Хотя что же, брать нельзя, ты не имеешь права на ружье, только членам общества можно. Пускай висит.
— А ты, дедушка, член общества?
— Выбыл, перестал платить.
— Значит, и ты не имеешь права?
— Не имею. Теперь уже не имею.
— Ну, ладно, я пошел, до свидания, дедушка, до свидания, бабушка.
Витек бросил в рюкзак книжки свои, попрощался за руки с дедом и бабой Олей и вышел, почти выскочил из дома, спрыгнул со ступеньки порога, хлопнул калиточкой, без оглядки сразу перешел на рысь, как застоявшийся молодой иноходец.
Конечно же, он помнил. Все эти дни. То и дело вспоминал. Но когда вспоминалась Марианна, обязательно тут же рядом вставала Эмилия. Эмилия постепенно изменялась при воспоминании. Сейчас Витенька опять думал о них, перебирал их в подробностях, и сегодня Эмилия уже не казалась ему омерзительной. Он знал, что она гадость, но это он знал, тогда так чувствовал, тем утром, а теперь, хотя и знал, но не чувствовал так, чувствовал, что ему хочется к ней, просто очень хочется. С Марианной ему хотелось точно так же, как с этой Эмилией, но с Марианной вот что. Если она сама подойдет и скажет, тогда он постарается забыть этого Вадима и вообще все плохое. Он думал о них и не заметил, как добежал, как подошел автобус. Он и в автобусе думал о них. Тут поспокойней было, отвлекали пассажиры, движение, думалось медленнее, спокойнее. Между прочим, вдруг вспомнил: зачем же он бежал, собственно, из Москвы? Почему так рвался в деревню? Почему? Только тут явилась в его памяти женщина, похожая на бабу Олю. Как же он совершенно забыл о ней? И когда вспомнил эту женщину, убиравшуюся в квартире Эмилии и называвшую Эмилию Емилкой, тогда вспомнил и то, зачем бежал в деревню. Ведь он бежал в деревню, чтобы там, в лесу где-нибудь, в глухом месте, хорошо, если бы ружье у деда нашлось бы, чтобы один на один в полном одиночестве решить: надо ли продолжать эту грязную волынку или как Вовка... Вот зачем. Нет, значит, он другой, значит, он должен жить, он хочет к Эмилии и поедет к ней, может быть, даже сегодня. И вообще это «быть или не быть» надо выбросить
из головы раз и навсегда, он другой породы, не Вовкиной. Думать надо о другом. Думать надо о смысле, о назначении Не искать, есть смысл или нет смысла, а искать, в чем он. Когда он сошел на своей остановке, все в нем как-то успело определиться, и он с удовольствием чувствовал вокруг себя каменные громады домов, каменные проезды, каменные арки, с удовольствием шел в окружении строгих каменных линий, обрадовался городской луне, выползшей из тучи за каменным углом, а когда поднялся от проспекта на свою широкую, но коротенькую улицу, похожую на сквер, перед ним открылось оконтуренное мягкими огнями небесное сооружение университета. Все-таки нет, все-таки он городской человек. Человек большого города. Тут его родина, тут все, в том числе и смысл и назначение. Тут надо искать.
— Здравствуйте, я ваша тетя,— растянула с радостной улыбкой Катерина, открывшая дверь на Витенькин звонок.— Нагостился? Не поссорился?
— Нет, мама, домой захотелось. Мне никто не звонил?
— Звонят какие-то.— Голосом мать намекала на что-то, но сказать об этом не нашлась как. Повела кормить его. Отец тоже вышел на кухню, присел с сигаретой. Не морщился Витек, не отмалчивался, разговаривал нормально, только спешил отчего-то, ел быстро, запивал быстро молоком, руки быстро ходили, спешил куда-то.
— Куда спешишь? — спросила Катерина.
— Никуда не спешу, просто проголодался.
Борис Михайлович молча наблюдал за сыном, как он ел, разговаривал с матерью. Вроде налаживалось что-то. Было похоже, как будто бы Витек их возвращался к ним откуда-то, из какого-то долгого отсутствия.
Витек на самом деле торопился. Точно еще не знал куда, но торопился. Не знал, потому что не мог решить, кому звонить первой, Марианне или Эмилии. Зимний вечер был давно уже темен, как ночь, но времени было еще немного.
— Звонила Марианна и еще какая-то,— сказала Катерина, и Витенька пошел звонить Марианне, но позвонил Эмилии.
— А-а,— протянул ангельский голосок в трубке и тут же заговорил Феликс.
