Надо немедленно идти к Науму Сидоровичу. Если писем не окажется, он пойдет к следователю и попросит вернуть письма. Ведь они к делу не относятся.
Увидев Игоря, Наум Сидорович был немало удивлен. Он даже обрадовался. Может быть, березовая веточка не совсем пожелтела? Ведь в жизни часто так бывает: подумаешь одно — окажется другое. Игорь выглядел растерянным.
Старик понимал его. Парень хочет узнать о судьбе Изольды, но не решается спросить.
Наум Сидорович решил быть как можно деликатнее. Он попросил Игоря войти и ждал, что парень скажет, зачем он пришел.
— Простите за беспокойство. Мы с Изольдой переписывались...
Старик понимающе кивнул.
— Я пришел за письмами, которые я написал ей. Если они сохранились, я хочу получить их обратно.
Старик был ошарашен. Не зная, что сказать, он еще раз предложил Игорю сесть.
— Нет, спасибо. Мне нужны письма! — Голос Игоря прозвучал уже требовательно.
— Ясно,— сухо произнес Наум Сидорович.— Вы вправе требовать их. Но где они?
— Поищите, пожалуйста. Я подожду.
Наум Сидорович посмотрел на Игоря долгим, пристальным взглядом.
— Поищите.
Тогда в душе старика закипело. Сдерживаясь, он сказал как можно спокойнее:
— Послушай-ка, молодой человек. Я могу поискать их, но могу и не искать. А пока садись вот на тот стул и жди. Но учти: если вздумаешь открыть рот, то прежде подумай о том, что я старше тебя в три раза. В противном случае тебе придется ждать на дворе.
Игорь смутился: конечно, он не прав, нельзя таким тоном разговаривать со старым человеком.
— Вот так,— сказал старик, когда парень сел на стул. Он вытащил чемодан Изольды, бормоча под нос: — У девушек плохая привычка хранить письма. Не знаю, была ли у Изольды такая привычка. Посмотрим, посмотрим. Нет, здесь их нет. Может, где-нибудь в ящиках стола. Бедные девушки — хранят письма и не думают, стоит ли их беречь. Да, да, ты их должен получить обратно. Обязательно.
В комоде, под бельем, нашлась небольшая шкатулка, полная писем. Игорь сразу узнал их и протянул руку. Но старик стал не спеша просматривать письма.
— Подожди чуточку. Надо поглядеть, нет ли тут не принадлежащих тебе. Нет, кажется, все твои. Оно и понятно: не станет же Изольда хранить письма от отца с твоими письмами. Вот, забирай свое добро.
— Извините, что побеспокоил.— Игорь встал.
— Ничего, ничего. Наоборот. Я рад, что ты теперь можешь быть спокоен.
После ухода Игоря Наум Сидорович долго сидел, уставившись на пламя в плите. Ему казалось, что он должен был что-то сделать. Но что именно — он не мог вспомнить. Он пододвинул стул ближе к огню и вспомнил. Старик поднялся, разыскал на этажерке синюю тетрадь и достал из нее засохшую веточку березы. Веточка была такая сухая, что вспыхнула сразу, и старик едва успел отдернуть руку, чтобы не обжечься.
«Ну вот и нет ее. Сгорела»,— грустно улыбнулся Наум Сидорович.
Степан Никифорович опять заехал в гости к сыну. Андрей был рад его приезду, хотя в последнее время он с беспокойством думал об отце. Слишком мало отец бывал у себя на лесопункте и слишком уж много стал разъезжать. Люди уже начали посмеиваться. Был Степан Никифорович человек как человек и работник что надо, а теперь стал живым плакатом, ничем другим не занимается, только ездит да себя показывает, было бы хоть на что смотреть.
Последнее было не совсем верно — вид у Степана Никифоровича внушительный. Словно стыдясь своего огромного роста, он ходит сутулясь, и все равно его голова всегда возвышается, где бы он ни появлялся. А руки, слишком длинные даже для его высокого роста, болтаются где-то у колен. Забавно наблюдать, как он обрубает сучья. Когда он становится посередине поваленного дерева, ему почти не приходится сходить с места, чтобы достать до верхушки и до комля. Правда, сучкорубом ему, кажется, никогда не приходилось работать — только когда он показывает другим, как надо обрубать сучья. Степан Никифорович — один из немногих людей, кому довелось валить лес всеми орудиями труда, которые применялись на делянках Карелии: топором, и двухручной пилой, и лучковой, и электропилами как старых, так и новейших конструкций. Моторная пила «Дружба» в его ручищах выглядит просто игрушкой. Легко, как лось, шагает он по сугробам, а когда становится на лыжи, то его спутникам приходится нажимать вовсю, чтобы поспевать за ним, хотя идет он спокойно, не торопясь. Лицо у Степана Никифоровича широкое, на нем выделяется большой узкий нос, про который рассказывают даже анекдоты. Дескать, был со Степаном Никифоровичем и такой
случай. Зашел он в пивнушку, пива выпить. Из кружки пить не может — нос мешает: вот и пришлось ему попросить тарелку.
