– Так ты помогаешь своему товарищу? Расскажи-ка лучше, Брунит, как ты выламывал золотые зубы у евреев, сколько детей убил прикладом, сколько изнасиловал женщин? Чего стыдишься – выкладывай!
Бруно побледнел и сгорбился.
Артур кивнул партизанам, и Лудиса Трея снова вывели на полянку. Оба командира карательных команд, шипя по-змеиному, с ненавистью смотрели друг на друга; если бы партизаны их не удерживали, они сцепились бы.
Минут десять Артур не мог задать ни одного вопроса. Стараясь перекричать друг друга, оба негодяя рассказывали один про другого такие вещи, что партизаны, слушая их, не могли спокойно устоять на месте. Казалось, встретились два смертельных врага, а всего два дня тому назад Бруно Пацеплис и Лудис Трей еще пьянствовали вместе и наперебой хвастались своими подлостями.
В пылу взаимных обвинений они выболтали ценные сведения, назвали имена еще невыявленных пособников немцев. Артур быстро записывал в блокнот. Кроме Рейниса Тауриня, о черных списках которого партизаны уже знали, Лудис и Бруно назвали и владельца кирпичного завода, руки которого были обагрены кровью невинных людей.
– Будут ли у членов суда вопросы? – спросил Артур и окинул взглядом группу партизан.
– Все ясно! – отозвались они. – Нечего тянуть. Выносите скорее приговор. Земле тяжело носить таких выродков.
Через несколько минут Артур прочел приговор: «Именем советского народа суд приговорил обоих обвиняемых к высшей мере наказания – смертной казни через повешение. Приговор привести в исполнение немедленно».
Тут произошло нечто невообразимое: поняв, что настал его последний час, Лудис упал к ногам Артура и молил пощадить его, обещая заплатить любую цену, какую потребуют.
– Если хотите, я заведу в западню и отдам в ваши Руки всю свою карательную команду, – делайте с ней, что хотите! Доставлю сколько хотите оружия!.. Уничтожу по одному всех гестаповских чиновников уезда. Я поеду в Ригу и застрелю генерала полиции и самого шефа гестапо или генерала Данкера. А чтобы у вас не было сомнения, разрешите мне сейчас своими руками удавить эту змею, проклятого фашиста Бруно Пацеплиса, – я сделаю это на ваших глазах. Разрешите только, прошу вас…
– Товарищ командир, разрешите мне расправиться с Бруно Пацеплисом! – послышался голос одного партизана. – Он убил мою сестру.
– А Лудиса Трея разрешите уничтожить мне! – попросил другой. – Он убил всю мою семью.
– Пусть так и будет, – согласился Артур.
Когда партизаны повели осужденных в чащу, Бруно в последний раз выпрямился и обратился к Артуру:
– Я офицер. Нельзя ли вместо петли… пулю?
– Нельзя… – ответил Артур. – Вы не офицер, а обыкновенный палач и убийца. Пуля пригодится для другого негодяя…
– Дружок, милый, неужели не помилуешь меня? – вопил Лудис, но Артур не слушал его.
И свершилось то, чего требовала высшая справедливость.
…Весть о взрыве в комендатуре и пожаре в доме уездного полицейского отделения скоро распространилась по всей округе. Внезапный конец гауптмана Шперлинга и Скуевица не вызвал ни одной слезинки, только жена начальника уездной полиции некоторое время носила траурную вуаль, пока ей не удалось обратить на себя внимание офицера немецкой жандармерии и стать его любовницей. Убитым солдатам комендатуры и полицейским устроили пышные похороны, на которые приехал генерал полиции и гебитскомиссар, но в газетах об этом ничего не писали. Однако народ узнал о партизанском подвиге, и все честные люди восприняли это известие с чувством глубокого удовлетворения. За первой вестью пришла другая радостная весть – о пущенном под откос воинском эшелоне и о взрыве автомашины с эсэсовцами. Вскоре на дверях некоторых волостных правлений и уездных учреждений появились сообщения партизан о суде над Бруно Пацеплисом и Людвигом Треем. Создавалось впечатление, что это – дело нескольких крупных партизанских отрядов, действующих в разных местах. Забот у оккупационных властей прибавилось. Пришлось усилить комендатуры, держать в боевой готовности несколько вооруженных дежурных групп с грузовиками и полицейскими собаками, а на место происшествий посылать карательные экспедиции.
