«Нельзя». Конечно, нельзя. Они оба вспотели, одеты лишь в легкие лыжные костюмы, а на озере холодный ветер.
— ...Не бойся, Мирья, не бойся,— успокаивал Валентин.— Мы все равно выйдем к берегу. Разведем костер и...— Тут он осекся, вспомнив, что спичек-то у него нет.
Начало темнеть. Но по мере того как над озером сгущались сумерки, становилось даже светлее. Метель улеглась, небо стало проясняться, и вот из туч выглянула луна. Такая яркая и полная, как вчера. Валентин остановился. Мирья догнала его и стала с ним рядом.
— Видишь берег?—Налево, куда указывал палкой Валентин, километрах в трех от них виднелось что-то черное.—- Теперь я знаю, где мы,— мы на северном берегу Петярви.
— А деревни здесь поблизости нет никакой? — спросила Мирья, мечтая лишь об одном — добраться бы до жилья и лечь спать.
— Где-то в той стороне раньше стоял один дом. Не знаю, живут ли там теперь. И не уверен, сумеем ли мы найти дорогу туда.
— А в Кайтаниеми обратно мы дорогу найдем? — спросила Мирья упавшим голосом.
— Непременно. Если снова пурга не разыграется. Идти обратно далеко. Как же нам теперь быть? — спросил парень.
— Не знаю.
— Мирья, а у меня даже нет спичек.
От этих слов Мирье вдруг стало так зябко, что ее охватил озноб. Мокрая от пота одежда стала колючей и холодной, как лед.
— Пойдем обратно... Или куда-нибудь... Только медленно-медленно. Я очень устала,— сказала Мирья.— Нам нельзя стоять на месте.
— Слушай! Пошли!— воскликнул вдруг Валентин обрадованно, словно увидел где-то совсем рядом огонек человеческого жилья. Он повернул к берегу, но пошел не напрямик, а направо, удаляясь еще дальше от Кайтаниеми.
— Куда? — спросила Мирья, послушно плетясь следом.— Ты что-то придумал, что?
— Пока ничего. Иди быстрее. Не бойся — не пропадем.
— А я и не боюсь.
Валентин шел наискосок, направляясь к пустынному берегу.
— А там кто-нибудь живет?
— Нет, никто.
— Тогда зачем...
— Ну иди же, иди.
Приблизившись к берегу, Валентин пошел вдоль него, удаляясь все больше от Кайтаниеми. Они шли по руслу какой-то реки.
— Отдохнем минуту. Не могу больше,— попросила Мирья.
— Уже скоро, скоро придем. Поднажми немножко.
Силы Мирьи были уже на исходе, но уверенность Валентина в чем-то,— а в чем, она не имела и понятия,— передалась ей, и она упрямо шла за ним.
Вдруг Валентин остановился:
— Видишь?
На берегу реки, на лесной полянке, из глубокого снега выглядывало что-то черное.
— Что это? — растерянно спросила Мирья.
— Пошли, увидишь,— весело ответил юноша.
На полянке, среди нетронутых сугробов, стояла бревенчатая избушка, такая низкая, что, стоя на лыжах перед ней, можно было смотреть через крышу. Низкая дверь избушки была занесена снегом чуть ли не под самую крышу. Из-под снега выглядывала поленница дров, сложенных у стены.
Валентин стал лыжей разгребать снег перед входом. Снег был слежавшийся, твердый, плотный от ветров и мо
розов, и парню пришлось долбить его палкой и кусками отбрасывать в сторону. Наконец он открыл дверь и, низко; пригнувшись, вошел в избушку.
— Сейчас, Мирья, сейчас! — крикнул он из двери.
Мирье опять стало нестерпимо холодно, время шло медленно, минуты казались вечностью. В черном проеме входа в избушку вдруг вспыхнул огонек, и она услышала голос Валентина:
— Милости просим, дорогие гости, входите!
Никогда еще маленький мерцающий огонек не доставлял Мирье такой радости. Согнувшись в три погибели, она вползла в избушку. При свете лучины увидела невысокие нары, застланные сухим камышом, в углу черную каменку, на стене полочку, на которой стояли закопченный котелок и берестяная солонка. А в котелке оказалось полбуханки хлеба, правда черствого, твердого как камень, но все-таки — хлеба. Возле каменки виднелась кучка сухих смолистых щепок, приготовленных для растопки.
— Как здесь хорошо!
— А я что говорил? — гордо ответил Валентин.— А вот спички, видишь, целый коробок.
— Ты ничего не говорил, фу, нехороший какой! — Мирья прильнула к Валентину и обняла его, потом испуганно отпрянула и сказала, словно извиняясь: — Я так рада... Мне уже стало страшно за нас с тобой...