Над Степаном Никифоровичем добродушно посмеивались, рассказывая о нем анекдоты, да и сам он был не прочь отлить пулю. Когда начинали вспоминать разные случаи из фронтовой жизни, Степан Никифорович рассказывал, что однажды на фронте видел он огромную пушку. На фронт ее везли три паровоза, три дня ее заряжали, и когда из нее выстрелили, то три дня осколки летали. А когда собирались рыбаки, Степан Никифорович вспоминал, как он однажды поймал щуку. Тянул ее, тянул, метра на три уже затащил в лодку и только тогда до глаз добрался. Подумал, куда ему такая большая рыбина, и отпустил. Пусть подрастет.
Но были в жизни Степана Никифоровича и действительные случаи, похожие на анекдот. Как-то он ехал на «Москвиче». Машина застряла в грязи. Шофер пытался дать задний ход — машина ни с места. Пробовал так, пробовал сяк — не вылезает из грязи, только глубже погружается. Тогда Степан Никифорович, ничего не говоря, вышел из машины, встал перед ней, расставил ноги и, крякнув, поднял за передок, как игрушку.
Когда-то Степана Никифоровича звали просто по-деревенски Микин Степана и он был хорошим работником. Его избрали депутатом сельсовета, потом райсовета, а потом он все шел и шел в гору. Его портреты печатались в районных и республиканских газетах. Да, о нем тогда действительно стоило писать. Он ходил в новаторах, когда в свое время внедрялись первые электропилы и когда потом стали пропагандировать поточный метод работы в лесу и малые комплексные бригады. Он ездил по лесопунктам, делился опытом. И не было, пожалуй, такого совещания или собрания лесозаготовителей республики, куда бы его не пригласили. Уже много лет его называли не Микин Степана, а Степан Никифорович. Даже когда говорили по-карельски.
Каждый приезд Степана Никифоровича в Хаукилахти в гости к сыну становился праздником чуть ли не всего поселка. И на этот раз гостей было полно. Пришли родственники, а родственников у Степана Никифоровича полпоселка. Конюх Пекка Васильев — двоюродный брат, Ортьо тоже кем-то приходится... Пришли просто знакомые. Степан Никифорович пригласил и Коллиева, своего бывшего начальника. Звал он и Вейкко Ларинена.
С Вейкко они знакомы с детства, воевали вместе. При встречах они обычно подшучивают друг над другом. Степан Никифорович называет Вейкко сийкаярвинским премьером. Вейкко, в свою очередь, в шутку спрашивает Степана Никифоровича, мол, что случилось со звездой первой величины, не собирается ли она угаснуть, глаза-то вон какие стали мутные.
Вейкко Степан Никифорович увидел, въезжая в поселок. Он остановил машину.
— Слушай, премьер, у тебя не найдется свободного времени пару часиков? Заглянул бы к Андрею, погутарил с народом. У нас имеется и горячительное.
— Боюсь, что горячительного и без меня не хватит,— ответил Вейкко.— Сегодня я иду в клуб. На лекцию. Приходи и ты послушать. Об антиматерии.
— Что это за штука?
— Другая материя, не наша, но обладает такой силой, что даже представить трудно.
— Да ну ее! А у меня есть привычная материя, такая, что дух захватывает. Тоже — смела! Чистый спирт...
Наталия накрыла стол одновременно и по старому карельскому обычаю и по новому: посредине стола красовался, как положено, огромный рыбник и в конце стола, где сидела хозяйка, возвышался самовар — ее приданое, и для каждого из гостей была поставлена тарелка, вилка и нож, а рядом с горячими пирогами-калитками стояли тарелочки с аккуратно нарезанными кружками колбасы и ломтиками сыра.
— И больше ничего для гостя в вашем доме не припасено?— Степан Никифорович с усмешкой смотрел на сына.
— Чем богаты, тем и рады,— смутилась Наталия.— А что еще надо?
— Ты, невестушка, сиди. Об этом сам хозяин должен побеспокоиться.
— А надо ли? — Андрей подошел к шкафу и достал бутылку водки.