Задрожали и предатели. У кого совесть была не чиста, те боялись по вечерам выйти за порог дома. У стонущего под игом народа рождалось убеждение, что враг не так уж силен, как показалось вначале, – с ним можно бороться, народные мстители заступаются за честных людей!
4
Однажды, в середине августа 1941 года, когда Артур с партизанами возвращался с успешно проведенной операции, в чаще леса на тропинке они встретили смертельно уставшую девушку. Весь вид ее говорил, что она долгие недели провела в тяжелых скитаниях. От ботинок почти ничего не осталось, чулок совсем не было, серый костюм изорван. Коричневое от загара, исхудавшее лицо девушки обрамляла волна пышных светлых волос. Большие серые глаза тревожно смотрели на незнакомых людей, окруживших ее со всех сторон.
– Кто вы такая? – спросил Артур. – Куда идете?
Девушка только покачала головой в знак того, что не понимает. Тогда Артур повторил вопрос по-русски. Догадавшись, что перед ней советские партизаны, девушка откровенно рассказала Артуру о себе.
Ее имя – Валентина Сафронова. Девятнадцати лет, москвичка… Отец – инженер-металлург Сафронов – в начале 1941 года был переведен из Москвы на работу в Лиепаю.
– Весной я кончала десятилетку, – рассказывала Валентина, – поэтому осталась в Москве до окончания учебного года. После экзаменов подала заявление на исторический факультет Московского университета, двадцать первого июня выехала в Ригу, где меня должен был встретить отец. Весть о начавшейся войне застала меня в дороге. Вернуться в Москву я не захотела, думала сначала повидаться с отцом, посоветоваться, как быть дальше. Но я уже тогда решила поступить добровольцем в Красную Армию. На курсах Осоавиахима я приобрела специальность радистки – мне казалось, что я пригожусь на фронте. В Риге немецкие самолеты пытались бомбить железнодорожную станцию и мосты на Даугаве… Я своими глазами видела, как над окраиной города загорелся и рухнул фашистский бомбовоз. Отец не мог приехать в Ригу и встретить меня. Я направилась в Лиепаю, но поезд дальше станции Салдус не пошел: моторизованные части врага уже отрезали Лиепаю. Железнодорожники и военные говорили, что у самого города начались тяжелые бои. Тогда я пошла дальше пешком и добралась до какого-то села или местечка, которое называлось Скрунда.
Артур покачал головой.
– Чистое безумие: лезть в самую пасть зверя!
Валентина опустила глаза, потом продолжала:
– Мне стало ясно, что я нахожусь на оккупированной врагом территории. Какой-то лиепаец, которому в последний момент удалось покинуть город, рассказал мне, что отец вместе с рабочими завода участвовал в защите Лиепаи – он командовал ротой добровольцев. Искать его в Лиепае не было никакого смысла: если он не погиб в бою с фашистами, то, наверно, пробивался с остатками роты по лесам и болотам на восток. Я повернула обратно, но когда дошла до Добеле, в Риге уже хозяйничали гитлеровцы. Тогда я решила любой ценой пробраться к своим. Вы понимаете, как это мне было трудно. Одна, без друзей и знакомых, в незнакомом краю, не зная латышского языка, без денег… И вот я несколько недель блуждаю по лесам и болотам. Питаюсь тем, что удается собрать на полях и в лесу или что изредка дают мне добрые люди… Это все, товарищи.
Она замолчала.
Артур видел, что Валентина Сафронова истощена, что уже не в силах пробиваться дальше, на восток. Посмотрев документы девушки и посоветовавшись с товарищами, Артур решил принять ее в отряд. Валентину увели на партизанскую базу. Там она отдохнула и залечила натертые ноги. А после ей уже не захотелось уходить от этих отважных людей: ведь свое заветное желание – бороться с врагами – она могла исполнить и здесь. В латвийских лесах, во вражеском тылу, тоже был фронт, и советский человек мог полноценно служить своей Родине и народу.
В школе Валентина изучала немецкий язык, теперь ей не раз пришлось применить на практике свои знания. Но по-настоящему нового боевого товарища партизаны оценили позднее, когда Артуру Лидуму удалось установить связь со штабом партизанского движения и получить несколько раций: Валентина оказалась великолепной радисткой.