— Наконец-то,— сказал Феликс.— Мы о тебе целый час говорили, звонили, но теперь, к сожалению, хотя, какого черта, ты приезжай немедленно, Эмилию провожаем, завтра она улетает. Проводим, и все, давай.
Выпросив рублевку, Витек стал одеваться. Куда и зачем, как всегда, осталось без ответа, хотя сегодня Витек отступился немного и на повторный вопрос все же ответил:
— Ну, по делу нужно, провожаем товарища, за границу улетает.
— Ты хоть не выпивай там, сынок,— попросила Катерина.
— Постараюсь.
Через час Витек был на месте. Разделся, Эмилия и Феликс провели его в столовую. И тут Витек сразу оценил обстановку. Кроме знакомой Ташеньки, за столом сидел некто. Эмилия представила его.
— Знакомься, Виктор, это Гангстер.
Витек с ходу уловил тон и так же спокойно ответил, подавая руку:
— Не похож.
Гангстер поднял глаза, посмотрел в Витенькины, и тогда он про себя поправился: похож. Феликс сделал Витеньке знак глазами, как будто бы руками развел, такова, мол, обстановка, сам виноват. Витек был пятым за столом, и это обстоятельство ни одного из сидящих не делало вполне свободным и счастливым. Поэтому стали быстро пить, напились и стали расползаться. Сперва отлучилась хозяйка, Эмилия, потом Гангстер ушел искать ее, потом встали и ушли Феликс с Ташенькой. Они встали и ушли, когда явилась еще одна гостья, развязная толстушка, которая сразу начала топорщить свою грудь, вздыхать и топорщить, показывать, какая у нее прямо-таки каменная грудь. Кроме этого, у новой гостьи ничего не было. Когда Феликс с Ташенькой поднялись и ушли, гостья еще сильней стала топорщить свою бесценную грудь. Она сидела, криво улыбалась молчаливому Витеньке и топорщила, и вздыхала. Витек встал и пошел зачем-то в спальню. Зачем он шел в спальню к Эмилии? Он не знал. Но все-таки он бодро подошел к двери, взялся за ручку. Дверь была закрыта. Не заходя уже в столовую, Витенька направился в прихожую, быстро оделся и выскочил из этого вертепа. На улице, как суеверный, плюнул налево, потом направо, закурил и бодренько зашагал к метро. Домой вернулся в прекрасном настроении. Родители еще не спали, ждали, конечно. «Ну что? Проводили?» — «Проводили».
Витек выпил самую малость, чувствовал себя хорошо и с нетерпеливой радостью ушел в свою ночную жизнь. Выключил верхний свет, открыл дверь на балкон, хотя она была оклеена на зиму, посмотрел в темный снежный двор, покурил и вернулся к столу. Между прочим, подумалось ему, что он
избавился не только от Эмилии, но вместе с тем почему-то и от Марианны. Почему? Сказать было трудно, но освобождение он почувствовал сразу же, как только выскочил из того вертепа. Сейчас ему было немножечко жалко Марианну, потому что она-то ничего не знала. Но подумалось об этом как-то между прочим, вскользь. Думать об этом всерьез казалось теперь Витеньке недостойно для современного человека. Как-то при случае, уже весной, Катерина спросила Витеньку:
— Сынок, вот тебе звонят каждый день, хоть бы привел домой, показал нам свою подружку. Есть же у тебя кто-то?
— Закон несовместимости,— сказал Витек,— не позволяет иметь одну подружку, все теперь имеют по нескольку.
Юмор был тяжелым и непонятным для Катерины и для Бориса Михайловича.Но вообще родители в последнее время были довольны Витенькой.Эта страничка в дневнике была озаглавлена, называлась: «О смысле жизни».
В чем же смысл жизни? Говорят, что в ней самой. А в чем же тогда смысл ее самой? Нет, так нельзя.Пусть бы эта бесконечная материя плавала в бесконечном своем пространстве, сгущалась, расширялась, вспыхивала, взрывалась и клубилась. Пусть бы клубилась бесконечная в бесконечном, сжигала бы себя в одном месте и возрождалась в другом, пусть бы текла и плыла пылью, огнем, твердыми звездами и нетвердыми своими черными дырами и пропастями, потрясала бы вселенную катастрофами, а потом отдыхала от них. Нет же! Она родила в себе мыслящее начало. Микробы, ихтиозавры, слоны, змеи, травы и деревья, 'лягушки и лишайники, рыбы и олени — это только лаборатория, в которой она создавала мыслящее начало. Зачем? А чтобы взглянуть на самое себя и понять: что же она такое, бесконечная материя? Что она и какова она? Зачем взглянуть на себя и понять? А затем, чтобы открыть смысл своего бесконечного существования, плавания и кипения бесконечного в бесконечном. И вот. Поскольку она поместила мыслящее начало в человеке (в условиях Земли), то и смыслом человеческой жизни надо считать именно то, ради чего и затевалось это мыслящее начало, то есть надо считать позн а-п и е. Все остальное, без всякого исключения, только условия жизни, но никогда не цель и не смысл.