Валентин говорил деловито, словно ничего не произошло:
— Сейчас затопим печь. Дров хватит. Правда, топится она по-черному, но теплее будет. Из этого хлеба что-нибудь сварим. Отдохнем, выспимся, а утром — в дорогу.
Мирья с благодарностью смотрела на Валентина и кивала в ответ.
— А ты здесь раньше бывал?
— Давно. В первый год после войны. Дед еще был жив. Мы только что вернулись из эвакуации. Время было трудное, голодное. Дед приезжал сюда ловить ряпушку. Иногда он меня брал с собой. А мне было лет пять...— рассказывал Валентин, укладывая дрова в печурку.
Дрова трещали, загораясь. Дым клубился под низким потолком. Мирья и Валентин пригибались к полу. Валентин нашел нож с коротким и широким лезвием, вставленный в щель бревенчатой стены, раскрошил хлеб в котелок, в котором он уже растопил снег, и поставил его на огонь, Мирье впервые в жизни пришлось есть такое варево, такими потрескавшимися, обглоданными деревянными ложками.
Через два часа дым вытянуло, в печурке осталась куча ярко-красных жарких углей. Валентин закрыл дверь и прикрыл отдушину.
Мирья пыталась представить себе, какой была жизнь Валентина, когда он был маленьким. Она представляла, как его увозили в эвакуацию. Наверно, так же, как ехала она с матерью. Только Валентин попал к своим, а она, Мирья, оказалась в чужой стране. В чужой? В той стране люди, воспитавшие ее, и отец и мать, приемные. Там — Нийло... Интересно, что они сказали бы, если бы увидели сейчас Мирью в этой избушке, в глухой тайге? А Лейла? Что сказала бы Лейла? Ведь при прощании она говорила: «Там, в Советской стране, все хорошо, там большие светлые аудитории, там открыты все дороги. Там большие заводы, люди там работают дружно».
И ей вспомнились слова Ирины: «Разве мы жили так, как в книгах пишут?»
Мирья смотрела уголком глаза на Валентина, освещенного красноватым отсветом углей. Лицо у него открытое, широкое. И если он скажет что-нибудь такое, что не думает, это будет видно по его лицу... В чертах его лица было что-то мужественное и в то же время что-то детское. Мирья знала, что Валентин много читает. И все-таки он умеет видеть жизнь такой, какая она есть. С ним Мирья чувствовала себя в безопасности.
Глаза слипались. Перед Мирьей промелькнуло несколько разрозненных картин: сегодняшний ужин, красноватые угли, тихий шум деревьев... Она опустилась на мягкие теплые камыши, которыми Валентин застлал пол избушки, и заснула.
Валентин хотел растолкать ее, чтобы она легла на нары, но все-таки будить не стал. Он расстелил на нарах камыш, сделал из него нечто вроде подушки, потом осторожно взял Мирью на руки и стал поднимать на устроенную постель. Мирья открыла глаза, сама залезла на нары и тут же заснула. На нарах нашелся старый, весь в заплатах мешок. Валентин накрыл им ноги девушки, хотел стянуть с ее ног шерстяные носки, но не осмелился. Потом он присел на край нар и стал смотреть на спящую Мирью. Густые золотистые волосы девушки рассыпались на сухом камыше. Красноватые блики догорающего огня падали на лицо девушки, и при их красноватом свете оно казалось еще красивее.
Затаив дыхание, Валентин любовался Мирьей. Все это казалось какой-то сказкой.
Вдруг Валентин почувствовал, будто делает что-то нехорошее. Он опустился на пол, сел перед очагом и стал поправлять угли. У дверей стояли лыжные ботинки Мирьи. Валентин взял их в руки и стал ощупывать, не сырые ли. «Какие маленькие»,— подумал он и пристроил их сушиться около каменки.
Валентин решил не спать: надо сторожить огонь, чтобы случайно не загорелся пол избушки. «Что будет, если случится пожар?» — ужаснулся он. Нет, он не будет будить Мирью, он осторожно, нежно возьмет ее на руки и вынесет. Он готов нести ее на руках куда угодно, хоть до самого Кайтаниеми. Или если вдруг — стал он фантазировать — нападут звери или бандиты, он будет драться до последнего. А Мирья будет спать и ничего не узнает об этом. Мирья ровно дышала во сне. Огонь постепенно угасал. Валентин задремал, опустив голову на руки, потом, откинувшись на камыши, заснул так же крепко, как и Мирья.