Партизанский отряд Артура Лидума постепенно становился внушительной силой, с которой гитлеровцам приходилось считаться. Вместе с увеличением численности и усилением вооружения все расширялся и круг деятельности партизан: соединение Артура оперировало в трех уездах, и у него была налажена связь с Ригой и Латгалией.
Валентина провела всю войну с латышскими партизанами, делила со своими товарищами все опасности и трудности и с честью выполняла все порученные ей задания. За это время она настолько усвоила латышский язык, что даже разговаривала без акцента.
Там, среди болот и лесов, возникла и окрепла дружба Артура Лидума и Валентины Сафроновой. Пройдя плечом к плечу тяжелый путь, нередко смотря в глаза смерти, празднуя вместе победы и переживая утраты, они стали нужны друг другу на всю жизнь. Однако заговорили они об этом гораздо позже – когда период кровопролитных боев подходил к концу и советский народ ясно увидел рассвет великой победы. Да, тогда они заговорили об этом, а вот сейчас у них была одна только дума, одно желание: сделать для победы все, что под силу советскому человеку, а если понадобится – пожертвовать для этого и жизнью.
5
…Несколько недель стонал и охал Антон Пацеплис, когда узнал о позорной смерти своего баловня Бруно. Но еще больше стонали и охали старые Мелдеры, потерявшие наследника. Только Жан Пацеплис не печалился о гибели чванливого брата. Теперь в Сурумах остался он один из молодого поколения, и отец с мачехой стали считаться с ним больше, чем раньше. А Жан становился все независимее и самостоятельнее и больше не отчитывался перед родителями в каждом своем шаге.
Хотя старый Пацеплис признавал на словах власть оккупантов, но на деле избегал в чем-нибудь помогать им. Он не сдавал им ни одной капли молока, ни одного яйца, пока волостной староста и крейсландвирт не пригрозили судом и конфискацией. И уж когда совсем не стало выхода, Пацеплис отвез на заготовительный пункт самые плохие продукты, да и то не сполна. Волостной староста Тауринь предупреждал его несколько раз, что он может угодить в Саласпилский концентрационный лагерь, откуда тольно немногим удалось выйти живыми. Если за него еще не брались, то, наверно, только благодаря Бруно: повешенный партизанами начальник карательной команды оставался для некоторых кругов трагическим героем, поэтому они относились довольно снисходительно к не совсем лояльному поведению его отца.
А пока отец спорил с Тауринем и крейсландвиртом, Жан слушал на сеновале хлева московские радиопередачи и услышанное передавал другим: гитлеровцы застряли под Москвой и Ленинградом!
«Вот увидите, – думал Жан, – Анна еще когда-нибудь вернется домой, вот тогда помотрим, что скажет Лавиза. Плохо только, что отец в последнее время начал путаться с Кикрейзисами и Стабулниеками – из этой дружбы ничего хорошего не выйдет».
Иногда Жан пропадал по ночам из дому, временами его навещали знакомые пурвайские парни, но никто в Сурумах не знал, о чем они беседовали. После того как весь мир взволновали отголоски великих событий под Сталинградом и в Риге начали формировать латышский легион, все эти парни, а вместе с ними и Жан Пацеплис скрылись из дому, когда их собирались мобилизовать. Партизанский отряд Артура Лидума получил новое ценное пополнение.
Марцису Кикрейзису отец достал при помощи взяток белый билет и устроил его в своей же волости в команду по охране дорог и мостов. Рослый увалень с одутловатым румяным лицом и вечно полуоткрытым ртом (он был глуховат на оба уха) выглядел идиотом и особого утешения родителям не доставлял, но в нем крепко держался хозяйский душок. Смеяться над собой он не позволял и когда вступал в драку с теми, кто пытался его подразнить, то не знал удержу.
Антон Пацеплис и старый Кикрейзис не забыли шуточного уговора о женитьбе Марциса и Анны, заключенного в день ее крестин. В самый канун войны они вспомнили этот уговор, и он уже не показался смешным ни Кикрейзису, ни Пацеплису. Когда Марцис узнал про это, он заторопил отца со свадьбой: Анна ему очень нравилась, хотя и вступила в комсомол. Уж после свадьбы он как-нибудь сумеет обломать жену и сделать из нее настоящую хозяйку – главное, что она красивая и работящая.
