А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Ах, ей уже не нравится? – раскричалась Сурумиене. – Забыла, из какой грязи мы ее вытащили. Голую, нищую взяли, а она уже нос задирает, хочет гулять барыней. Вот она – благодарность! Только покажи, что тебе можно сесть на шею! Околпачит тебя, как глупого барана, и на старости лет нас всех из дому выгонит. Пляши, пляши, сыночек, под ее дудку, далеко пойдешь.
Антон сдался быстро. Он сам в глубине души думал, что Кристина не может требовать для себя таких условий, в которых жила Лина. Ведь та была хозяйской дочерью и с рождения привыкла к иному обхождению, у нее хозяйские замашки всосались в кровь с молоком матери, и их не выжечь огнем, не залить водой. А Кристина, наоборот, росла в батрацкой семье, с детских лет топтала навоз в чужих хлевах; с какой стати вдруг ее так баловать? Мать права – так только испортишь человека.
Все осталось по-старому. Сурумиене еще туже натянула вожжи. Еще безжалостней стала она тиранить невестку, смотрела на нее, как на низшее существо, хотя Кристина уже четыре месяца была членом семьи. Старый Сурум не имел своего мнения. Он давно подпал под влияние властолюбивой жены, во всяком случае он ни разу еще не сказал невестке ласкового слова, – Кристина не могла представить его улыбающимся.
Утром Антон с отцом в глубоком молчании садились за стол и, задумчиво посапывая, ни разу не взглянув друг на друга, завтракали. Когда мужчины, подкрепившись, выходили из избы, их место занимали женщины и доедали остатки.
Антон запряг лошадь и повез на маслобойный завод молоко, старый Сурум чинил возле сарая грабли. Апрельское солнце отражалось в мутной стоячей воде на лугах. Посвистывали скворцы, жаворонки рассыпали свои трели над полями, а в хлевах волновалась и мычала стосковавшаяся по зеленому пастбищу скотина. Весь корм был съеден, оставалось не больше воза черного, сопревшего сена, а молодая трава не спешила всходить.
– Выпусти скотину и постой около нее, – сказала Сурумиене Кристине. – Хоть что-нибудь пощиплет.
Закутав Бруно в ватное одеяло, старуха уселась с ним на солнышке и равнодушно смотрела на черные, залитые талой водой поля. Только на полях Тауриня были видны пахари – там, на высоком месте, земля уже достаточно просохла.
Кристина выпустила скотину и, присев на большой валун, наблюдала, как коровы шарили мордами по голой земле. У них даже ребра торчали под длинной свалявшейся шерстью. Изголодавшиеся животные с жадной торопливостью спешили от одной кочки к другой, но им никак не удавалось захватить губами поникшую прошлогоднюю траву и утолить голод.
«Бедная скотина, – думала Кристина. – За что тебе такое наказание, почему тебе выпала доля жить в этой усадьбе, где тебя никто не любит?»
Го же самое она могла спросить и у себя. Ее молодость, свежие силы высасывал – каплю за каплей – чужой, враждебный ей мир. Не было никакой надежды, что эта вечная ночь когда-нибудь сменится светлым утром.
У дома на скамейке сидит старая женщина. Она качает и уговаривает раскапризничавшегося ребенка, не зная, какими еще нежными именами назвать его. Ведь он станет хозяином в Мелдерах. Правда, не скоро. Но уже сегодня он идол в этой мрачной усадьбе: его балуют, боготворят, за ним днем и ночью следят несколько человек – уже смотрят, как на будущего хозяина.
«Как-то будет расти мой ребенок?» – думает молодая женщина, прислушиваясь, как бьется под сердцем новая жизнь; будущая мать переживает одновременно глубокое счастье и еще более глубокую боль.
3
Поздней осенью 1922 года, в ненастную, ветреную ночь, когда северо-западный ветер нес над полями и лесами Видземе дождь со снегом, у Кристины Пацеплис родилась девочка, которую назвали Анной. Как только молодая мать поднялась с постели, Антон запряг лошадь в сани и повез жену с ребенком к старому Рейнхарту. Крестным и крестной были записаны зажиточный крестьянин – молодой Кикрейзис – с женой. Кикрейзис был другом юности и верным собутыльником Антона. Вот и теперь, окрестив ребенка, они не в силах были проехать мимо корчмы. Пока они там подкреплялись, жены сидели в санях и ждали на морозе, когда их благоверным заблагорассудится продолжать путь. Кикрейзиене была лет на восемь старше Кристины, дома у нее бегало двое ребят – старшему, Марцису, было шесть лет, а Густу недавно исполнилось три года.