Среди ночи, когда угли в очаге еще чуть-чуть тлели, Мирья на мгновение проснулась. Она никак не могла понять, где она находится. Сперва ей показалось, что она в новом доме у Нийло. Но почему здесь так темно? Нет, Нийло далеко. Но где же она? Она огляделась. И вспомнила. Валентин спал на полу. «Ему, бедному, наверное, холодно»,— успела подумать Мирья и опять заснула.
Сколько времени они спали? Они не знали этого сами. Проснулись они одновременно. То ли от стужи, потому что огонь давно погас и избушка выстудилась, то ли услышав голос Андрея:
— Эй, ребята, сюда, здесь они.
На улице ярко светило солнце. Дрожа от холода и щурясь от ослепительного дневного света, Мирья и Валентин выползли из занесенной снегом избушки.
Когда агитбригада вышла на другой берег Кайтасалми, Андрей остановился и стал поджидать идущих следом. Один за другим появлялись из метели участники бригады, они все были похожи на дедов-морозов, и узнать их можно было, только заглянув в лицо. Андрей не беспокоился. Ведь никто не мог заблудиться, все же шли вместе. Он не стал проверять, все ли на месте. Только спросил на всякий случай:
— Все?
— Все, все, не беспокойся,— ответил кто-то.
— Давай пошли скорее, чего тут стоять на ветру.
От берега Кайтасалми до нового поселка было километров восемь. Проезжей дороги не было, так как через залив не было моста. Машины ходили вокруг Сийкаярви. Лыжники шли сейчас напрямик, через лес. Летом здесь проходила тропа, а зимой хорошо укатанная лыжня, которую никакая метель не могла занести. Уверенный в том, что все идут за ним следом, Андрей, не оглядываясь, пошел дальше. На этой лыжне никто все равно на заблудится. А в Кайтасалми он хотел прийти пораньше других. Надо же заглянуть к отцу, да и за концерт он ответственный. Наталия осталась у матери в Кайтаниеми.
Дом из круглых бревен стоял в одном ряду с другими такими же новыми домами, отличаясь от них, пожалуй, только забором, который был сделан более аккуратно. Отец сам поставил ограду, и если он что-то делал, то делал хорошо. Сруб дома был поставлен бригадой плотников стройки, но, когда распределили строившиеся дома, Степан Никифорович сам решил произвести внутреннюю отделку в своем доме. Строительное управление не возражало. Андрей еще не был в новом доме отца и сейчас с любопытством рассматривал его. Он неторопливо шел по двору, замедляя шаги еще и по другой причине: как-то его встретит отец после недавней стычки. Аккуратно выструганные ступени вели на крыльцо. Опорные столбы были выкрашены в белый цвет. Белая застекленная дверь вела в просторную и светлую переднюю. Вытирая ноги о половик, Андрей' вдруг обратил внимание на пол. Он сначала не поверил своим глазам: пол в передней был сделан из половых досок стандартного дома. «Не может быть. Неужели отец тоже?..» Андрей долго рассматривал пол. Да, это были именно те доски. Вот так по частям и находится исчезнувший дом: крыльцо в Кайтаниеми, пол — здесь, у отца. Видимо, и стены где-нибудь неподалеку, не за морем и не за границей.
Открыв в кухню дверь, Андрей машинально взглянул под ноги. Здесь пол тоже был из этих самых досок. Точно.
— А вой, Андрюша,— мать бросилась навстречу сыну. Она так спешила, что забыла выпустить из руки ковш. Так с ковшом в руке и обняла. Она как раз накрывала на стол. В праздничные дни они завтракали позднее, чем обычно. Андрей снял пальто, повесил на вешалку у дверей, поздравил мать с Новым годом, спросил, как здесь живут.
— Да помаленьку живем.— Мать крутилась между плитой и столом.
Андрей уже догадался, что отец дома. Сидит, наверное, в соседней комнате. И слышал, конечно, кто пришел. Андрей решил подождать, выйдет ли отец ему навстречу. Но потом подумал: если уж вопрос идет о самолюбии, то все- таки отец есть отец, а он сын. И он решительными шагами направился в горницу. Отец сидел за газетой.
— Тервех, туатто. С Новым годом тебя.— Андрей прошел к отцу и пожал ему руку.
— Тервех,— растерянно ответил отец.
Они поздоровались. И молчали. Вбежала мать:
— Мужики, мужики, скорее завтракать.
