А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Когда очередная «кампания» изживает себя, то же верховное руководство сваливает всю вину на исполнителей, издаёт негодующий приказ, производятся расстрелы козлов отпущения.
Несмешливое «братья-славяне» слышится часто по адресу польских и балтийских формирований в Красной Армии. Об эстонцах и других балтийцах, бившихся на стороне немцев, солдаты отзывались с большим уважением. Советские солдаты не знают, какую «независимость» дадут балтийцам их немецкие хозяева, но хорошо знают что за «независимость» они получили в 1940 году от советской власти.
Русские солдаты, которых до последнего времени старательно воспитывали в духе абстрактного интернационализма, в годы войны снова получив возможность национального восприятия событий, умеют подсознательно ценить стремление к национальной свободе даже у своих врагов.
«Крепко стоят, черти!» – слышались замечания, где было больше скрытого уважения, чем злобы.
Через пару месяцев после начала войны я встречал на постройке второго кольца аэродромов вокруг города Горького тысячи и тысячи иностранцев, работающих на земляных работах с лопатами и тачками в руках.
Их сразу можно было отличить по одежде. Физиономии у них были довольно кислые. Это были в свое время присосавшиеся к новой власти граждане Эстонской, Латвийской и Литовской ССР.
Пользуясь конъюнктурой, они заделались милиционерами, партийными и советскими пастухами в новых советских республиках. Бежав от наступающих гитлеровских полчищ на родину всемирного пролетариата, они получили лопату в руки и узнали, что это такое быть пролетарием.
Марионетки были полезны у себя дома, здесь же их использовали как рабочий скот. Позже их всех включили в состав нормальных рабочих концлагерей НКВД. Когда созрела необходимость создания национальных воинских частей, то их из концлагерей перевели в эстонскую и прочие национальные бригады, где большинство и легло костьми.
Такова карьера мелких рыцарей конъюнктуры! Не всем положено тёплое местечко в Коминтерне, титул вождя или опереточный мундир маршала. Это следует учесть тем, кто в дальнейшем вздумал бы соблазниться.
Идут дни. На фронтах гремят бои, а над Москвой полыхают салюты. Подходит сентябрь, а с ним и начало регулярных занятий. Я все ещё не могу примириться с мыслью, что я обречён к карьере японского дипломата. Когда я говорю об этом кому-нибудь из знакомых, то они смеются как весёлой шутке. Неужели судьба не улыбнется мне?
Однажды, проходя по двору Академии, я с разбега наскочил на женщину в военной форме. Машинально я отдал честь и извинился. В среде военных первым делом смотрят на погоны. Удивленный редким для женщины чином майора, я посмотрел на лицо.
«Ольга Ивановна!?» – воскликнул я радостно, поражённый неожиданной встречей.
Передо мной стояла Ольга Ивановна Москальская – доктор филологических наук, профессор и декан Немецкого Факультета I МПИИЯ. Когда-то я встречался с ней. Тогда она была приятно тронута моим интересом к языкам, исключительно любезна и внимательна ко мне.
Это был человек высокой культуры и исключительной личной обаятельности. Неудивительно, что у меня вырвался возглас радостного изумления, когда я неожиданно увидел её перед собой.
«Товарищ Климов?!» – также изумлённо окинула она меня взором с ног до головы, – «В форме! Что Вы здесь делаете?» «Ах, лучше не спрашивайте, Ольга Ивановна», – смущённо ответил я.
«Да, но всё-таки… Опять учите немецкий?» «Нет, Ольга Ивановна, ещё хуже… Японский!» – печально ответил я.
«Что-о-о?! Японский?! Не может быть! Вы шутите».
«Не до шуток, Ольга Ивановна».
«Ага, та-а-ак!» – понимающе покачала головой Москальская, – «Пойдемте-ка в мой кабинет поговорим».
На двери комнаты, куда мы вошли, я прочел табличку «Начальник Западного Сектора» и её имя. Следовательно, Ольга Ивановна теперь служит в Академии.
«Так что за идиот засунул Вас на японское отделение??» – спрашивает Москальская. Она и без моих объяснений хорошо знакома с порядками в Академии.
«Не идиот, а полковник Горохов», – отвечаю я.
«Согласны Вы быть переведенным на Немецкое Отделение?» – коротко по-деловому спрашивает Москальская.