Витенька хорошо помнит: когда он это записал, понял, что это — мысль, больше того — это открытие. И он испугался. Может, не совсем точно, не испугался, а стало ему как-то не по себе, страшновато, оттого что это было открытием. Он открыл наконец тайну: для чего человек живет на земле. Человек, в смысле человечество.
Был май месяц. Середина ночи. Витек перелистывал свой дневник, подводил итоги. Кончались школьные годы, оставались считанные дни этой школьной жизни, и Витек перелистывал в ночной квартире свой дневничок, оглядывался на себя, задумывался над тем, что будет дальше. Натолкнувшись на эту страничку о смысле жизни, снова тревожно и радостно пережил ту минуту, когда записал свое открытие. Познание. Вот оно! Но при этом, конечно, даже не вспомнил, что он — троечник, и сейчас вместо того, чтобы готовиться к очередному экзамену — выпускные экзамены! — он сидел и наслаждался своими записями, своими стихами, если они были удачны. Рядом лежала дочитанная до середины книжка, не имевшая никакого отношения к школьным занятиям. Походивши по комнате, выкуривши сигаретку, Витенька закрыл дневничок и принялся за книжку. До рассвета оставалось около двух часов. Он читал о Сартре. Были места совершенно непонятные. Надо, конечно, почитать и этого Гуссерля, и Хайдеггера, и вообще. Витеньке казалось, что его ночные посиделки за книгами и дневником будут тянуться вечно, никогда не кончатся, хотя он уже получил повестку в военкомат и ходил туда, знал, что его ждет армия, военная служба, поскольку институт он отверг сам, да и шансов попасть туда троечнику не было никаких. Все это было ему известно, но относилось оно как бы к третьему лицу, к какому угодно лицу, только не к нему. Он думал сейчас о другом, о потерянном и возвращенном рае, по Гегелю. Он прочитал дважды это место и выписал отсюда в свой дневничок: «...идея развития как самообогащения духа через добровольный уход от себя в чужую стихию и возвращение с победой. Отчуждение поэтому — необходимый момент развития: только покинув родной свой дом, а затем претерпев все необходимые испытания «за морем», дух становится тем, чем он должен быть поистине, по.-настоящему обретает себя. В конце концов получается, что развитие есть возвращение к началу, соединение с собой через временную утрату, добровольную разлуку и преодолимую боль».
У Витеньки все смешалось. Гегелевский дух то и дело становился им самим, Витенькой, как-то подставлялся под него, и тогда ему начинало казаться, что это он о себе читает, в себе что-то открывает, какое-то соответствие с этим духом, что к этому надо внимательнейшим образом прислушаться, вдуматься, потому что тут, кажется, заключена важная для него истина, важное для него указание, определение и освещение его собственной судьбы.
Голова горела. Он встал, постоял с переплетенными пальцами на лбу и вышел на балкон и был поражен там небом. В одну секунду оно перевернуло всю его душу. Оно было бездонно-черным, и по нему низко, совсем низко, чуть не задевая крыши домов, неслись со страшной силой белые светящиеся облака. Неслись они бесконечной стаей. Крупные, потрепанные, отдельные, как мертвые птицы, они спешили куда-то без оглядки, даже шорох или шипение слышались от их стремительного лета. Не успевал Витенька проследить за одним белым облаком, чтобы лучше вглядеться в него, как оно проносилось над черным колодцем двора, по черному бездонному небу, за ним тут же вылезали из-за крыши новые, десятки новых, вытянутых в направлении полета белых стремительных туч. С ними шла тревога. Их черное небо было неуютным; враждебным, пугающе-бездонным, и они спешили куда-то, то ли спешили спасать кого-то, то ли сами спасались от кого.
Потрясенный, Витенька стоял долго, отстранившись от земли и совершенно слившись с этими беглыми тучами-обла- ками. В черной тьме ночи их светящийся белый цвет был непонятен и страшен. Но они тянули с собой Витеньку, увлекали куда-то в черную бездну, в которой наконец-то стала смутно проступать черная синева, а в безднах черной синевы трепетали крохотные перепуганные звезды. Белым стаям не было конца. Захотелось протянуть руку с балкона и достать их рукой, шагнуть в пропасть и нестись куда-то вместе с ними.