Отец и сын прошли в кухню. На столе стоял обычный карельский завтрак. Рыба соленая и вареная, рыбник, калитки и шаньги. Отец посидел, не притрагиваясь к еде, встал, достал из шкафа две рюмки и бутылку. Налил себе рюмку и поставил бутылку перед сыном: если хочешь выпить, сам нальешь. И сын решил налить. Мать наблюдала за этим довольная. Значит, отец и сын помирятся. Не дожидаясь, когда его начнут расспрашивать, Андрей стал рассказывать, зачем они сюда приехали.
— Значит, так, это хорошо,— отец не мог отмолчаться.— А у нас молодежь ничем другим больше не занимается, болтаются по вечерам, засунув руки в брюки. Не то было, когда мы были молодыми. Интересно мы жили, знали, что делали...
Андрею уже не раз приходилось слышать о тех временах: тогда, после революции, когда отец был молод, все было не так, все было лучше. Не дожидаясь ничьих директив, они выбрасывали из изб иконы. По вечерам устраивали концерты. Не спрашивая разрешения у финансовых органов, они пускали шапку по кругу и собирали деньги. Сами строили клубы и красные уголки, устраивали субботники и воскресники. А что эти, нынешние,— ничего они не могут. Им бы только время убить да жить на всем готовеньком. Не купишь им гармонь, не принесешь в клуб да готовое в руки не сунешь, сразу завоют,— мол, никакой работы с молодежью не проводится. Такая нынче молодежь пошла.
Андрей слушал, улыбаясь. Пусть старик поговорит. Пусть похвалит свою собственную молодость, свое поколение. Наверное, все поколения в свое время так поступали. Будет время — он, Андрей, тоже будет вот так вспоминать и рассказывать о своей молодости. Он только поддакивал
отцу. Потом, словно дополняя воспоминания отца, рассказал о том, что они делают в Хаукилахти. Рассказывал о кружках, о том, как они выезжают с концертами в другие поселки и деревни, о том, как многие заочно учатся.
— Вот «молнию» стали выпускать. В последнем номере была интересная картинка: в Хаукилахти пропал целый дом. Точно, целый дом. Кто-то, наверное, сунул его в карман и унес. Вот мы и нарисовали, как это происходило.
— Ишь, черти,— засмеялся отец.— Когда я был мальчуганом, у нас воровства не водилось. Правда, ходили воровать репу, но не потому, что у самих ее не было. А просто так — показать свою храбрость, интереса ради. Полезешь, вырвешь несколько репин — и тягу. Вот тогда-то репа и кажется самой сладкой.— Отец становился все разговорчивее.— Я тоже ходил воровать репу. Однажды ой как мне попало. Дед твой, отец нашей мамы, поймал меня и давай ремнем стегать...
— Ну, а потом-то он тебе простил? — с усмешкой спросил Андрей.
— Конечно, простил. Прошло несколько лет, встречает меня старик и говорит: «Ну бог с тобой, хоть ты и воровал репу, от тебя иначе не отвязаться — будь моим зятем».
— Заливаешь,— заметила мать,— такого он тебе не говорил.
— Вот так прежде жили. Только репу воровали, уж потом, через много лет, стали деньги красть. А теперь, говоришь, уже целые дома воруют? Да, развитие далеко пошло, ничего не скажешь...
— Отец, скажи-ка ты между делом, где ты эти доски на пол раздобыл?
— Что? — Отец даже опешил.— Эти доски, говоришь?
— Да, да, о них я говорю. Разве они не от стандартного дома? Случайно не из того, который украли?
Степан Никифорович весь побагровел и прохрипел:
— Смотри-ка ты, эмяс... Так вот чего ради ты сюда пришел! Пришел к отцу и матери вынюхивать, из чего пол сделан? Какой черт тебе велел вести здесь следствие? Давно ли у тебя сопли под носом высохли? Это я, значит, вор! Если мне их дали, то и я давал государству немало. Знаешь это? — Отец вытянулся во весь огромный рост и стал перед Андреем, весь багровый, свирепый.
Мать вбежала из соседней комнаты, запричитала:
-— Перестаньте, бога ради, перестаньте, а-вой-вой...
— А ты помалкивай. Что за черт, даже в собственном доме не дают покоя. Ты куда пришел вора искать?
— Да вы хоть при людях не ссорьтесь,— всхлипнула мать.
Отец и сын даже не заметили, что в комнату вошли Марина и Игорь. Заметив замешательство Степана Никифоровича, Марина сказала:
— Пойдем отсюда, здесь опять дерутся.
Едва успела за ними закрыться дверь, Андрей схватил пальто с вешалки и выскочил следом. Он догнал их у калитки.
— Никто там не дрался,— сказал он, стараясь казаться спокойным.— Отец только немножко понервничал.
— Бывает,— протянула Марина.— Не в первый раз с тобой нервничает.