«Сейчас я занята набором последнего курса и ломаю себе голову, где я должна искать людей» – говорит она в ответ на моё утверждение. – Если Вы не возражаете, то сегодня же дам рапорт генералу с просьбой о Вашем переводе. Как Вы смотрите на это?» «Только, ради Бога, чтобы полковник Горохов не заподозрил за этим моё личное желание… Иначе я не ручаюсь за последствия», – говорю я и с благодарностью жму её протянутую руку.
«Об этом не беспокойтесь. До скорой встречи!» – смеется Москальская, когда я выхожу из кабинета.
На другой день меня вызывает начальник подготовительного японского курса и встречает подозрительным вопросом, как будто он меня в первый раз видит:
«Так это Вы – Климов?»
«Так точно, товарищ майор!» – отвечаю я.
«Тут от генерала пришел приказ перевести какого-то Климова», – майор смотрит в бумаги, – «На какой-то четвёртый курс Западного Факультета».
Он скептически смотрит то на меня, то на бумагу.
Условия в Академии довольно своеобразные. Те, кто принят на Подготовительный Курс, – плавают в блаженстве. Слушатели 1-го Курса, – в особенности «солидных» наций, – полны самосознания. II Курс – рассматривается как уже «сделанные люди».
О слушателях III-го Курса шепчут как о людях, имеющих какие-то особенно сильные протекции. О существовании IV Курса мало что известно – это считается обиталищем богов. Этим и объясняются странные взгляды и вопросы начальника Подготовительного Курса. Жалкий червяк, приготовишка – и вдруг летит куда-то в небеса.
«Вам что-нибудь известно об этом?» – подозрительно спрашивает он.
«Никак нет, товарищ майор», – отвечаю я.
«Ну, так вот! Нате Вам этот приказ, – пока другого капитана Климова у нас нет, – и отправляйтесь на Западный. Я думаю, что это ошибка и мы с Вами скоро встретимся», – заканчивает он.
«Слушаюсь, товарищ майор!» – козыряю я.
Итак – я на последнем курсе Немецкого Отделения Академии. В довершение всех благ оттуда всегда открыты ворота на фронт. Нет, свет действительно не без добрых людей! Судьба мне всё-таки улыбнулась.

Глава 2. Солдат и гражданин


1.

На фронтах идут бои, а над Москвой полыхают салюты. Внешне война мало заметна в Москве. Тот, кто читал об ожесточённых воздушных боях в московском небе, попав в Москву, удивится отсутствию следов бомбардировки. По улице Горького только один дом разрушен попаданием авиабомбы.
Я несколько раз проходил по этому месту, но заметил развалину только, когда мне указали на неё пальцем. Отсутствующие части стен заделаны фанерой, окрашенной и разрисованной как макет на кино-фабрике. Попадания бомб – единичные явления. Нельзя говорить о какой-то планомерной бомбардировке.
Подобная же картина в Ленинграде. На Ленинградских домах множество царапин от артиллерийского обстрела, почти все деревянные дома на окраинах разобраны и сожжены самими жителями во время блокады в качестве топлива, но значительных следов воздушных бомбардировок опять-таки не заметно.
Многих москвичей интересует один пикантный вопрос. Неужели немцы не имели сил и возможностей бросить хотя бы пару бомб на Кремль? Просто так, для смеха – чтобы напугать его обитателей.
Вреда им всё равно не причинишь, так как расположенная поблизости от Кремля самая глубокая станция метро «Кировская» переделана в правительственное бомбоубежище и связана с Кремлём подземным ходом. Москвичи уверяют, что эти работы были произведены ещё задолго до начала войны.
В 1942 году правительство было эвакуировано из Москвы в город Куйбышев. При этом в газетах торжественно подчеркивалось, что Сталин остается в Москве. Москвичи от себя добавляли, что спешно роется подземный ход от Кремля до Волги.
Теперь большинство правительственных учреждений вернулось из Куйбышева в Москву. Москва снова ожила и бурлит почти мирной жизнью.
Привязные аэростаты заграждения, каждый вечер поднимающиеся в небо, кажутся чем-то отжившим и ненужным. Главное, что напоминает о войне, это обилие людей в военной форме на московских улицах. Военных больше, чем гражданских.
К началу учебных занятий с опозданием на десять дней вернулась из санатория Женя. Я даже не знал, где она находилась. Её квартира была просто замкнута и никто из соседей не знал, где она. Это было в характере Жени. Она всегда делала, что ей вздумается и никого не посвящала в свои планы.