— Неси, неси на стол,— заговорила Наталия.—Кому ты бережешь?
— А вот невестка у меня правильная! — похвалил Степан Никифорович. Потом он взял свой саквояж и вытащил две бутылки.—А я с собой спирту прихватил на всякий случай. Просто хотелось поглядеть, угостит ли сынок или
нет. Знаешь, Андрей, ты сам пей или не пей, а отца не забывай.
— Ну что ты, папа! Разве я забываю?
— Я ведь совсем молодой парнишка был, когда первый раз пришел с заработков. Извозом мы промышляли. Туатто встретил во дворе, помог распрячь лошадь. Пекка, ты помнишь его, дядю-то? Мой отец тебе ведь дядей приходился?
— Как же, дядю я помню,— промолвил Пекка.— Мужик был справный. Лошадь вашу тоже помню. Небольшая была, вороной масти, но сильная. Кормили ее хорошо. Не то что теперь в Хаукилахти лошадей кормят.
— Ну, завел опять о лошадях,— засмеялся Коллиев.— Тебе люди не так важны, как лошади. Даже родной дядя.
Пекка оборвал его:
— Ты, Коллиев, дядю моего не рожь. Не тебе о нем говорить. Это был человек: он знал толк в лошадях. А у нас—так и материться хочется. О людях-то у нас маломальскую заботу проявляют, о некоторых даже больше, чем следовало бы. А лошади —хоть с голоду подыхай. Такие у нас хозяева нынче пошли.
- — Так ты и скажи это хозяевам,— посоветовал Коллиев.
— Ты ведь тоже того поля ягода.
Пекка всегда говорил то, что думал. Он не умел угождать, Выпили по рюмке, и Степан Никифорович продолжил свой рассказ:
— Вошли мы с отцом в избу. Я вытащил четверть водки— вот тебе, туатто, от сына. У старика даже слезы на глаза навернулись, хотите верьте, хотите нет. Он не очень чтоб любил выпить. По праздникам если только рюмку пропустит. А вот о том, что сын ему привез четверть водки, он всю жизнь вспоминал.
— Да, дядя не был охочим до водки,— подтвердил Пекка.— Народ другой теперь стал. Выпить-то они не забудут, а что лошадей кормить надо — забывают. Наши отцы не такие были.
Пекка Васильев поблагодарил хозяев и ушел: «Лошадей, наверно, уже привели».
Конюшню построили совсем недавно. Благодаря стараниям Пекки в ней было всегда тепло и в стойлах чисто.
Лошади стояли мокрые от растаявшего снега и пота. Услышав скрип ворот, они повернули головы и заржали: они понимали, что теперь их накормят и на спину им на
бросят попоны. Лошади прислушивались к звяканью ведер, хотя и знали, что воды им еще не дадут. Сперва . им положено сено, потом накроют попоной, потом дадут воду и овес.
— Ну, ну, не балуй,— ворчал Пекка.— Эх ты, растяпа, опять ключицы натерло. Тоже мне — нет чтобы посмотреть, в порядке ли хомут... Ты что, пугать меня вздумала? Все равно лягать.не умеешь.
Пекка досконально знал каждого из своих подопечных. У каждой лошади свой норов, как и у людей. От людей их, пожалуй, отличало только то, что лошади не умели жаловаться.
Всю свою жизнь Пекка Васильев был связан с лошадьми. В детстве ему пришлось быть ездовым на чужом облучке, своего коня у них не было. Только когда Пекке исполнилось шестнадцать, им наконец удалось обзавестись лошадью. Они получили от государства ссуду и купили костлявого мерина. Откормили его, и он исправно служил несколько лет. Потом в Кайтаниеми организовался колхоз, и они отвели мерина на общую конюшню. Сделали это, разумеется, без особой радости, но что делать — все отдали своих лошадей, они тоже. Надо полагать, именно из-за этого мерина отец Пекки стал колхозным конюхом, а Пекка его помощником. Глядишь, своему коню и лишнюю охапку сена подбросишь или овса побольше сыпанешь. Они, конечно, сознавали, что поступают нечестно. Но скоро этому пришел конец: лошадь была уже старая, дни ее были сочтены. После этого Пекка относился ко всем лошадям с одинаковым вниманием.