Андрей, не обращая внимания на ее иронические замечания, спросил:
— Все пришли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— ...Не бойся, Мирья, не бойся,— успокаивал Валентин.— Мы все равно выйдем к берегу. Разведем костер и...— Тут он осекся, вспомнив, что спичек-то у него нет.
Начало темнеть. Но по мере того как над озером сгущались сумерки, становилось даже светлее. Метель улеглась, небо стало проясняться, и вот из туч выглянула луна. Такая яркая и полная, как вчера. Валентин остановился. Мирья догнала его и стала с ним рядом.
— Видишь берег?—Налево, куда указывал палкой Валентин, километрах в трех от них виднелось что-то черное.—- Теперь я знаю, где мы,— мы на северном берегу Петярви.
— А деревни здесь поблизости нет никакой? — спросила Мирья, мечтая лишь об одном — добраться бы до жилья и лечь спать.
— Где-то в той стороне раньше стоял один дом. Не знаю, живут ли там теперь. И не уверен, сумеем ли мы найти дорогу туда.
— А в Кайтаниеми обратно мы дорогу найдем? — спросила Мирья упавшим голосом.
— Непременно. Если снова пурга не разыграется. Идти обратно далеко. Как же нам теперь быть? — спросил парень.
— Не знаю.
— Мирья, а у меня даже нет спичек.
От этих слов Мирье вдруг стало так зябко, что ее охватил озноб. Мокрая от пота одежда стала колючей и холодной, как лед.
— Пойдем обратно... Или куда-нибудь... Только медленно-медленно. Я очень устала,— сказала Мирья.— Нам нельзя стоять на месте.
— Слушай! Пошли!— воскликнул вдруг Валентин обрадованно, словно увидел где-то совсем рядом огонек человеческого жилья. Он повернул к берегу, но пошел не напрямик, а направо, удаляясь еще дальше от Кайтаниеми.
— Куда? — спросила Мирья, послушно плетясь следом.— Ты что-то придумал, что?
— Пока ничего. Иди быстрее. Не бойся — не пропадем.
— А я и не боюсь.
Валентин шел наискосок, направляясь к пустынному берегу.
— А там кто-нибудь живет?
— Нет, никто.
— Тогда зачем...
— Ну иди же, иди.
Приблизившись к берегу, Валентин пошел вдоль него, удаляясь все больше от Кайтаниеми. Они шли по руслу какой-то реки.
— Отдохнем минуту. Не могу больше,— попросила Мирья.
— Уже скоро, скоро придем. Поднажми немножко.
Силы Мирьи были уже на исходе, но уверенность Валентина в чем-то,— а в чем, она не имела и понятия,— передалась ей, и она упрямо шла за ним.
Вдруг Валентин остановился:
— Видишь?
На берегу реки, на лесной полянке, из глубокого снега выглядывало что-то черное.
— Что это? — растерянно спросила Мирья.
— Пошли, увидишь,— весело ответил юноша.
На полянке, среди нетронутых сугробов, стояла бревенчатая избушка, такая низкая, что, стоя на лыжах перед ней, можно было смотреть через крышу. Низкая дверь избушки была занесена снегом чуть ли не под самую крышу. Из-под снега выглядывала поленница дров, сложенных у стены.
Валентин стал лыжей разгребать снег перед входом. Снег был слежавшийся, твердый, плотный от ветров и мо
розов, и парню пришлось долбить его палкой и кусками отбрасывать в сторону. Наконец он открыл дверь и, низко; пригнувшись, вошел в избушку.
— Сейчас, Мирья, сейчас! — крикнул он из двери.
Мирье опять стало нестерпимо холодно, время шло медленно, минуты казались вечностью. В черном проеме входа в избушку вдруг вспыхнул огонек, и она услышала голос Валентина:
— Милости просим, дорогие гости, входите!
Никогда еще маленький мерцающий огонек не доставлял Мирье такой радости. Согнувшись в три погибели, она вползла в избушку. При свете лучины увидела невысокие нары, застланные сухим камышом, в углу черную каменку, на стене полочку, на которой стояли закопченный котелок и берестяная солонка. А в котелке оказалось полбуханки хлеба, правда черствого, твердого как камень, но все-таки — хлеба. Возле каменки виднелась кучка сухих смолистых щепок, приготовленных для растопки.
— Как здесь хорошо!
— А я что говорил? — гордо ответил Валентин.— А вот спички, видишь, целый коробок.
— Ты ничего не говорил, фу, нехороший какой! — Мирья прильнула к Валентину и обняла его, потом испуганно отпрянула и сказала, словно извиняясь: — Я так рада... Мне уже стало страшно за нас с тобой...