Однажды я по привычке зашел потрогать знакомую дверь. На этот раз дверь оказалась не запертой. Я открыл английский замок ключом, сохранившимся в моём кармане и осторожно вошел внутрь.
На огромном диване, свернувшись калачиком под меховым пальто, сладко спала Женя. Она по-детски причмокивала во сне губами и чему-то улыбалась. Я присел на край дивана, дрожащими руками достал портсигар и закурил папиросу.
В комнате тот же милый беспорядок студенческой богемы. На столе разбросаны книжки вперемежку с частями женского туалета. Из-под стола выглядывает одна из жениных туфель. Второй туфель можно искать на шкафу или за диваном. Когда Женя хочет спать, то просто взбрыкивает ногами и туфли летят во все стороны.
Налюбовавшись знакомой картиной, я глубоко затянулся и осторожно пустил дым от папиросы в розовые ноздри Жени. Она поморщилась, на секунду приоткрыла глаза и, мечтательно вздохнув, перевернулась на другой бок.
Подождав несколько минут, я повторил то же самое. На этот раз Женя сладко потянулась и, открыв глаза, как ни в чём не бывало промурлыкала: «А-а-а-х, это ты! Я думала мне просто снится…» Она, как большой котёнок, начала ворочаться под мехом. Теплый аромат пахнул мне в лицо.
«Как ты сюда попал?» – спрашивает Женя.
«Через дверь» – отвечаю я, вертя в пальцах ключ.
Все происходящее для меня так же неожиданно и нереально, как и для Жени. Я ещё не могу поверить что, спустя столько времени, я снова сижу на этом диване, что Женя снова рядом со мной.
Девушка освобождаёт обнаженные руки из-под меха, с последним сладостным вздохом пробуждения потягивается в стороны как птица, расправляющая крылья. Одна рука чертит по ковру на стене, другая бессильно спадаёт к полу. Затем я чувствую как два тёплых крыла быстро и крепко смыкаются вокруг моей шеи.
«Неужели это не сон», – шепчет голос нам моим ухом, – «Неужели это ты».
Я ласкаю моими грубыми руками бархатистую кожу девушки, вдыхаю пьянящий аромат разгоряченного сном тела. Я молчу, и не отрываясь смотрю в глаза Жени. Я ещё раз переживаю в душе все дни нашей дружбы.
Когда-то бесконечно давно я открыл дверь в одну из аудиторий Московского Энергетического Института, где в этот день производились экзамены. В открытую дверь навстречу мне стремительно выпорхнуло ликующее нечто.
Свет солнца из высоких окон аудиторий пронизывал летящие складки легкого платья, золотистой вспышкой светились кудри волос, торжеством победителя смеялись широко открытые лучистые глаза.
У меня тоскливо заныло сердце. Я не мог даже понять почему. Наверное, подсознательное чувство безнадёжной мечты, где наперед знаешь тщетность всех желаний. «Из нового набора. Сдала первый экзамен», – подумал я только Позже мы познакомились. Это было лишь внешнее знакомство, так как все студенты знают друг-друга. Иногда она, проходя мимо, не замечала меня. Иногда я отвечал тем же самым.
Однажды, возвращаясь домой в метро, я поднял глаза и увидел рядом с собой Женю. Я был один, она тоже была одна. Среди незнакомых людей мы почувствовали себя более близко. Завязался разговор.
Я соврал, что я тоже студент, но со старшего курса. Мне не хотелось признаваться Жене, что я научный сотрудник в этом же Институте.
Научный работник в глазах студентов – это нечто вроде знака дифференциала, нечто неопределённое и непонятное.
«Что вы сейчас собираетесь делать?» – после пяти минут разговора неожиданно спросила Женя.
Я пожал плечами. Не буду же я говорить, что дома меня ждут чертежи и таблицы, от которых у неё пробежит мороз по коже.
«Тогда поехали со мной», – безапелляционно заявила Женя, – «Помогите мне сделать кое-что дома. Я теперь одна и не могу со всем справится».
Я подумал, что Женя заставит меня решать какие-либо задачки. Я был в восторге и представил себя в полное её распоряжение.
«Там работы хватит», – утешила меня моя новая знакомая.