В ту ночь он решил уехать. На другой день пришел с Феликсом.
— Феликс у нас ночует,— сказал он матери.
— Ну и ну,— только и сказала Катерина, глядя снизу вверх на Феликса, на его сабельные баки и черную с синим отливом бороду.— Ну и ну! — сказала она без улыбки. Память о той ночи изменила ее отношение к Феликсу. Она принимала его теперь вынужденно, раз уж так нужен он Витеньке.
— Доставай раскладушку, стели своему другу. Витенька стал стелить. Им было хорошо. Они смеялись,читали вслух что-то, до одиннадцати Витенька играл. Он играл теперь Шумана, теперь он Шумана любил. Потом через стенку ничего не было слышно, говорили тихо, читали каждый свое. Легли рано, в первом часу. Феликсу сильно спать хотелось. Борис Михайлович заглядывал на минутку, тоже посмотрел на баки и на бороду. Собственно, бороды как таковой еще не было, а были плотные, поблескивающие от черноты колечки. Они покрывали щеки и подбородок Феликса и уже производили впечатление.
Утром, после завтрака, ребята ушли. После обеда снова вернулись. Витенька спихнул очередной экзамен — на тройку, разумеется.Ужинали вместе с родителями. О бороде говорили.
— Без бороды,— разъяснял Феликс,— человек не может полностью выразить себя, проживет всю жизнь, но так и не узнают другие, каков он, человек.
— А может, все-таки в голове дело, а не в бороде? — возразил Борис Михайлович.
— Вы правы,— согласился Феликс,— но все же. Вот, скажем, я, поскольку речь о моей бороде зашла. Что я без нее? Если, конечно, я отращу ее полностью? Без нее я смазливый молодой человек, потом смазливый пожилой человек. Мне тошно от своей собственной физиономии.
— Не верится что-то,— сказала Катерина.
— Клянусь, Катерина Максимовна,— поклялся Феликс.— Так вот. А с бородой, если я отпущу ее во всю силу, у меня совсем другой, совершенно другой облик, и этот облик как раз и выражает мою сущность. Или вот вы, Борис Михайлович, отпустите-ка бороду, и вы увидите, что сами начнете относиться к себе по-другому, Катерина Максимовна будет по-другому относиться и видеть вас будет по-другому.
Катерина засмеялась. Смешно стало. Все поддержали ее. Потом Феликс прибавил:
— И Виктор,— сказал он,— по-новому стал бы смотреть на вас, и я, между прочим, и все ваши знакомые, и даже начальники ваши. А вы говорите — в голове. Голова, она должна через что-то выразиться. Внешне, разумеется.
— Никогда не думал об этом,— признался Борис Михайлович.— Наверно, так оно и есть. Вы образованные. До бороды тоже додумались.
Катерина сказала:
— Значит, Феликс, тебе нравится борода. Ну вот зарастешь ты весь, а заниматься чем станешь? На кого ТЫ учишься?
— Я учусь, Катерина Максимовна, в историко-архив ном институте.
— Вот как! — удивилась Катерина, но было неясно, какой смысл вкладывала она в свое удивление. Борис Михайлович сказал прямее.
— Такой умный парень,— сказал он,— нашему государству очень нужны умные люди, а ты, значит, собираешься всю жизнь просидеть в архивах.
— Да, Борис Михайлович, собираюсь, да еще как!
— Непонятно.
— Я поясню, Борис Михайлович. Архивы — это наше прошлое, живое, с кровью. Там такие бомбы лежат, вы себе и представить не можете. Я хочу весь путь пройти, от скифов до варягов, если они действительно имели место, до наших дней..
— Значит,— сказал Борис Михайлович,— тоже проверять хочешь?
— Почему тоже?
— Да вот наш Витек хочет проверять. — Кого?
— А кого? Нас всех.
Феликс засмеялся, Витенька подмигнул.
— Да,— сказал он,— я тоже.
— Смотрите,— предупреждающе сказал Борис Михайлович,— допроверяетесь, поезд может уйти, а вы останетесь.
— Вот батя, ты слышишь, Виктор? Хорошо говорите, Борис Михайлович.— Феликсу понравились слова Витеньки-ного бати.— Нет, Борис Михайлович, поезд-то и наш тоже, мы не останемся, мы будем работать, не выходя из поезда.