Война расстроила планы двух семейств. От Анны не было ни слуху ни духу, а Марцис ждал, что произойдет в мире, и на всякий случай поддерживал хорошие отношения с Антоном Пацеплисом. Время от времени он заходил в Сурумы и, зная пристрастие Пацеплиса к крепким напиткам, всегда захватывал с собой бутылочку. Опрокидывая рюмку за рюмкой, они как бы в шутку величали друг друга тестем и зятем.
Так они жили, чего-то выжидая, настороженно принюхиваясь, чем пахнет в воздухе. Большевиков они не ждали, но у них не было ни малейшего желания приносить что-либо в жертву Гитлеру, а меньше всего собственное добро и жизнь – и то и другое могло им еще пригодиться.
Позиция Рейниса Тауриня была всегда вполне определенной. Он знал, по какую сторону баррикады его место, и энергично доказывал это с первых дней войны. Он знал также, что в округе его многие ненавидят и с удовольствием свернули бы ему шею, если бы могли до него добраться. Обагрив руки кровью соотечественников, он понимал, что позади сожжены все мосты, поэтому его Душу не терзали никакие сомнения. Только вперед, вместе с гитлеровцами, чем бы все это ни кончилось! До сталинградской катастрофы Тауринь был уверен, что победит Германия и что ему никогда не придется отвечать перед народом за черные списки, за упрятанных в могилы и тюрьмы советских людей и за все награбленное для немцев у крестьян Пурвайской области. Когда повесили Бруно Пацеплиса и Лудиса Трея, он стал очень осторожным: с наступлением темноты не выходил из дому, много ночей не являлся домой, а ночевал или в волостном правлении, или у знакомых. Несколько раз его почти настигали партизаны, но ему всегда как-то удавалось уйти от расплаты. После сталинградских событий Тауринь понял, что его игра проиграна и рано или поздно народ предъявит полный счет за все его дела. Речь могла идти только о том, насколько удастся оттянуть неизбежный час расплаты. Тауринь стал еще осторожнее, а в начале 1943 года, когда после долгой болезни умерла от рака желудка Эрна Тауринь, решил, что ему не следует жить в Ургах: в городе, за спиной полиции и немецких воинских частей, можно чувствовать себя куда спокойнее.
В Ургах на Тауриня работали несколько советских военнопленных. Пригласив в усадьбу какого-то дальнего родственника, он оставил на его попечении все хозяйство, научил, как держать в повиновении военнопленных, и однажды утром уехал, предварительно освободившись от обязанностей волостного старосты. Соседям было сказано, что ему необходимо длительное лечение под наблюдением опытных врачей, но кто из пурвайцев не знал, какой болезнью заболел Рейнис Тауринь! Болезнь эта называлась страхом. В ту пору этой болезнью заболевали многие люди, у которых совесть была нечиста. Самые предприимчивые и осторожные уже бросали взоры за море, в сторону Швеции. Пурвайским волостным старостой вместо Тауриня назначили Стабулниека, но тот оказался таким трусом, что через полгода гебитскомиссару пришлось заменить его более решительным человеком.
Он вообразил, что нашел его в лице старого Мелдера.
Глава одиннадцатая
1
В конце августа 1941 года на место формирования Латышской стрелковой дивизии прибыла новая партия добровольцев. Весть о создании дивизии еще не достигла всех эвакуированных из Советской Латвии, поэтому приток добровольцев в новое войсковое соединение на первых порах казался таким ничтожным, что командиры сомневались: удастся ли собрать в срок необходимое число бойцов? Но эти сомнения оказались напрасными: в то время, когда на территории обширного лагеря из прибывших латышских добровольцев можно было едва-едва составить одну пехотную роту, по всем дорогам из ближних и дальних мест уже потекли людские ручейки, которые, слившись, должны были превратиться в мощный поток.
Добровольцы, прибывшие в то утро к штабу дивизии, который занимал один из домов почти у самого шоссе, застали там несколько сот земляков. Это было первичное ядро будущих полков и батальонов. Но когда такой батальон отправлялся сомкнутым строем на ученье, он казался взводом, а не батальоном.
