А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Он был взлетающим коршуном. Приседает, приседает, крылья растопыривает, растопыривает, вот уж почти совсем присел к земле и вдруг — вскидывается во весь рост и шипит:
«Кш-ш-ш!» И крылья опустились, повисли. Потом опять начинается сначала. Идет, идет, как будто не на ногах, а на когтистых лапах крадется, распрямляет крылья, пригибается к земле и — снова взлетает: «Кш-ш-ш!» И так весь день. Когда коршун приближался к тому месту, где были эти смотровые щели, детвора отскакивала, шарахалась от забора. Коршун удалялся, и все возвращались на свои места, снова липли к забору. Другой, худющий и высокий, ходил на длинных ногах по прямой линии в конец двора и обратно. Но не просто ходил, а ровно через семь шагов останавливался, прокалывал длинным указательным пальцем воздух над головой и вскрикивал: «Ить!» Потом снова делал семь шагов и снова: «Ить!» Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь—«Ить!». Целый день, с утра до вечера, с перерывом на обед: «Ить!», «Ить!», «Ить!».
И ни один человек из психических не обращал никакого внимания ни на этого пронзающего воздух и вскрикивающего «Ить!», ни на коршуна, который целый день взлетал и ни разу не мог взлететь. Кто сидел с грустным и задумчивым лицом, продолжал себе сидеть, кто бродил по двору без цели и без всяких занятий, продолжал бродить.
Третий, за кем наблюдали дети, тоже ходил по-под забором, подкрадывался на цыпочках к дереву, останавливался, затаив дыхание, вскидывал «ружье», целился куда-то в густую листву и выстреливал: «Бах-бах!» Сразу из двух стволов. Опять подкрадывался к другому дереву, опять целился и стрелял из двух стволов: «Бах, бах!» Весь день.
Был еще и четвертый, который таскался вслед за медсестрой, как только та появлялась во дворе, но что он делал, следуя по пятам за медсестрой, Витек не понимал и поэтому следил только за теми тремя.
Целыми днями торчали тут, под забором, мальчики и девочки. Попал в число зрителей и Витек. Потом ему во сне снились те трое — «Кш-ш-ш!», «Ить!», «Бах-бах!». И когда кто-нибудь из них вскрикивал, особенно тот, который кричал «Ить!», Витек просыпался, начинал хныкать, пока мать не вставала и не успокаивала его прикосновением руки или полусонным голосом: «Спи, Витенька, спи, мой хороший...»
Будучи совершенно лишенным чувства собственности, Витек бросал свои игрушки и так же просто, не раздумывая, подходил к чужим, брал чужую лопатку, чужую машину, чужой мячик, мог играть ими, мог и унести, куда только ему вздумается. Часто встречал он неожиданное сопротивление со стороны детей или со стороны матерей, отцов, бабушек.
«Мальчик, не трогай, это не твоя машина, не твой мячик, не твоя лопатка». Витек не понимал и, видно было, не хотел понимать, противился. Потом еще наплачется Катерина из-за этого пренебрежения к собственности, хотя, казалось бы, что же тут дурного, напротив, из этого вывести можно только хорошее.
Из молчаливости и серьезности Витька можно было вывести совсем не то, что на самом деле крылось в его характере. Когда Борис Михайлович и Катерина уже в пожилом возрасте станут перебирать детские фотографии Витька, отовсюду он будет улыбаться. Зимой, летом, в городе, в деревне, в лесу, на лужайке, сидя и стоя, в курточке и в шубке, в коротеньких штанишках с помочами, в шортиках и в маечке,— везде улыбки, улыбки, улыбки, счастливый Витек.
— Витек! — окликнет его Катерина, бабушка ли Евдокия Яковлевна, Борис ли, Лелька.— Витек! — И мордашка его, до той минуты серьезная и сосредоточенная, тут же обернется на зов и засияет, заулыбается. И когда его фотографировали: «Витек, посмотри сюда!» — Витек смотрел в объектив и улыбался. Но как только от него отступали, он снова становился молчаливым, сосредоточенным и даже угрюмым. Переход от одного состояния к другому происходил в нем резко и мгновенно.
Когда приходил отец, Витек бросал свои занятия и летел навстречу, со всего размаха падал, как с крутого обрыва, уверенный, что его вовремя поймают. И Борис действительно успевал подхватить Витька, а тот обвивал шею, приклеивался к отцу и не дышал, только слышно было, как стучало в нем маленькое сердечко: тук-тук-тук-тук.