— Я уже говорил тебе,— сказал Витек,— я буду делать все, что положено, даже больше и лучше, чем положено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— А ты, дедушка, член общества?
— Выбыл, перестал платить.
— Значит, и ты не имеешь права?
— Не имею. Теперь уже не имею.
— Ну, ладно, я пошел, до свидания, дедушка, до свидания, бабушка.
Витек бросил в рюкзак книжки свои, попрощался за руки с дедом и бабой Олей и вышел, почти выскочил из дома, спрыгнул со ступеньки порога, хлопнул калиточкой, без оглядки сразу перешел на рысь, как застоявшийся молодой иноходец.
Конечно же, он помнил. Все эти дни. То и дело вспоминал. Но когда вспоминалась Марианна, обязательно тут же рядом вставала Эмилия. Эмилия постепенно изменялась при воспоминании. Сейчас Витенька опять думал о них, перебирал их в подробностях, и сегодня Эмилия уже не казалась ему омерзительной. Он знал, что она гадость, но это он знал, тогда так чувствовал, тем утром, а теперь, хотя и знал, но не чувствовал так, чувствовал, что ему хочется к ней, просто очень хочется. С Марианной ему хотелось точно так же, как с этой Эмилией, но с Марианной вот что. Если она сама подойдет и скажет, тогда он постарается забыть этого Вадима и вообще все плохое. Он думал о них и не заметил, как добежал, как подошел автобус. Он и в автобусе думал о них. Тут поспокойней было, отвлекали пассажиры, движение, думалось медленнее, спокойнее. Между прочим, вдруг вспомнил: зачем же он бежал, собственно, из Москвы? Почему так рвался в деревню? Почему? Только тут явилась в его памяти женщина, похожая на бабу Олю. Как же он совершенно забыл о ней? И когда вспомнил эту женщину, убиравшуюся в квартире Эмилии и называвшую Эмилию Емилкой, тогда вспомнил и то, зачем бежал в деревню. Ведь он бежал в деревню, чтобы там, в лесу где-нибудь, в глухом месте, хорошо, если бы ружье у деда нашлось бы, чтобы один на один в полном одиночестве решить: надо ли продолжать эту грязную волынку или как Вовка... Вот зачем. Нет, значит, он другой, значит, он должен жить, он хочет к Эмилии и поедет к ней, может быть, даже сегодня. И вообще это «быть или не быть» надо выбросить
из головы раз и навсегда, он другой породы, не Вовкиной. Думать надо о другом. Думать надо о смысле, о назначении Не искать, есть смысл или нет смысла, а искать, в чем он. Когда он сошел на своей остановке, все в нем как-то успело определиться, и он с удовольствием чувствовал вокруг себя каменные громады домов, каменные проезды, каменные арки, с удовольствием шел в окружении строгих каменных линий, обрадовался городской луне, выползшей из тучи за каменным углом, а когда поднялся от проспекта на свою широкую, но коротенькую улицу, похожую на сквер, перед ним открылось оконтуренное мягкими огнями небесное сооружение университета. Все-таки нет, все-таки он городской человек. Человек большого города. Тут его родина, тут все, в том числе и смысл и назначение. Тут надо искать.
— Здравствуйте, я ваша тетя,— растянула с радостной улыбкой Катерина, открывшая дверь на Витенькин звонок.— Нагостился? Не поссорился?
— Нет, мама, домой захотелось. Мне никто не звонил?
— Звонят какие-то.— Голосом мать намекала на что-то, но сказать об этом не нашлась как. Повела кормить его. Отец тоже вышел на кухню, присел с сигаретой. Не морщился Витек, не отмалчивался, разговаривал нормально, только спешил отчего-то, ел быстро, запивал быстро молоком, руки быстро ходили, спешил куда-то.
— Куда спешишь? — спросила Катерина.
— Никуда не спешу, просто проголодался.
Борис Михайлович молча наблюдал за сыном, как он ел, разговаривал с матерью. Вроде налаживалось что-то. Было похоже, как будто бы Витек их возвращался к ним откуда-то, из какого-то долгого отсутствия.
Витек на самом деле торопился. Точно еще не знал куда, но торопился. Не знал, потому что не мог решить, кому звонить первой, Марианне или Эмилии. Зимний вечер был давно уже темен, как ночь, но времени было еще немного.
— Звонила Марианна и еще какая-то,— сказала Катерина, и Витенька пошел звонить Марианне, но позвонил Эмилии.
— А-а,— протянул ангельский голосок в трубке и тут же заговорил Феликс.