Среди юношей и дюжих усатых мужчин находилась одна девушка. Вначале она чувствовала некоторую неловкость, думая, что ее присутствие здесь слишком необычно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Бруно побледнел и сгорбился.
Артур кивнул партизанам, и Лудиса Трея снова вывели на полянку. Оба командира карательных команд, шипя по-змеиному, с ненавистью смотрели друг на друга; если бы партизаны их не удерживали, они сцепились бы.
Минут десять Артур не мог задать ни одного вопроса. Стараясь перекричать друг друга, оба негодяя рассказывали один про другого такие вещи, что партизаны, слушая их, не могли спокойно устоять на месте. Казалось, встретились два смертельных врага, а всего два дня тому назад Бруно Пацеплис и Лудис Трей еще пьянствовали вместе и наперебой хвастались своими подлостями.
В пылу взаимных обвинений они выболтали ценные сведения, назвали имена еще невыявленных пособников немцев. Артур быстро записывал в блокнот. Кроме Рейниса Тауриня, о черных списках которого партизаны уже знали, Лудис и Бруно назвали и владельца кирпичного завода, руки которого были обагрены кровью невинных людей.
– Будут ли у членов суда вопросы? – спросил Артур и окинул взглядом группу партизан.
– Все ясно! – отозвались они. – Нечего тянуть. Выносите скорее приговор. Земле тяжело носить таких выродков.
Через несколько минут Артур прочел приговор: «Именем советского народа суд приговорил обоих обвиняемых к высшей мере наказания – смертной казни через повешение. Приговор привести в исполнение немедленно».
Тут произошло нечто невообразимое: поняв, что настал его последний час, Лудис упал к ногам Артура и молил пощадить его, обещая заплатить любую цену, какую потребуют.
– Если хотите, я заведу в западню и отдам в ваши Руки всю свою карательную команду, – делайте с ней, что хотите! Доставлю сколько хотите оружия!.. Уничтожу по одному всех гестаповских чиновников уезда. Я поеду в Ригу и застрелю генерала полиции и самого шефа гестапо или генерала Данкера. А чтобы у вас не было сомнения, разрешите мне сейчас своими руками удавить эту змею, проклятого фашиста Бруно Пацеплиса, – я сделаю это на ваших глазах. Разрешите только, прошу вас…
– Товарищ командир, разрешите мне расправиться с Бруно Пацеплисом! – послышался голос одного партизана. – Он убил мою сестру.
– А Лудиса Трея разрешите уничтожить мне! – попросил другой. – Он убил всю мою семью.
– Пусть так и будет, – согласился Артур.
Когда партизаны повели осужденных в чащу, Бруно в последний раз выпрямился и обратился к Артуру:
– Я офицер. Нельзя ли вместо петли… пулю?
– Нельзя… – ответил Артур. – Вы не офицер, а обыкновенный палач и убийца. Пуля пригодится для другого негодяя…
– Дружок, милый, неужели не помилуешь меня? – вопил Лудис, но Артур не слушал его.
И свершилось то, чего требовала высшая справедливость.
…Весть о взрыве в комендатуре и пожаре в доме уездного полицейского отделения скоро распространилась по всей округе. Внезапный конец гауптмана Шперлинга и Скуевица не вызвал ни одной слезинки, только жена начальника уездной полиции некоторое время носила траурную вуаль, пока ей не удалось обратить на себя внимание офицера немецкой жандармерии и стать его любовницей. Убитым солдатам комендатуры и полицейским устроили пышные похороны, на которые приехал генерал полиции и гебитскомиссар, но в газетах об этом ничего не писали. Однако народ узнал о партизанском подвиге, и все честные люди восприняли это известие с чувством глубокого удовлетворения. За первой вестью пришла другая радостная весть – о пущенном под откос воинском эшелоне и о взрыве автомашины с эсэсовцами. Вскоре на дверях некоторых волостных правлений и уездных учреждений появились сообщения партизан о суде над Бруно Пацеплисом и Людвигом Треем. Создавалось впечатление, что это – дело нескольких крупных партизанских отрядов, действующих в разных местах. Забот у оккупационных властей прибавилось. Пришлось усилить комендатуры, держать в боевой готовности несколько вооруженных дежурных групп с грузовиками и полицейскими собаками, а на место происшествий посылать карательные экспедиции.