Валентин говорил деловито, словно ничего не произошло:
— Сейчас затопим печь. Дров хватит. Правда, топится она по-черному, но теплее будет. Из этого хлеба что-нибудь сварим. Отдохнем, выспимся, а утром — в дорогу.
Мирья с благодарностью смотрела на Валентина и кивала в ответ.
— А ты здесь раньше бывал?
— Давно. В первый год после войны. Дед еще был жив. Мы только что вернулись из эвакуации. Время было трудное, голодное. Дед приезжал сюда ловить ряпушку. Иногда он меня брал с собой. А мне было лет пять...— рассказывал Валентин, укладывая дрова в печурку.
Дрова трещали, загораясь. Дым клубился под низким потолком. Мирья и Валентин пригибались к полу. Валентин нашел нож с коротким и широким лезвием, вставленный в щель бревенчатой стены, раскрошил хлеб в котелок, в котором он уже растопил снег, и поставил его на огонь, Мирье впервые в жизни пришлось есть такое варево, такими потрескавшимися, обглоданными деревянными ложками.
Через два часа дым вытянуло, в печурке осталась куча ярко-красных жарких углей. Валентин закрыл дверь и прикрыл отдушину.
Мирья пыталась представить себе, какой была жизнь Валентина, когда он был маленьким. Она представляла, как его увозили в эвакуацию. Наверно, так же, как ехала она с матерью. Только Валентин попал к своим, а она, Мирья, оказалась в чужой стране. В чужой? В той стране люди, воспитавшие ее, и отец и мать, приемные. Там — Нийло... Интересно, что они сказали бы, если бы увидели сейчас Мирью в этой избушке, в глухой тайге? А Лейла? Что сказала бы Лейла? Ведь при прощании она говорила: «Там, в Советской стране, все хорошо, там большие светлые аудитории, там открыты все дороги. Там большие заводы, люди там работают дружно».
И ей вспомнились слова Ирины: «Разве мы жили так, как в книгах пишут?»
Мирья смотрела уголком глаза на Валентина, освещенного красноватым отсветом углей. Лицо у него открытое, широкое. И если он скажет что-нибудь такое, что не думает, это будет видно по его лицу... В чертах его лица было что-то мужественное и в то же время что-то детское. Мирья знала, что Валентин много читает. И все-таки он умеет видеть жизнь такой, какая она есть. С ним Мирья чувствовала себя в безопасности.
Глаза слипались. Перед Мирьей промелькнуло несколько разрозненных картин: сегодняшний ужин, красноватые угли, тихий шум деревьев... Она опустилась на мягкие теплые камыши, которыми Валентин застлал пол избушки, и заснула.
Валентин хотел растолкать ее, чтобы она легла на нары, но все-таки будить не стал. Он расстелил на нарах камыш, сделал из него нечто вроде подушки, потом осторожно взял Мирью на руки и стал поднимать на устроенную постель. Мирья открыла глаза, сама залезла на нары и тут же заснула. На нарах нашелся старый, весь в заплатах мешок. Валентин накрыл им ноги девушки, хотел стянуть с ее ног шерстяные носки, но не осмелился. Потом он присел на край нар и стал смотреть на спящую Мирью. Густые золотистые волосы девушки рассыпались на сухом камыше. Красноватые блики догорающего огня падали на лицо девушки, и при их красноватом свете оно казалось еще красивее.
Затаив дыхание, Валентин любовался Мирьей. Все это казалось какой-то сказкой.
Вдруг Валентин почувствовал, будто делает что-то нехорошее. Он опустился на пол, сел перед очагом и стал поправлять угли. У дверей стояли лыжные ботинки Мирьи. Валентин взял их в руки и стал ощупывать, не сырые ли. «Какие маленькие»,— подумал он и пристроил их сушиться около каменки.
Валентин решил не спать: надо сторожить огонь, чтобы случайно не загорелся пол избушки. «Что будет, если случится пожар?» — ужаснулся он. Нет, он не будет будить Мирью, он осторожно, нежно возьмет ее на руки и вынесет. Он готов нести ее на руках куда угодно, хоть до самого Кайтаниеми. Или если вдруг — стал он фантазировать — нападут звери или бандиты, он будет драться до последнего. А Мирья будет спать и ничего не узнает об этом. Мирья ровно дышала во сне. Огонь постепенно угасал. Валентин задремал, опустив голову на руки, потом, откинувшись на камыши, заснул так же крепко, как и Мирья.