Померзнув с полчаса в санях, Кикрейзиене рассердилась и направилась было в корчму, чтобы пробрать своего мужа – она была строга с ним, – но в это время оба друга, нежно обнявшись, показались на пороге. У Антона в руках была бутылка вина, Кикрейзис нес кулек с конфетами.
– Милая женушка, мы сейчас затеяли обручение наших детей! – громко закричал Кикрейзис. – Распили магарыч, а теперь вам тоже придется с нами выпить. Антон, дай сюда бутылку!
– Что за обручение? – нелюбезно отозвалась Кикрейзиене. – Что ты плетешь, точно белены объелся…
– Да, свашенька, это уже решено раз и навсегда… – заговорил и Антон. – У вас сын, у меня с Кристиной дочь. Лет через двадцать справим свадьбу.
– Вот ветрогоны… – Кикрейзиене сердито сплюнула. – Кто его знает, что еще будет через двадцать лег.
– Тут ничего не поделаешь, милая женушка, – бормотал Кикрейзис – Уговор дороже денег. Нашему Марцису придется жениться на Аннушке, гак мы порешили. На, отпей глоточек, и ударим по рукам с будущей родней.
Антон сунул в руку Кикрейзиене бутылку с вином и не отстал до тех пор, пока она не хлебнула как следует прямо из горлышка.
– Закуси… – бормотал заплетающимся языком Кикрейзис и услужливо поднес к самому лицу жены кулек с конфетами. – Бери побольше, чтобы хватило до дому сосать.
Кикрейзиене схватила целую пригоршню, потом кивнула на другие сани:
– Угости и Кристину! Дочка-то ее. Как знать, захочет ли она выдать ее за какого-то Марциса Кикрейзиса.
Антон уловил в ее голосе что-то вроде насмешки, но не подал виду.
– Что верно, то верно. Кристине тоже надо выпить с нами. И тогда пусть дочка растет на здоровье.
– Мне нельзя, – пыталась отговориться Кристина, когда Антон и Кикрейзис стали приставать к ней с вином. – Я ведь кормлю, мне нельзя пить.
– Это не волка – легкое клубничное вино, – объяснил Антон. – Этот сироп и больные могут пить.
Когда Кикрейзис стал величать ее сватьей и рассыпаться в пьяных любезностях, Кристина сдалась и поднесла бутылку к губам. Глотнув, она поперхнулась и закашлялась, а стоявшие рядом мужчины громко смеялись над ее смущением. После этого все уселись в сани и разъехались по домам, так как в Сурумах никаких крестин справлять не собирались – мать Антона не хотела.
Лошадь лениво трусила по дороге, и Антон все время подстегивал ее кнутом. Когда впереди, справа от дороги, показались яркие огни усадьбы Урги, Антон одной рукой обнял Кристину, лукаво посмотрел ей в глаза и заговорил:
– Ты счастливая мать, Кристина: дочь еще не ходит, а уже почти выдана замуж. Начинай думать о приданом…
Он громко, от души засмеялся и разбудил ребенка. От его смеха и ласкового прикосновения Кристине стало тепло и радостно. Давно она не чувствовала себя так хорошо, и вдруг ей показалось, что вместе с рождением Анныни в мире как будто посветлело и все люди подобрели. Может быть, самые тяжелые дни уже миновали и теперь наступит более счастливое время?
– Дай тебе бог беззаботное детство, – шептала Кристина, наклоняясь над ребенком, и ее вдруг охватило такое волнение, что слезы навернулись на глаза. – Самой мне ничего не надо. Только бы тебе, доченька, хватило тепла.
– Почему же не хватит?! – спросил Антон, – Об этом ведь мы позаботимся. Разве я не отец ребенку?
– Это хорошо, Антон, что ты так говоришь, – сказала Кристина. – Будь всегда добр к своей дочке. Если ты за нее не заступишься, жизнь у нее будет не легче моей.
– Ну, ну, разве уж тебе так плохо живется… – пробормотал Антон. – Ведь я о тебе забочусь. Что тебе еще нужно?
Они замолчали и больше не заговаривали до самых Сурумов
…К рождению Анны старики Сурумы отнеслись равнодушно. Вскоре после крестин Сурумиене объявила, что двух младенцев ей старыми руками вынянчить не под силу, поэтому пусть Кристина заботится о своем ребенке сама.
– Хорошо еще, что я управляюсь с Бруно. Как начал ходить, ни на минутку нельзя оставить одного.