— Наконец-то,— сказал Феликс.— Мы о тебе целый час говорили, звонили, но теперь, к сожалению, хотя, какого черта, ты приезжай немедленно, Эмилию провожаем, завтра она улетает. Проводим, и все, давай.
Выпросив рублевку, Витек стал одеваться. Куда и зачем, как всегда, осталось без ответа, хотя сегодня Витек отступился немного и на повторный вопрос все же ответил:
— Ну, по делу нужно, провожаем товарища, за границу улетает.
— Ты хоть не выпивай там, сынок,— попросила Катерина.
— Постараюсь.
Через час Витек был на месте. Разделся, Эмилия и Феликс провели его в столовую. И тут Витек сразу оценил обстановку. Кроме знакомой Ташеньки, за столом сидел некто. Эмилия представила его.
— Знакомься, Виктор, это Гангстер.
Витек с ходу уловил тон и так же спокойно ответил, подавая руку:
— Не похож.
Гангстер поднял глаза, посмотрел в Витенькины, и тогда он про себя поправился: похож. Феликс сделал Витеньке знак глазами, как будто бы руками развел, такова, мол, обстановка, сам виноват. Витек был пятым за столом, и это обстоятельство ни одного из сидящих не делало вполне свободным и счастливым. Поэтому стали быстро пить, напились и стали расползаться. Сперва отлучилась хозяйка, Эмилия, потом Гангстер ушел искать ее, потом встали и ушли Феликс с Ташенькой. Они встали и ушли, когда явилась еще одна гостья, развязная толстушка, которая сразу начала топорщить свою грудь, вздыхать и топорщить, показывать, какая у нее прямо-таки каменная грудь. Кроме этого, у новой гостьи ничего не было. Когда Феликс с Ташенькой поднялись и ушли, гостья еще сильней стала топорщить свою бесценную грудь. Она сидела, криво улыбалась молчаливому Витеньке и топорщила, и вздыхала. Витек встал и пошел зачем-то в спальню. Зачем он шел в спальню к Эмилии? Он не знал. Но все-таки он бодро подошел к двери, взялся за ручку. Дверь была закрыта. Не заходя уже в столовую, Витенька направился в прихожую, быстро оделся и выскочил из этого вертепа. На улице, как суеверный, плюнул налево, потом направо, закурил и бодренько зашагал к метро. Домой вернулся в прекрасном настроении. Родители еще не спали, ждали, конечно. «Ну что? Проводили?» — «Проводили».
Витек выпил самую малость, чувствовал себя хорошо и с нетерпеливой радостью ушел в свою ночную жизнь. Выключил верхний свет, открыл дверь на балкон, хотя она была оклеена на зиму, посмотрел в темный снежный двор, покурил и вернулся к столу. Между прочим, подумалось ему, что он
избавился не только от Эмилии, но вместе с тем почему-то и от Марианны. Почему? Сказать было трудно, но освобождение он почувствовал сразу же, как только выскочил из того вертепа. Сейчас ему было немножечко жалко Марианну, потому что она-то ничего не знала. Но подумалось об этом как-то между прочим, вскользь. Думать об этом всерьез казалось теперь Витеньке недостойно для современного человека. Как-то при случае, уже весной, Катерина спросила Витеньку:
— Сынок, вот тебе звонят каждый день, хоть бы привел домой, показал нам свою подружку. Есть же у тебя кто-то?
— Закон несовместимости,— сказал Витек,— не позволяет иметь одну подружку, все теперь имеют по нескольку.
Юмор был тяжелым и непонятным для Катерины и для Бориса Михайловича.Но вообще родители в последнее время были довольны Витенькой.Эта страничка в дневнике была озаглавлена, называлась: «О смысле жизни».
В чем же смысл жизни? Говорят, что в ней самой. А в чем же тогда смысл ее самой? Нет, так нельзя.Пусть бы эта бесконечная материя плавала в бесконечном своем пространстве, сгущалась, расширялась, вспыхивала, взрывалась и клубилась. Пусть бы клубилась бесконечная в бесконечном, сжигала бы себя в одном месте и возрождалась в другом, пусть бы текла и плыла пылью, огнем, твердыми звездами и нетвердыми своими черными дырами и пропастями, потрясала бы вселенную катастрофами, а потом отдыхала от них. Нет же! Она родила в себе мыслящее начало. Микробы, ихтиозавры, слоны, змеи, травы и деревья, 'лягушки и лишайники, рыбы и олени — это только лаборатория, в которой она создавала мыслящее начало. Зачем? А чтобы взглянуть на самое себя и понять: что же она такое, бесконечная материя? Что она и какова она? Зачем взглянуть на себя и понять? А затем, чтобы открыть смысл своего бесконечного существования, плавания и кипения бесконечного в бесконечном. И вот. Поскольку она поместила мыслящее начало в человеке (в условиях Земли), то и смыслом человеческой жизни надо считать именно то, ради чего и затевалось это мыслящее начало, то есть надо считать позн а-п и е. Все остальное, без всякого исключения, только условия жизни, но никогда не цель и не смысл.