Так я впервые попал в Женину квартиру. Жила она одна. Это не было удивительно в военное время. Больше меня удивило, что жила она одна в трех комнатах. Это было довольно странно для одинокой студентки. По московским обычаям здесь должно было бы жить три семьи.
Вместо задачек Женя заставила меня переставлять мебель. Через час она разговаривала со мной на ты и угощала меня папиросами, как хозяйка дома угощает подёнщика. То, что казалось мне межзвездной мечтой, стало бесконечно близким и простым.
С первого же дня меня поразил образ жизни Жени. Ей было восемнадцать лет, но самостоятельна она была не по летам. Позже из обрывков слов я понял, что отец её кадровый военный. Говорила она об этом неохотно и вскользь.
С большой теплотой она отзывалась о маме, которая работает военным врачом на фронте. Было заметно, что она чувствует себя покинутой и одинокой. «Как цыганка…» – с лёгким налётом горечи невольно вырвалось у Жени однажды. Более подробно говорить о своих семейных делах она не захотела.
Женя казалась мне покинутым ребёнком и я старался помочь ей, чем мог. Она чутко отвечала на моё внимание. Как-то вечером, с обычной для неё непосредственностью, она обвила мне руки вокруг шеи, откинула назад свою встрёпанную головку, и, заглянув мне в глаза, просто сказала: «Знаешь, Гриша, я так привыкла к тебе… Поцелуй меня! Только крепко – крепко!» Жизнь Жени так и осталась для меня загадкой. Часто она отправляла меня получать для нее тяжёлые посылки. Там были в изобилии вещи, которые трудно достать в военное время. Это иногда вызывало моё подозрение, граничащее с ревностью. Но Женя только смеялась: «Хоть отец и бродяга, но всё же заботится обо мне!» Однажды я встретил в её квартире пожилого седого человека. Когда он ушёл, Женя мельком показала мне несколько исписанных бланков с печатями. На бланках под красным гербом стояло: «Военная Коллегия Государственной Прокуратуры Союза СОР».
«Это один знакомый отца. Эти бумажки мне нужны, чтобы оправдаться за прогулы в Институте», – небрежно бросила Женя бланки в ящик стола.
Я только покачал головой. Ведь это верховная судебная инстанция НКВД! Такие бланки опасно даже в руках держать, а этой девчонке люди приносят их на дом, чтобы она оправдалась за прогулы. Видимо у нее были какие-то сильные связи.
Женя была непревзойденным сорванцом. Как-то раз она собиралась в театр со своей подругой Лорой, студенткой Института Кинематографии. Лора славилась своим птичьим умом и хорошенькой мордашкой. По каким-то соображениям я в театр не приглашался.
«Мы идем в театр по делам», – объяснила мне Женя, – Ты посиди здесь и почитай. Не смей уходить! Я скоро вернусь».
Затем она начала переодеваться. Когда Лора вопросительно посмотрела на неё, то она со смехом успокоила подругу: «Гриша свой человек. Можешь не стесняться. Переодевайся!» Я инстинктивно заподозрил что-то недоброе, но так как в других комнатах было холодно, то я взял в руки газету и изобразил моё отсутствие. Женя с Лорой вертелись перед зеркалом, споря у кого лучше линия спины и другие линии.
Наконец Женя призвала в качестве судьи меня. Прежде чем опустить газету я немного поколебался, но затем любознательность взяла верх над осторожностью. Только лишь я опустил край газеты, как мне в голову полетела тяжёлая книга:
«Ты куда смотришь? Ты и не глядя должен знать кто лучше!» – поучительно произнесла Женя.
Так и дружили мы с Женей в этой увешанной коврами комнатке. За окном били зенитки, полыхало прожекторами московское небо. Где-то гремела война, на фронтах текла кровь. Потом пришел и мой черёд надеть солдатскую шинель.
И вот теперь я снова здесь.
В широкое окно падают багровые лучи заходящего солнца. Они секут перламутровыми полосами морозный воздух за окном, бесшумно скользят между складками занавеси, рождают в комнате тихую пляску искрящихся пылинок.
Лучи уходящего солнца упираются в ковер на стене. Бархатный узор вскипает янтарной влагой диковинных южных плодов, тлеет угасающим светом неизведанного сказочного мира, где есть всё то, чего не хватает нам в жизни.
Узор медленно гаснет, теперь он истекает кровью. Он тёплый, он густой, он дымится. Краски умирают как день за окном, становятся все глубже, все темнее.
Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далёкому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На чёрно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69