Когда приходила с работы Катерина, Витек что бы ни делал в ту минуту, вскакивал и бросался матери под ноги, путался в полах ее плаща, в подоле платья, мешал поставить сумки, раздеться, вымыть руки, не отступал от нее до тех пор, пока она не усаживалась на диване, а он вскакивал на колени и полностью отдавался ее ласкам. Радовался он и Лельке, когда та возвращалась из школы, радовался и возвращению бабушки. Но с ней он больше всего любил обедать. Бабушка выставляла на маленький столик все, что у нее было к обеду, а Витек опускал указательный палец: «Вот это!» И бабушка подавала это. «А теперь,— поднимался и опускался указательный палец,— вот это»,— и бабушка подвигала вот это. Регулировал Витек с полной серьезностью, чинно и сосредоточенно.
И была одна беда: очень плохо переносил он расставания, особенно расставания с отцом. Летом Витек провожал отца до конца скверика, там просился на руки, а оказавшись на руках, говорил:
— Нет!
— Что нет?
— Нет,— решительно говорил Витек и выгибал спину, пружинился, как бы сопротивлялся чему-то.
— Ты уж извини, старик, а мне на работу надо. На ра-бо-ту, понял?
— Нет!
А когда побойчей стал говорить, добавлял:
— На работу не надо.
— Да мне за прогул знаешь что сделают?
— Не надо.
Тогда Борис ссаживал Витька на землю: ладно, иди к бабушке, а мне надо. И тут Витек задавал такого реву, так горько и безутешно рыдал, что трудно было поверить, чтобы эту обиду человек мог когда-нибудь забыть, проживи он хоть две жизни. И отцовское сердце не выдерживало. Борис поворачивал назад, снова брал Витька на руки и шел домой, а тот, прижавшись к нему лицом, орошал его слезами, всхлипывал, сотрясаясь всем тельцем. Дома они брали гитару, и Борис исполнял одну-две песенки. Витек успокаивался и даже начинал смеяться. «Одну старуху я зарезал, сломал я тысячу замков, и не боялся я ни с кем драться и во-о-о-о-т громила был каков». Самое смешное было «и во-о-о-т», именно это место. Витек кулачком растирал заплаканные глаза и в этом месте начинал смеяться. Иногда просил повторить «и во-о-о-т». Потом Борис передавал гитару Витьку, сам же обманным путем выскальзывал из дома и уходил через парк, другой дорогой на работу. Но это когда в запасе имелось время и Борис мог маневрировать, если же времени не было, тогда Вит&к оказывался обреченным, заливался слетами до тех пор, пока не начинал икать. Смотреть на его страдания было невыносимо. И странное дело, по возвращении отца как будто бы все это забывалось, и Витек опять с разгону бросался навстречу и падал, как с обрыва, на вовремя подставленные отцовские руки, опять замирал в объятиях, так что слышно было, как стучало маленькое счастливое сердечко: тук-тук-тук.
В сентябре все еще стояла жара. Борис и Катерина взяли отпуска и уехали с Витьком в деревню. Лелька — у нее начи— Самолет.Надо же, и правда, из-за леса возникал и с каждой секундой разрастался рев селолета. Защитные меры помогали Витеньке, и он скоро привык к этим чудовищам.
В первый день, когда приехали, Борис и Катерина тот же час занялись комнатой, где им предстояло жить. Баба Оля разжигала керосинку, собиралась обед готовить, и Витек был оставлен на деда. Дед стал показывать внуку свое хозяйство, повел за ручку по всему подворью, в сарай заглянули, набитый поленницами дров и всяким железом, старыми ведрами, лопатами, граблями, мотыгами, на стенках висели пилы, па верстачке — рубанок, стружки, топор лежал. В хлев зашли. Там было темно и пахло навозом, немножко молоком и теплой коровой. Сама корова была в стаде, ее не было тут. Прошли через калиточку в сад. Тут стояла бочка с водой, а возле — резиновый шланг, свернутый в страшный черный круг. На деревьях висели красные яблоки, лежали они и на земле, под деревьями. Дед сорвал одно, низко висевшее, и подал Витьку. Теперь обе руки были заняты, одна держалась за дедову руку, другой он прижимал к своему боку большое яблоко. Потом они обошли заросли красной, черной и белой смородины, колючие кусты крыжовника, и Витек уже не мог держать свое яблоко, передал деду, который высматривал и доставал из кустов редкие, уже сильно привянувшие, но сладкие ягодки, а когда подошли к грядкам, Витек стал рвать и пробовать перышки позднего лука, чеснока и даже лепестки диковинно ярких цветов. Он был пора'жен всем увиденным в дедовом саду. Поразило его то, что лук рос из земли, а яблоки, сливы и редкие ягоды висели на кустах и деревьях, а не лежали в корзине или в продуктовой сумке, или на тарелке, вымытые. На деда Витек стал смотреть другими глазами, проникся к нему уважением и даже полюбил его, потому что все эти чудеса как-то сошлись вместе с дедом. Как же это он не замечал раньше, что у деда с ногой что-то не очень понятное, не обращал внимания, что ходит он немножко не так? Теперь стал приглядываться. Еще во дворе, а потом и в саду то и дело отвлекался от предметов, которые показывал дед, от садовых чудес и все поглядывал на дедову ногу, пока наконец не понял: это же не нога, не настоящая нога, а деревянная, окованная на конце железным кольцом. Почему? Ведь другая, как у всех? А почему же эта из дерева? Как она впечатывается в землю. И след от нее другой, круглый.