Витенька хорошо помнит: когда он это записал, понял, что это — мысль, больше того — это открытие. И он испугался. Может, не совсем точно, не испугался, а стало ему как-то не по себе, страшновато, оттого что это было открытием. Он открыл наконец тайну: для чего человек живет на земле. Человек, в смысле человечество.
Был май месяц. Середина ночи. Витек перелистывал свой дневник, подводил итоги. Кончались школьные годы, оставались считанные дни этой школьной жизни, и Витек перелистывал в ночной квартире свой дневничок, оглядывался на себя, задумывался над тем, что будет дальше. Натолкнувшись на эту страничку о смысле жизни, снова тревожно и радостно пережил ту минуту, когда записал свое открытие. Познание. Вот оно! Но при этом, конечно, даже не вспомнил, что он — троечник, и сейчас вместо того, чтобы готовиться к очередному экзамену — выпускные экзамены! — он сидел и наслаждался своими записями, своими стихами, если они были удачны. Рядом лежала дочитанная до середины книжка, не имевшая никакого отношения к школьным занятиям. Походивши по комнате, выкуривши сигаретку, Витенька закрыл дневничок и принялся за книжку. До рассвета оставалось около двух часов. Он читал о Сартре. Были места совершенно непонятные. Надо, конечно, почитать и этого Гуссерля, и Хайдеггера, и вообще. Витеньке казалось, что его ночные посиделки за книгами и дневником будут тянуться вечно, никогда не кончатся, хотя он уже получил повестку в военкомат и ходил туда, знал, что его ждет армия, военная служба, поскольку институт он отверг сам, да и шансов попасть туда троечнику не было никаких. Все это было ему известно, но относилось оно как бы к третьему лицу, к какому угодно лицу, только не к нему. Он думал сейчас о другом, о потерянном и возвращенном рае, по Гегелю. Он прочитал дважды это место и выписал отсюда в свой дневничок: «...идея развития как самообогащения духа через добровольный уход от себя в чужую стихию и возвращение с победой. Отчуждение поэтому — необходимый момент развития: только покинув родной свой дом, а затем претерпев все необходимые испытания «за морем», дух становится тем, чем он должен быть поистине, по.-настоящему обретает себя. В конце концов получается, что развитие есть возвращение к началу, соединение с собой через временную утрату, добровольную разлуку и преодолимую боль».
У Витеньки все смешалось. Гегелевский дух то и дело становился им самим, Витенькой, как-то подставлялся под него, и тогда ему начинало казаться, что это он о себе читает, в себе что-то открывает, какое-то соответствие с этим духом, что к этому надо внимательнейшим образом прислушаться, вдуматься, потому что тут, кажется, заключена важная для него истина, важное для него указание, определение и освещение его собственной судьбы.
Голова горела. Он встал, постоял с переплетенными пальцами на лбу и вышел на балкон и был поражен там небом. В одну секунду оно перевернуло всю его душу. Оно было бездонно-черным, и по нему низко, совсем низко, чуть не задевая крыши домов, неслись со страшной силой белые светящиеся облака. Неслись они бесконечной стаей. Крупные, потрепанные, отдельные, как мертвые птицы, они спешили куда-то без оглядки, даже шорох или шипение слышались от их стремительного лета. Не успевал Витенька проследить за одним белым облаком, чтобы лучше вглядеться в него, как оно проносилось над черным колодцем двора, по черному бездонному небу, за ним тут же вылезали из-за крыши новые, десятки новых, вытянутых в направлении полета белых стремительных туч. С ними шла тревога. Их черное небо было неуютным; враждебным, пугающе-бездонным, и они спешили куда-то, то ли спешили спасать кого-то, то ли сами спасались от кого.
Потрясенный, Витенька стоял долго, отстранившись от земли и совершенно слившись с этими беглыми тучами-обла- ками. В черной тьме ночи их светящийся белый цвет был непонятен и страшен. Но они тянули с собой Витеньку, увлекали куда-то в черную бездну, в которой наконец-то стала смутно проступать черная синева, а в безднах черной синевы трепетали крохотные перепуганные звезды. Белым стаям не было конца. Захотелось протянуть руку с балкона и достать их рукой, шагнуть в пропасть и нестись куда-то вместе с ними.