Началась война. И Пекка расстался с отцом. Отец отправился в эвакуацию. Домой он уже не вернулся. Пекке дали винтовку и лошадь. Так всю войну он и пробыл ездовым в обозе. Только один раз ему пришлось пустить в ход винтовку. Вражеская диверсионная группа напала на обоз. Лошадь, на которой ехал Пекка, рухнула на дорогу. Пекке навсегда запомнились ее глаза, большие, словно умоляющие о помощи. Тогда он, в первый и последний раз в своей жизни, стрелял. Он бил из винтовки, дрожа от злости и негодования: ах, сволочи, невинных животных еще мучают, получайте, гады!
После войны Пекке предлагали разные работы и различные инструменты — электропилу и топор, штурвал трактора и руль автомобиля. Он неизменно спрашивал:
— А лошади у вас есть?
Он понимал, что живет в век техники. На трелевке работают трактора. Пахали тоже тракторами. На вывозке — лесовозы. Из деревни в другую тоже на машинах ездят. Лес на сплаве пучкуют всякими блокстатами — лошадям тоже отставку дали. Но лошадь все-таки нужна, без нее не обойдешься. Раз нужны лошади, нужен и конюх. Пекка был уверен, что на его век коней хватит, а значит, и работы.
Он знал, что над ним посмеиваются, но не обижался. Пусть! Он любит лошадей, а лошади его. Сколько у него было начальников, с которыми он ругался из-за лошадей, но никто из них на него зла не затаил: понимали его. Уж на что Воронов резкий, крутой человек, а терпит, хотя Пекка, бывало, так его отчитает — только держись. А с возчиками сколько ругаться приходится. Если в пуки Пекке попадала плетка, то он ее ломал на куски и такого давал дрозда хозяину плетки, что Воронов официально распорядился, чтоб никаких плеток больше не было. Пекке было дано право браковать по своему усмотрению хомуты, если у них находился какой-либо изъян. Недавно не успели вовремя завезти овес и сено, и Воронову так досталось, что теперь он без напоминаний сам приходит и спрашивает, что привезти. Посылая людей за фуражом, он говорил: «Давайте побыстрее, чтоб Васильев опять скандал не устроил».
Так лошади были в тепле и сыты. Они заслужили это — сегодня они немало поработали. Возчики уже дома, поужинали,— может, сидят в клубе. «Что за лекцию Васели там устроил? — подумал Васильев, заканчивая свои дела.— Не заглянуть ли на полчасика в клуб, послушать этого тунеядца».
Пекка сел у самых дверей: если надоест, легко будет уйти.
Васели говорил о звездах, находящихся от Земли на расстоянии многих миллиардов километров. О каких-то световых годах. О ракетах, которые вернутся обратно через сотни лет. О скорости света. «Триста тысяч километров в секунду». Будто кто там бегал с секундомером в руках и мерил эти километры! «Чепуха,— думал Пекка.— В Кайтаниеми и то не проедешь, когда дорогу занесет. Попробуй сегодня попади».
Пекку удивляло то, что зал битком набит и все внимательно слушают. Вон и Ларинен. Сидит с таким видом, точно ему эти миллиарды километров позарез нужны. Лучше бы побыстрее строили жилье для людей!
Пекка вздохнул, встал и пошел домой.
Жена уже спала. Она поднялась и стала подавать Пекке ужин.
— Шляется где-то! — ворчала она.— Я уж в окно смотрела, конюшня давно на запоре.
— В клуб я ходил.
— Ишь молодой какой, по клубам бегает. Может, ты скоро и девушек провожать будешь?
— Там Васели людей уму-разуму учит.
— Научит он лени да безделью.
— Да и говорит он там какую-то чушь, даже слушать не хочется.
— Ты к своим лошадям пойдешь еще или отдыхать ляжешь? Нет. Так снимай сапоги. Видишь, полы помыла.
— Нет, больше сегодня не пойду,— сказал Пекка.
Но он ошибся,
У Андрея пир шел горой. Приходили новые гости, на стол ставились бутылка за бутылкой. Степан Никифорович любил погулять на широкую ногу. Гости слушали своего прославленного друга и, перебивая один другого, вспоминали, где и когда они работали вместе со Степаном Никифоровичем.
А потом случилось так, как часто бывает в таких случаях,— не хватило выпивки. Магазин был уже закрыт. Андрей наотрез отказался пойти к завмагу на дом. Он стал уговаривать отца: дескать, и так уже много говорят, и вообще некрасиво бежать ночью за водкой.
— Брось, Андрей. Только ей скажи, что мне надо, побежит и откроет свою лавку.
Степан Никифорович был поражен. Как это так, сын не слушается его?
— Вот видите, что получается. Мало мы драли нынешнюю молодежь. Вот и артачатся. Ну, кто пойдет?