Когда вернулись из сада, дед вынес из сарая и подарил внуку загодя приготовленный деревянный топорик, вырезанный из цельного ясеневого куста. Они присели отдохнуть: дед — на бревнышки, сложенные у стенки, Витек просто опустился на корточки. Топорик был так по руке, так хорошо приходился своим изогнутым и хорошо обструганным до приятной шероховатости топорищем. Он вертел его в руках, а сам не мог оторвать глаз от дедовой вытянутой деревянной ноги.
— Ты ее топором, Витек, обушком попробуй,— сказал дед и чуть приподнял штанину, показывая за железным кольцом деревяшку.
Витек исподлобья посмотрел деду в глаза, смеющиеся, с рыжинкой, окруженные колючей рыжеватой щетиной. Дедов рот, также окруженный щетиной, щерился в улыбке.
— Ну, давай, не бойся, стукни обушком.
Витек не шевелился, продолжал смотреть в смеющиеся, в колючках, дедовы глаза, личико его заугрюмело.
— Дай я тебе покажу, ничего ей не будет.
Но Витек спрятал за спину топорик, не хотел, чтобы дед показывал, как надо бить обушком топора по ноге. Он переживал в эту минуту что-то сложное и чуть-чуть пугающее.
- А эта? — спросил он наконец, осмелев немного.
— Эта хорошая.— Дед подвинул здоровую ногу, вытянул ее так, что за коротким носком показалось тело в рыжих
волосках.
— А эта? — показал Витек пальчиком снова на деревяшку.
— Этой нету, на войне осталась.
— На войне?
— Да, на войне.
Витек не знал, что это такое, но хотелось запомнить и понять, он снова спросил, на этот раз почти радостно:
— На войне?
— На войне,— ответил дед.
- Там? — спросил Витек, показывая пальчиком в сторону.
Дед задумался — как бы получше объяснить? — но ответил утвердительно:
— Там, Витенька, на войне.
Их позвали обедать, они, взявшись за руки, отправились в дом.
Перед тем как сесть за стол, Витек все приставал к отцу, к матери и к бабушке.
— Ты видал, папа? Ты видала, мама? А ты, бабушка, видала?
— Что, Витенька? Что такое?
нались занятия — осталась с Евдокией Яковлевной в Москве, Деда своего, Михаила Борисовича, Витек уже знал, встречался с ним, знаком был и со своей деревенской бабкой, бабой Олей, но самой деревни, где жили старики, и вообще никакой деревни никогда не видел. Все тут было внове. И маленькие домики, как будто ненастоящие, и красная церковь за луговинкой, на бугре, с ее небесно-синими луковками куполов и золотыми крестами, и огромная лужа перед дедовым плетнем, и канава с мостиком — вода текла вдоль садовой изгороди, и особенно гуси, несметное белое стадо. Расплющенные розовые клювы, красные круглые глаза, покачивающиеся головы на длинных шеях. Больше всего, конечно, они ошеломили Витька, потому что сильно кричали, хлопали огромными крыльями, гоготали, шипели, вытягивали шеи. Эта гогочущая крикливая толпа взбучивала красными лапами чуть ли не всю лужу, разносила мокрые следы по берегу, усеянному белыми перышками. А главное, они были на уровне Витенькиного роста и все — от красных глаз и красного клюва до красных лап — без всяких с Витенькиной стороны усилий входили в его поле зрения. Другое же — церковь, например, зеленый бугор, темная стена леса за деревней, высокие ветлы или церковные березы — не сразу схватывалось глазом, надо было прилаживаться, задирать голову, вглядываться.
— Видишь? — говорил отец.— Видишь лес? А вон церква, видишь?