В ту ночь он решил уехать. На другой день пришел с Феликсом.
— Феликс у нас ночует,— сказал он матери.
— Ну и ну,— только и сказала Катерина, глядя снизу вверх на Феликса, на его сабельные баки и черную с синим отливом бороду.— Ну и ну! — сказала она без улыбки. Память о той ночи изменила ее отношение к Феликсу. Она принимала его теперь вынужденно, раз уж так нужен он Витеньке.
— Доставай раскладушку, стели своему другу. Витенька стал стелить. Им было хорошо. Они смеялись,читали вслух что-то, до одиннадцати Витенька играл. Он играл теперь Шумана, теперь он Шумана любил. Потом через стенку ничего не было слышно, говорили тихо, читали каждый свое. Легли рано, в первом часу. Феликсу сильно спать хотелось. Борис Михайлович заглядывал на минутку, тоже посмотрел на баки и на бороду. Собственно, бороды как таковой еще не было, а были плотные, поблескивающие от черноты колечки. Они покрывали щеки и подбородок Феликса и уже производили впечатление.
Утром, после завтрака, ребята ушли. После обеда снова вернулись. Витенька спихнул очередной экзамен — на тройку, разумеется.Ужинали вместе с родителями. О бороде говорили.
— Без бороды,— разъяснял Феликс,— человек не может полностью выразить себя, проживет всю жизнь, но так и не узнают другие, каков он, человек.
— А может, все-таки в голове дело, а не в бороде? — возразил Борис Михайлович.
— Вы правы,— согласился Феликс,— но все же. Вот, скажем, я, поскольку речь о моей бороде зашла. Что я без нее? Если, конечно, я отращу ее полностью? Без нее я смазливый молодой человек, потом смазливый пожилой человек. Мне тошно от своей собственной физиономии.
— Не верится что-то,— сказала Катерина.
— Клянусь, Катерина Максимовна,— поклялся Феликс.— Так вот. А с бородой, если я отпущу ее во всю силу, у меня совсем другой, совершенно другой облик, и этот облик как раз и выражает мою сущность. Или вот вы, Борис Михайлович, отпустите-ка бороду, и вы увидите, что сами начнете относиться к себе по-другому, Катерина Максимовна будет по-другому относиться и видеть вас будет по-другому.
Катерина засмеялась. Смешно стало. Все поддержали ее. Потом Феликс прибавил:
— И Виктор,— сказал он,— по-новому стал бы смотреть на вас, и я, между прочим, и все ваши знакомые, и даже начальники ваши. А вы говорите — в голове. Голова, она должна через что-то выразиться. Внешне, разумеется.
— Никогда не думал об этом,— признался Борис Михайлович.— Наверно, так оно и есть. Вы образованные. До бороды тоже додумались.
Катерина сказала:
— Значит, Феликс, тебе нравится борода. Ну вот зарастешь ты весь, а заниматься чем станешь? На кого ТЫ учишься?
— Я учусь, Катерина Максимовна, в историко-архив ном институте.
— Вот как! — удивилась Катерина, но было неясно, какой смысл вкладывала она в свое удивление. Борис Михайлович сказал прямее.
— Такой умный парень,— сказал он,— нашему государству очень нужны умные люди, а ты, значит, собираешься всю жизнь просидеть в архивах.
— Да, Борис Михайлович, собираюсь, да еще как!
— Непонятно.
— Я поясню, Борис Михайлович. Архивы — это наше прошлое, живое, с кровью. Там такие бомбы лежат, вы себе и представить не можете. Я хочу весь путь пройти, от скифов до варягов, если они действительно имели место, до наших дней..
— Значит,— сказал Борис Михайлович,— тоже проверять хочешь?
— Почему тоже?
— Да вот наш Витек хочет проверять. — Кого?
— А кого? Нас всех.
Феликс засмеялся, Витенька подмигнул.
— Да,— сказал он,— я тоже.
— Смотрите,— предупреждающе сказал Борис Михайлович,— допроверяетесь, поезд может уйти, а вы останетесь.
— Вот батя, ты слышишь, Виктор? Хорошо говорите, Борис Михайлович.— Феликсу понравились слова Витеньки-ного бати.— Нет, Борис Михайлович, поезд-то и наш тоже, мы не останемся, мы будем работать, не выходя из поезда.
— Я уже говорил тебе,— сказал Витек,— я буду делать все, что положено, даже больше и лучше, чем положено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31