Только первый месяц после родов на Кристину не взваливали самую тяжелую работу, затем все пошло по-старому. От зари до темна работала она не покладая рук. В сенокос Кристина брала Анныню с собой на луга, осенью, когда копала картофель, оставляла ее где-нибудь на поле в старой тележке и, когда ребенок плакал, не всегда могла оставить работу.
Старая Сурумиене проявляла твердость характера, сказав, что с нее хватит забот о Бруно: она в самом деле не обращала внимания на внучку; Анныня могла кричать часами – старуха не подходила к ее люльке и не пыталась успокоить ребенка.
Через год после рождения Анныни у Кристины родился сын. Его назвали Жаном. Анныня уже ходила, могла сама подойти к старой люльке и посмотреть на маленького братика. Жан разделил участь Анныни: старые Сурумы его почти не замечали.
Когда дети подросли, различие в отношении к ним стало еще более заметным. Бруно одевали и кормили лучше, чем Анныню и Жана. Все ему разрешалось, над его шалостями добродушно посмеивались, в каждой его проказе видели только проявление способностей, самостоятельность характера и благородство хозяйской породы. Быстро сообразив, что ему все позволено, Бруно, будучи старше и сильнее, на каждом шагу давал Анныне и Жану чувствовать свое превосходство: он таскал за волосы сестренку, царапал лицо, бил маленького Жана.
Сурумиене наблюдала за всем этим с добродушной улыбкой:
– Ах ты, проказник… Разве так обходятся с барышнями? Поди-ка, золотко, на колени к бабусе, я тебе вытру носик.
Запуганной и одинокой росла Анныня. Отец никогда не ласкал ее, не сажал на колени, а когда она пыталась рассказать, что видела или что сделала, – ни у кого не было времени ее послушать или ответить ей. Дед и бабка никогда не рассказывали ей сказок, а она очень любила старинные истории о зверях и чудовищах. Сурумиене знала их бесконечное множество. Приходилось ждать, когда она начнет рассказывать сказки Бруно, и слушать танком. Если, забывшись, Анныня выдавала свое присутствие каким-нибудь восклицанием, старуха гнала ее прочь.
Девочке не с кем было играть. Несколько раз пыталась она присоединиться к мальчикам, но Бруно был груб и жесток – всегда старался обидеть Анныню, причинить ей боль. Она стала избегать его.
И девочка постепенно становилась замкнутой, сторонилась людей, за исключением матери. Спрятавшись где-нибудь в укромном уголке, она играла одна. Старые Сурумы и Антон считали ее тупицей, так как она не проявляла интереса к шумным детским играм. Они не понимали, что сами убили ее интерес и отдалили от себя любознательную девочку. Антон и старики ошибались: просто Анныня рано привыкла к одиночеству и знала, что ей нечего ждать ни от бабушки, которая ее не любила, ни от отца, который был к ней равнодушен. Мечтать и объяснять по своему разумению явления окружающего мира Анныня умела, как и все дети, только она мечтала про себя, иногда открывая свои мечты матери.
Кристина любила дочь глубокой, самоотверженной любовью, и ребенок это чувствовал. Анныня уже понимала, что матери живется тяжело, слишком много ей приходится работать – больше всех в семье. У нее появилось одно желание, одна-единственная мечта: облегчить жизнь милой мамусе, взять на свои маленькие плечи хоть частицу ее непосильной ноши. Очень рано, еще совсем маленькой, Анныня начала помогать матери. Она нянчила маленького братишку, таскала в кухню хворост по одной хворостинке и приносила столько топлива, что хватало сварить обед. Когда зимними вечерами мать пряла лен или шерсть, Анныня мотала клубки. Все это сберегало Кристине лишнюю минуту, которую она могла посвятить детям.
Кристина быстро старилась и с каждым днем становилась бледнее и слабее; потух блеск ее ласковых глаз, согнулся стройный стан, преждевременный иней упал на густые волосы. Жизнь еще не была прожита, а неотвратимый вечер уже простер над нею свою тень. Никто этого не хотел понимать… Понимала только она сама. Чувствуя, что конец ее жизненного пути близок, Кристина неустанно думала о том, что станет с детьми, когда ее не будет.
4
Будущей осенью Анныня должна была пойти в школу. Мать уже научила ее читать и писать. В шесть лет Анныня знала таблицу умножения лучше Бруно, с которым занималась бабка, а иногда и отец. Когда Анныня выучила всю азбуку, книжка перешла к Жану. Кристина в последнюю зиму научила читать и сына.