Задрожали и предатели. У кого совесть была не чиста, те боялись по вечерам выйти за порог дома. У стонущего под игом народа рождалось убеждение, что враг не так уж силен, как показалось вначале, – с ним можно бороться, народные мстители заступаются за честных людей!
4
Однажды, в середине августа 1941 года, когда Артур с партизанами возвращался с успешно проведенной операции, в чаще леса на тропинке они встретили смертельно уставшую девушку. Весь вид ее говорил, что она долгие недели провела в тяжелых скитаниях. От ботинок почти ничего не осталось, чулок совсем не было, серый костюм изорван. Коричневое от загара, исхудавшее лицо девушки обрамляла волна пышных светлых волос. Большие серые глаза тревожно смотрели на незнакомых людей, окруживших ее со всех сторон.
– Кто вы такая? – спросил Артур. – Куда идете?
Девушка только покачала головой в знак того, что не понимает. Тогда Артур повторил вопрос по-русски. Догадавшись, что перед ней советские партизаны, девушка откровенно рассказала Артуру о себе.
Ее имя – Валентина Сафронова. Девятнадцати лет, москвичка… Отец – инженер-металлург Сафронов – в начале 1941 года был переведен из Москвы на работу в Лиепаю.
– Весной я кончала десятилетку, – рассказывала Валентина, – поэтому осталась в Москве до окончания учебного года. После экзаменов подала заявление на исторический факультет Московского университета, двадцать первого июня выехала в Ригу, где меня должен был встретить отец. Весть о начавшейся войне застала меня в дороге. Вернуться в Москву я не захотела, думала сначала повидаться с отцом, посоветоваться, как быть дальше. Но я уже тогда решила поступить добровольцем в Красную Армию. На курсах Осоавиахима я приобрела специальность радистки – мне казалось, что я пригожусь на фронте. В Риге немецкие самолеты пытались бомбить железнодорожную станцию и мосты на Даугаве… Я своими глазами видела, как над окраиной города загорелся и рухнул фашистский бомбовоз. Отец не мог приехать в Ригу и встретить меня. Я направилась в Лиепаю, но поезд дальше станции Салдус не пошел: моторизованные части врага уже отрезали Лиепаю. Железнодорожники и военные говорили, что у самого города начались тяжелые бои. Тогда я пошла дальше пешком и добралась до какого-то села или местечка, которое называлось Скрунда.
Артур покачал головой.
– Чистое безумие: лезть в самую пасть зверя!
Валентина опустила глаза, потом продолжала:
– Мне стало ясно, что я нахожусь на оккупированной врагом территории. Какой-то лиепаец, которому в последний момент удалось покинуть город, рассказал мне, что отец вместе с рабочими завода участвовал в защите Лиепаи – он командовал ротой добровольцев. Искать его в Лиепае не было никакого смысла: если он не погиб в бою с фашистами, то, наверно, пробивался с остатками роты по лесам и болотам на восток. Я повернула обратно, но когда дошла до Добеле, в Риге уже хозяйничали гитлеровцы. Тогда я решила любой ценой пробраться к своим. Вы понимаете, как это мне было трудно. Одна, без друзей и знакомых, в незнакомом краю, не зная латышского языка, без денег… И вот я несколько недель блуждаю по лесам и болотам. Питаюсь тем, что удается собрать на полях и в лесу или что изредка дают мне добрые люди… Это все, товарищи.
Она замолчала.
Артур видел, что Валентина Сафронова истощена, что уже не в силах пробиваться дальше, на восток. Посмотрев документы девушки и посоветовавшись с товарищами, Артур решил принять ее в отряд. Валентину увели на партизанскую базу. Там она отдохнула и залечила натертые ноги. А после ей уже не захотелось уходить от этих отважных людей: ведь свое заветное желание – бороться с врагами – она могла исполнить и здесь. В латвийских лесах, во вражеском тылу, тоже был фронт, и советский человек мог полноценно служить своей Родине и народу.
В школе Валентина изучала немецкий язык, теперь ей не раз пришлось применить на практике свои знания. Но по-настоящему нового боевого товарища партизаны оценили позднее, когда Артуру Лидуму удалось установить связь со штабом партизанского движения и получить несколько раций: Валентина оказалась великолепной радисткой.