Среди ночи, когда угли в очаге еще чуть-чуть тлели, Мирья на мгновение проснулась. Она никак не могла понять, где она находится. Сперва ей показалось, что она в новом доме у Нийло. Но почему здесь так темно? Нет, Нийло далеко. Но где же она? Она огляделась. И вспомнила. Валентин спал на полу. «Ему, бедному, наверное, холодно»,— успела подумать Мирья и опять заснула.
Сколько времени они спали? Они не знали этого сами. Проснулись они одновременно. То ли от стужи, потому что огонь давно погас и избушка выстудилась, то ли услышав голос Андрея:
— Эй, ребята, сюда, здесь они.
На улице ярко светило солнце. Дрожа от холода и щурясь от ослепительного дневного света, Мирья и Валентин выползли из занесенной снегом избушки.
Когда агитбригада вышла на другой берег Кайтасалми, Андрей остановился и стал поджидать идущих следом. Один за другим появлялись из метели участники бригады, они все были похожи на дедов-морозов, и узнать их можно было, только заглянув в лицо. Андрей не беспокоился. Ведь никто не мог заблудиться, все же шли вместе. Он не стал проверять, все ли на месте. Только спросил на всякий случай:
— Все?
— Все, все, не беспокойся,— ответил кто-то.
— Давай пошли скорее, чего тут стоять на ветру.
От берега Кайтасалми до нового поселка было километров восемь. Проезжей дороги не было, так как через залив не было моста. Машины ходили вокруг Сийкаярви. Лыжники шли сейчас напрямик, через лес. Летом здесь проходила тропа, а зимой хорошо укатанная лыжня, которую никакая метель не могла занести. Уверенный в том, что все идут за ним следом, Андрей, не оглядываясь, пошел дальше. На этой лыжне никто все равно на заблудится. А в Кайтасалми он хотел прийти пораньше других. Надо же заглянуть к отцу, да и за концерт он ответственный. Наталия осталась у матери в Кайтаниеми.
Дом из круглых бревен стоял в одном ряду с другими такими же новыми домами, отличаясь от них, пожалуй, только забором, который был сделан более аккуратно. Отец сам поставил ограду, и если он что-то делал, то делал хорошо. Сруб дома был поставлен бригадой плотников стройки, но, когда распределили строившиеся дома, Степан Никифорович сам решил произвести внутреннюю отделку в своем доме. Строительное управление не возражало. Андрей еще не был в новом доме отца и сейчас с любопытством рассматривал его. Он неторопливо шел по двору, замедляя шаги еще и по другой причине: как-то его встретит отец после недавней стычки. Аккуратно выструганные ступени вели на крыльцо. Опорные столбы были выкрашены в белый цвет. Белая застекленная дверь вела в просторную и светлую переднюю. Вытирая ноги о половик, Андрей' вдруг обратил внимание на пол. Он сначала не поверил своим глазам: пол в передней был сделан из половых досок стандартного дома. «Не может быть. Неужели отец тоже?..» Андрей долго рассматривал пол. Да, это были именно те доски. Вот так по частям и находится исчезнувший дом: крыльцо в Кайтаниеми, пол — здесь, у отца. Видимо, и стены где-нибудь неподалеку, не за морем и не за границей.
Открыв в кухню дверь, Андрей машинально взглянул под ноги. Здесь пол тоже был из этих самых досок. Точно.
— А вой, Андрюша,— мать бросилась навстречу сыну. Она так спешила, что забыла выпустить из руки ковш. Так с ковшом в руке и обняла. Она как раз накрывала на стол. В праздничные дни они завтракали позднее, чем обычно. Андрей снял пальто, повесил на вешалку у дверей, поздравил мать с Новым годом, спросил, как здесь живут.
— Да помаленьку живем.— Мать крутилась между плитой и столом.
Андрей уже догадался, что отец дома. Сидит, наверное, в соседней комнате. И слышал, конечно, кто пришел. Андрей решил подождать, выйдет ли отец ему навстречу. Но потом подумал: если уж вопрос идет о самолюбии, то все- таки отец есть отец, а он сын. И он решительными шагами направился в горницу. Отец сидел за газетой.
— Тервех, туатто. С Новым годом тебя.— Андрей прошел к отцу и пожал ему руку.
— Тервех,— растерянно ответил отец.
Они поздоровались. И молчали. Вбежала мать:
— Мужики, мужики, скорее завтракать.
Отец и сын прошли в кухню. На столе стоял обычный карельский завтрак. Рыба соленая и вареная, рыбник, калитки и шаньги. Отец посидел, не притрагиваясь к еде, встал, достал из шкафа две рюмки и бутылку. Налил себе рюмку и поставил бутылку перед сыном: если хочешь выпить, сам нальешь. И сын решил налить. Мать наблюдала за этим довольная. Значит, отец и сын помирятся. Не дожидаясь, когда его начнут расспрашивать, Андрей стал рассказывать, зачем они сюда приехали.
