту – двадцатая или двадцать первая».
Шагая по комнате, Андрей продолжает свои созерцательные размышления. Видимо, ему давно не представлялось возможности высказывать свои мысли вслух.
«Форма и содержание», – говорит он, как будто ни к кому не обращаясь. – «Возьми, к примеру, социализм и коммунизм. По Марксу социализм – это первичная стадия коммунизма. Социалистические тенденции очень сильны в мире. Прогресс современного общества естественно требует каких-то новых форм. Социал-демократические партии, социализация при Гитлере, сегодняшние социалистические течения в Англии. Это видишь на каждом шагу. Так что, действительно все дороги ведут к Коммунизму?» Андрей молчит некоторое время, как будто он не может выразить то, что хочет сказать.
«Теперь посмотри на то, что мы сегодня имеем в России», – говорит он. «Это называется социализмом. По форме это как будто действительно социализм – всё принадлежит обществу в лице государства. А по содержанию? По содержанию это государственный капитализм или социалистическое рабовладение.
Народ вытягивает последние жилы ради будущего коммунистического рая. Больше всего это похоже на осла, перед которым на оглобле привязан пучок сена – осёл тянет, а сено все на том же месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69