Партизанский отряд Артура Лидума постепенно становился внушительной силой, с которой гитлеровцам приходилось считаться. Вместе с увеличением численности и усилением вооружения все расширялся и круг деятельности партизан: соединение Артура оперировало в трех уездах, и у него была налажена связь с Ригой и Латгалией.
Валентина провела всю войну с латышскими партизанами, делила со своими товарищами все опасности и трудности и с честью выполняла все порученные ей задания. За это время она настолько усвоила латышский язык, что даже разговаривала без акцента.
Там, среди болот и лесов, возникла и окрепла дружба Артура Лидума и Валентины Сафроновой. Пройдя плечом к плечу тяжелый путь, нередко смотря в глаза смерти, празднуя вместе победы и переживая утраты, они стали нужны друг другу на всю жизнь. Однако заговорили они об этом гораздо позже – когда период кровопролитных боев подходил к концу и советский народ ясно увидел рассвет великой победы. Да, тогда они заговорили об этом, а вот сейчас у них была одна только дума, одно желание: сделать для победы все, что под силу советскому человеку, а если понадобится – пожертвовать для этого и жизнью.
5
…Несколько недель стонал и охал Антон Пацеплис, когда узнал о позорной смерти своего баловня Бруно. Но еще больше стонали и охали старые Мелдеры, потерявшие наследника. Только Жан Пацеплис не печалился о гибели чванливого брата. Теперь в Сурумах остался он один из молодого поколения, и отец с мачехой стали считаться с ним больше, чем раньше. А Жан становился все независимее и самостоятельнее и больше не отчитывался перед родителями в каждом своем шаге.
Хотя старый Пацеплис признавал на словах власть оккупантов, но на деле избегал в чем-нибудь помогать им. Он не сдавал им ни одной капли молока, ни одного яйца, пока волостной староста и крейсландвирт не пригрозили судом и конфискацией. И уж когда совсем не стало выхода, Пацеплис отвез на заготовительный пункт самые плохие продукты, да и то не сполна. Волостной староста Тауринь предупреждал его несколько раз, что он может угодить в Саласпилский концентрационный лагерь, откуда тольно немногим удалось выйти живыми. Если за него еще не брались, то, наверно, только благодаря Бруно: повешенный партизанами начальник карательной команды оставался для некоторых кругов трагическим героем, поэтому они относились довольно снисходительно к не совсем лояльному поведению его отца.
А пока отец спорил с Тауринем и крейсландвиртом, Жан слушал на сеновале хлева московские радиопередачи и услышанное передавал другим: гитлеровцы застряли под Москвой и Ленинградом!
«Вот увидите, – думал Жан, – Анна еще когда-нибудь вернется домой, вот тогда помотрим, что скажет Лавиза. Плохо только, что отец в последнее время начал путаться с Кикрейзисами и Стабулниеками – из этой дружбы ничего хорошего не выйдет».
Иногда Жан пропадал по ночам из дому, временами его навещали знакомые пурвайские парни, но никто в Сурумах не знал, о чем они беседовали. После того как весь мир взволновали отголоски великих событий под Сталинградом и в Риге начали формировать латышский легион, все эти парни, а вместе с ними и Жан Пацеплис скрылись из дому, когда их собирались мобилизовать. Партизанский отряд Артура Лидума получил новое ценное пополнение.
Марцису Кикрейзису отец достал при помощи взяток белый билет и устроил его в своей же волости в команду по охране дорог и мостов. Рослый увалень с одутловатым румяным лицом и вечно полуоткрытым ртом (он был глуховат на оба уха) выглядел идиотом и особого утешения родителям не доставлял, но в нем крепко держался хозяйский душок. Смеяться над собой он не позволял и когда вступал в драку с теми, кто пытался его подразнить, то не знал удержу.
Антон Пацеплис и старый Кикрейзис не забыли шуточного уговора о женитьбе Марциса и Анны, заключенного в день ее крестин. В самый канун войны они вспомнили этот уговор, и он уже не показался смешным ни Кикрейзису, ни Пацеплису. Когда Марцис узнал про это, он заторопил отца со свадьбой: Анна ему очень нравилась, хотя и вступила в комсомол. Уж после свадьбы он как-нибудь сумеет обломать жену и сделать из нее настоящую хозяйку – главное, что она красивая и работящая.