Но Витек резко опускался на корточки, срывал какую-нибудь былинку, или поднимал гусиное перышко, или схватывал ползущую божью коровку и говорил в тон отцу:
— А вот, видишь?
Он явно уклонялся, отвлекая внимание отца от всего этого малопонятного и слишком непомерного для него мира. Даже от гусей пытался отвлечь свое внимание, хотя все время держал их в голове, слышал их несмолкающий гвалт.
И было ему хорошо. Одного только не понимал Витек: зачем летают над этой дедушкиной деревней такие страшные самолеты? Они ему сразу не понравились. Он боялся их. Когда они поднимались с аэродрома, который был недалеко, за лесом, и проползали по небу над Витенькой с каким-то непонятным, разрушительным громом, он приседал, втягивал голову в плечи, закрывал руками уши. Бывало, Борис или Катерина еще ничего не слышат, а Витенька уже садится и закрывает руками уши.
— Ты чего, Витек?
— У дедушки нога не такая, деревянная.
Бабушка рассмеялась, а Борис и Катерина сказали, что они, конечно, видели эту ногу.
— На войне?
— На войне, Витенька.
— А вот топорик, да?
— Хороший топорик. Кто это сделал?
— Дедушка. Я не буду бить топориком.
— Кого бить?
— Дедушкину ногу не буду бить.
— Зачем же ее бить?
— Я, дедушка, не буду бить.
После обеда пошли на речку, на Незнайку. Витек выскочил за калитку первым и радостно бросился к белому стаду, но тут же с криком отпрянул назад. Страшный гусь, шипя и вытягивая шею, угрожающе стал наступать на Витька и уже хотел было проглотить его, но Витек так заорал, что гусь обратно втянул свою голову и нехотя отступил, да и Катерина подоспела, схватила Витька за руку и окончательно спасла его. Витек долго потом оглядывался, когда перешли мостик, долго вздыхал от горькой обиды: почему этот гусь хотел его проглотить, почему так шипел расщепленным клювом с черными ноздрями? Витек же ничего не хотел сделать плохого. В конце концов он утешился тем, что шел с мамой и папой, держась за их руки, на речку. На какую же это речку? Может, она тоже будет шипеть, как гусь? Дедушка не захотел идти, зато он идет с папой и мамой и никого не боится, а папа говорит, что гусь этот глупый, что он просто ничего не понял, думал, что Витек плохой, но он же хороший мальчик, а глупый гусь этого не знает.
— Не знает, папа?
— Конечно, не знает. Когда он узнает, драться не будет.
— Не будет?
— Нет, не будет.
Витек остановил родителей и, вскинув личико, сказал:
— Он не будет драться, мама.
Катерина подхватила Витька на руки, а тот сразу развернулся к отцу.
— Ты, папа, никогда, никогда не пойдешь на работу? Борис покачал головой:
— Пока никогда.
— Пока никогда, никогда? — Витек потянулся к отцу, и Борис принял его и посадил к себе на шею.
Высоко-высоко над землей покачивался Витек верхом на папиной шее, смотрел перед собой на дорогу, на еще зеленые деревья, на крыши амбаров, на темную стену леса и голу бое небо над лесом. Ему было ни капельки не страшно. Даже самолет пролетел — и не страшно.
Потом они свернули с дороги, прошли лугом и оказались на травянистом берегу маленькой речушки с желтыми кувшинками в тихих заводях, с ряской и водяными растениями и с чистым журчащим стреженьком посередине. Они выбрали место перед круглым омутом, где плескались деревенские ребята, и присели на жесткую травку, плотно оплетавшую береговую землю.
— Вот и речка наша, Незнайка.
— Вода, папа?
— Водяная речка. Видишь, ребята купаются в речке? идишь, она бежит? — Борис показал на бурный, сплетающийся текучими жгутами стрежень, который начинался сразу осле омута, в суженном руслице.— Если вода бежит, значит, то речка.
— Куда бежит, папа?
— Далеко, в другую речку.
— И другая бежит?
— Другая бежит в море.
— Не надо ребенку голову забивать,— вмешалась Катерина, по Витек строго взглянул на нее и поднял руку. Потом снова к отцу:
— А море там, папа?
— Во-он там, далеко.
Витьку было приятно, что он все понимает, решительно все, и обо всем может разговаривать.
— А ты, мама, не знаешь, где море?
— Куда уж мне знать.
— Я тебе покажу. Та-ам, далеко.
Борис снял рубашку, пощурился на солнце, сбросил туфли, брюки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31