Весною Кристина стала кашлять кровью. Врач, к которому Антон повез после Юрьева дня жену, советовал отправить Кристину в санаторий.
– А если это не по карману, то во всяком случае освободите ее от тяжелых работ, больной надо отдыхать, хорошо питаться, – сказал врач. – Я надеюсь, что вы это понимаете и послушаетесь моих советов.
Антон и Кристина обещали следовать советам уважаемого лекаря. Но о санатории нечего было и думать, – средс1ва Пацеплиса не позволяли таких больших расходов. Чтобы хоть немного облегчить Кристине жизнь, следовало нанять работницу. Это тоже требовало денег: до сих пор Сурумы привыкли обходиться без батраков. На это лето не взяли даже пастуха, так как, по общему мнению, Анна уже подросла и могла пасти коров, – неужели семилетний ребенок не сумеет приглядеть за таким небольшим стадом?
Вернувшись от врача, Кристина снова стала доить коров, кормить свиней и одна управляться по дому. Два раза в месяц она стирала белье, а когда наступал субботний вечер, кроме нее, некому было истопить баню. Старый Сурум все жаловался на ломоту в костях, а свекровь ухаживала за Бруно и хранила ключи от дома, клети и погреба, – нельзя же было требовать, чтобы она разрывалась на части.
Так продолжалось до Янова дня. В это утро Кристина не смогла подняться с постели, и вся семья осталась без завтрака. Теперь Антон понял, что без наемной работницы не обойтись. Он запряг лошадь и поехал к Кикрейзисам. Вечером он привез пожилую женщину, жившую у Кикрейзисов на правах дальней родственницы.
Пригнав в обед стадо, маленькая Анна все время сидела возле больной матери. В хорошую погоду мать и дочь выходили из избы, садились на скамью под куст сирени и смотрели, как наседка с цыплятами ходит по зарослям крапивы, как ползет пчела по цветку, собирая дань. Иногда к ним присоединялся Жан, но старая Сурумиене тут же прогоняла его, боясь, что Кристина заразит мальчика. Кристина и сама не забывала об этом и, как бы ни рвалось сердце к Анне, не позволяла дочке слишком близко подходить к себе. За последнее время она ни разу не поцеловала ее, не прижала к груди.
Однажды вечером, пригнав домой скотину, Анна увидела во дворе много незнакомых мужчин, – они разговаривали с отцом. Только одного из них, черноусого Клугу, знала она, остальные были чужие. Загнав скотину в хлев, она налила в шайку воды, присела на колоду у кучи хвороста и стала чистить постолы.
– Если мы будем сидеть сложа руки, лет через десять Змеиное болото нас всех затопит, – горячо говорил Клуга. – Половина моей земли уже сейчас заболочена.
– А разве у меня лучше? – добавил другой. – С каждым годом урожай все меньше. Скоро нечем будет кормить семью, а чем платить налоги и долги в банк? В один прекрасный день пустят с молотка.
– Я разве что говорю… – задумчиво протянул Антон Пацеплис. – Но что мы можем предпринять? Это огромная работа. Кто может ее осилить, и где нам взять деньги на мелиорацию? Влезать в новые долги? Я и от старых задыхаюсь.
– Но ведь это окупится! – воскликнул Клуга. – В несколько лет мы вернем с лихвой затраченные средства и труды. Без пота и жертв такие дела никогда не делались. Надо только, чтобы все этого захотели. Ну, подумайте сами: когда осушим болото, на наших лугах вырастет такой клевер, что его не скосить, а на самом болоте посеем хлеб, разведем сады. Сейчас здесь от одних комаров нет никакого спасения.
– Как смотрит на это Тауринь? – поинтересовался Пацеплис.
– Да ну его… денежный мешок… – Клуга махнул рукой. – Ему ведь вода к горлу не подступает. И слышать ничего не желает. Его земля от излишка влаги не страдает, и пусть его не беспокоят, вот что он говорит. Его мельнице нужна вода. Мы будем тонуть, а он – наживать деньгу.
– Без Тауриня нам этого дела не поднять, – заметил кто-то. – Если он отказывается принять участие в рытье канала, не стоит и начинать. Не нам тягаться с таким богатеем.
– Я тоже так думаю, – сказал отец Анны. – И почему этот канал обязательно проводить через мою землю? Пользу получат все, а я потеряю несколько пурвиет земли. Кто мне заплатит за это – может, ангелы?
– Через твою землю самый короткий путь к реке, – пояснил Клуга. – Да и уклон здесь тоже самый большой. А вместо земли, которая отойдет под канал, тебе прирежут от высушенного болота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72