Война расстроила планы двух семейств. От Анны не было ни слуху ни духу, а Марцис ждал, что произойдет в мире, и на всякий случай поддерживал хорошие отношения с Антоном Пацеплисом. Время от времени он заходил в Сурумы и, зная пристрастие Пацеплиса к крепким напиткам, всегда захватывал с собой бутылочку. Опрокидывая рюмку за рюмкой, они как бы в шутку величали друг друга тестем и зятем.
Так они жили, чего-то выжидая, настороженно принюхиваясь, чем пахнет в воздухе. Большевиков они не ждали, но у них не было ни малейшего желания приносить что-либо в жертву Гитлеру, а меньше всего собственное добро и жизнь – и то и другое могло им еще пригодиться.
Позиция Рейниса Тауриня была всегда вполне определенной. Он знал, по какую сторону баррикады его место, и энергично доказывал это с первых дней войны. Он знал также, что в округе его многие ненавидят и с удовольствием свернули бы ему шею, если бы могли до него добраться. Обагрив руки кровью соотечественников, он понимал, что позади сожжены все мосты, поэтому его Душу не терзали никакие сомнения. Только вперед, вместе с гитлеровцами, чем бы все это ни кончилось! До сталинградской катастрофы Тауринь был уверен, что победит Германия и что ему никогда не придется отвечать перед народом за черные списки, за упрятанных в могилы и тюрьмы советских людей и за все награбленное для немцев у крестьян Пурвайской области. Когда повесили Бруно Пацеплиса и Лудиса Трея, он стал очень осторожным: с наступлением темноты не выходил из дому, много ночей не являлся домой, а ночевал или в волостном правлении, или у знакомых. Несколько раз его почти настигали партизаны, но ему всегда как-то удавалось уйти от расплаты. После сталинградских событий Тауринь понял, что его игра проиграна и рано или поздно народ предъявит полный счет за все его дела. Речь могла идти только о том, насколько удастся оттянуть неизбежный час расплаты. Тауринь стал еще осторожнее, а в начале 1943 года, когда после долгой болезни умерла от рака желудка Эрна Тауринь, решил, что ему не следует жить в Ургах: в городе, за спиной полиции и немецких воинских частей, можно чувствовать себя куда спокойнее.
В Ургах на Тауриня работали несколько советских военнопленных. Пригласив в усадьбу какого-то дальнего родственника, он оставил на его попечении все хозяйство, научил, как держать в повиновении военнопленных, и однажды утром уехал, предварительно освободившись от обязанностей волостного старосты. Соседям было сказано, что ему необходимо длительное лечение под наблюдением опытных врачей, но кто из пурвайцев не знал, какой болезнью заболел Рейнис Тауринь! Болезнь эта называлась страхом. В ту пору этой болезнью заболевали многие люди, у которых совесть была нечиста. Самые предприимчивые и осторожные уже бросали взоры за море, в сторону Швеции. Пурвайским волостным старостой вместо Тауриня назначили Стабулниека, но тот оказался таким трусом, что через полгода гебитскомиссару пришлось заменить его более решительным человеком.
Он вообразил, что нашел его в лице старого Мелдера.
Глава одиннадцатая
1
В конце августа 1941 года на место формирования Латышской стрелковой дивизии прибыла новая партия добровольцев. Весть о создании дивизии еще не достигла всех эвакуированных из Советской Латвии, поэтому приток добровольцев в новое войсковое соединение на первых порах казался таким ничтожным, что командиры сомневались: удастся ли собрать в срок необходимое число бойцов? Но эти сомнения оказались напрасными: в то время, когда на территории обширного лагеря из прибывших латышских добровольцев можно было едва-едва составить одну пехотную роту, по всем дорогам из ближних и дальних мест уже потекли людские ручейки, которые, слившись, должны были превратиться в мощный поток.
Добровольцы, прибывшие в то утро к штабу дивизии, который занимал один из домов почти у самого шоссе, застали там несколько сот земляков. Это было первичное ядро будущих полков и батальонов. Но когда такой батальон отправлялся сомкнутым строем на ученье, он казался взводом, а не батальоном.
Среди юношей и дюжих усатых мужчин находилась одна девушка. Вначале она чувствовала некоторую неловкость, думая, что ее присутствие здесь слишком необычно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72