— Значит, так, это хорошо,— отец не мог отмолчаться.— А у нас молодежь ничем другим больше не занимается, болтаются по вечерам, засунув руки в брюки. Не то было, когда мы были молодыми. Интересно мы жили, знали, что делали...
Андрею уже не раз приходилось слышать о тех временах: тогда, после революции, когда отец был молод, все было не так, все было лучше. Не дожидаясь ничьих директив, они выбрасывали из изб иконы. По вечерам устраивали концерты. Не спрашивая разрешения у финансовых органов, они пускали шапку по кругу и собирали деньги. Сами строили клубы и красные уголки, устраивали субботники и воскресники. А что эти, нынешние,— ничего они не могут. Им бы только время убить да жить на всем готовеньком. Не купишь им гармонь, не принесешь в клуб да готовое в руки не сунешь, сразу завоют,— мол, никакой работы с молодежью не проводится. Такая нынче молодежь пошла.
Андрей слушал, улыбаясь. Пусть старик поговорит. Пусть похвалит свою собственную молодость, свое поколение. Наверное, все поколения в свое время так поступали. Будет время — он, Андрей, тоже будет вот так вспоминать и рассказывать о своей молодости. Он только поддакивал
отцу. Потом, словно дополняя воспоминания отца, рассказал о том, что они делают в Хаукилахти. Рассказывал о кружках, о том, как они выезжают с концертами в другие поселки и деревни, о том, как многие заочно учатся.
— Вот «молнию» стали выпускать. В последнем номере была интересная картинка: в Хаукилахти пропал целый дом. Точно, целый дом. Кто-то, наверное, сунул его в карман и унес. Вот мы и нарисовали, как это происходило.
— Ишь, черти,— засмеялся отец.— Когда я был мальчуганом, у нас воровства не водилось. Правда, ходили воровать репу, но не потому, что у самих ее не было. А просто так — показать свою храбрость, интереса ради. Полезешь, вырвешь несколько репин — и тягу. Вот тогда-то репа и кажется самой сладкой.— Отец становился все разговорчивее.— Я тоже ходил воровать репу. Однажды ой как мне попало. Дед твой, отец нашей мамы, поймал меня и давай ремнем стегать...
— Ну, а потом-то он тебе простил? — с усмешкой спросил Андрей.
— Конечно, простил. Прошло несколько лет, встречает меня старик и говорит: «Ну бог с тобой, хоть ты и воровал репу, от тебя иначе не отвязаться — будь моим зятем».
— Заливаешь,— заметила мать,— такого он тебе не говорил.
— Вот так прежде жили. Только репу воровали, уж потом, через много лет, стали деньги красть. А теперь, говоришь, уже целые дома воруют? Да, развитие далеко пошло, ничего не скажешь...
— Отец, скажи-ка ты между делом, где ты эти доски на пол раздобыл?
— Что? — Отец даже опешил.— Эти доски, говоришь?
— Да, да, о них я говорю. Разве они не от стандартного дома? Случайно не из того, который украли?
Степан Никифорович весь побагровел и прохрипел:
— Смотри-ка ты, эмяс... Так вот чего ради ты сюда пришел! Пришел к отцу и матери вынюхивать, из чего пол сделан? Какой черт тебе велел вести здесь следствие? Давно ли у тебя сопли под носом высохли? Это я, значит, вор! Если мне их дали, то и я давал государству немало. Знаешь это? — Отец вытянулся во весь огромный рост и стал перед Андреем, весь багровый, свирепый.
Мать вбежала из соседней комнаты, запричитала:
-— Перестаньте, бога ради, перестаньте, а-вой-вой...
— А ты помалкивай. Что за черт, даже в собственном доме не дают покоя. Ты куда пришел вора искать?
— Да вы хоть при людях не ссорьтесь,— всхлипнула мать.
Отец и сын даже не заметили, что в комнату вошли Марина и Игорь. Заметив замешательство Степана Никифоровича, Марина сказала:
— Пойдем отсюда, здесь опять дерутся.
Едва успела за ними закрыться дверь, Андрей схватил пальто с вешалки и выскочил следом. Он догнал их у калитки.
— Никто там не дрался,— сказал он, стараясь казаться спокойным.— Отец только немножко понервничал.
— Бывает,— протянула Марина.— Не в первый раз с тобой нервничает.
Андрей, не обращая внимания на ее иронические замечания, спросил:
— Все пришли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38