Кто-то забежал на квартиру к заведующей магазином, но оказалось, что она уехала к матери, в Кайтасалми. Тогда решили взять машину и поехать в Кайтаниеми. Там есть магазин и есть знакомый продавец, который в любое время продаст водку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Увидев Игоря, Наум Сидорович был немало удивлен. Он даже обрадовался. Может быть, березовая веточка не совсем пожелтела? Ведь в жизни часто так бывает: подумаешь одно — окажется другое. Игорь выглядел растерянным.
Старик понимал его. Парень хочет узнать о судьбе Изольды, но не решается спросить.
Наум Сидорович решил быть как можно деликатнее. Он попросил Игоря войти и ждал, что парень скажет, зачем он пришел.
— Простите за беспокойство. Мы с Изольдой переписывались...
Старик понимающе кивнул.
— Я пришел за письмами, которые я написал ей. Если они сохранились, я хочу получить их обратно.
Старик был ошарашен. Не зная, что сказать, он еще раз предложил Игорю сесть.
— Нет, спасибо. Мне нужны письма! — Голос Игоря прозвучал уже требовательно.
— Ясно,— сухо произнес Наум Сидорович.— Вы вправе требовать их. Но где они?
— Поищите, пожалуйста. Я подожду.
Наум Сидорович посмотрел на Игоря долгим, пристальным взглядом.
— Поищите.
Тогда в душе старика закипело. Сдерживаясь, он сказал как можно спокойнее:
— Послушай-ка, молодой человек. Я могу поискать их, но могу и не искать. А пока садись вот на тот стул и жди. Но учти: если вздумаешь открыть рот, то прежде подумай о том, что я старше тебя в три раза. В противном случае тебе придется ждать на дворе.
Игорь смутился: конечно, он не прав, нельзя таким тоном разговаривать со старым человеком.
— Вот так,— сказал старик, когда парень сел на стул. Он вытащил чемодан Изольды, бормоча под нос: — У девушек плохая привычка хранить письма. Не знаю, была ли у Изольды такая привычка. Посмотрим, посмотрим. Нет, здесь их нет. Может, где-нибудь в ящиках стола. Бедные девушки — хранят письма и не думают, стоит ли их беречь. Да, да, ты их должен получить обратно. Обязательно.
В комоде, под бельем, нашлась небольшая шкатулка, полная писем. Игорь сразу узнал их и протянул руку. Но старик стал не спеша просматривать письма.
— Подожди чуточку. Надо поглядеть, нет ли тут не принадлежащих тебе. Нет, кажется, все твои. Оно и понятно: не станет же Изольда хранить письма от отца с твоими письмами. Вот, забирай свое добро.
— Извините, что побеспокоил.— Игорь встал.
— Ничего, ничего. Наоборот. Я рад, что ты теперь можешь быть спокоен.
После ухода Игоря Наум Сидорович долго сидел, уставившись на пламя в плите. Ему казалось, что он должен был что-то сделать. Но что именно — он не мог вспомнить. Он пододвинул стул ближе к огню и вспомнил. Старик поднялся, разыскал на этажерке синюю тетрадь и достал из нее засохшую веточку березы. Веточка была такая сухая, что вспыхнула сразу, и старик едва успел отдернуть руку, чтобы не обжечься.
«Ну вот и нет ее. Сгорела»,— грустно улыбнулся Наум Сидорович.
Степан Никифорович опять заехал в гости к сыну. Андрей был рад его приезду, хотя в последнее время он с беспокойством думал об отце. Слишком мало отец бывал у себя на лесопункте и слишком уж много стал разъезжать. Люди уже начали посмеиваться. Был Степан Никифорович человек как человек и работник что надо, а теперь стал живым плакатом, ничем другим не занимается, только ездит да себя показывает, было бы хоть на что смотреть.
Последнее было не совсем верно — вид у Степана Никифоровича внушительный. Словно стыдясь своего огромного роста, он ходит сутулясь, и все равно его голова всегда возвышается, где бы он ни появлялся. А руки, слишком длинные даже для его высокого роста, болтаются где-то у колен. Забавно наблюдать, как он обрубает сучья. Когда он становится посередине поваленного дерева, ему почти не приходится сходить с места, чтобы достать до верхушки и до комля. Правда, сучкорубом ему, кажется, никогда не приходилось работать — только когда он показывает другим, как надо обрубать сучья. Степан Никифорович — один из немногих людей, кому довелось валить лес всеми орудиями труда, которые применялись на делянках Карелии: топором, и двухручной пилой, и лучковой, и электропилами как старых, так и новейших конструкций. Моторная пила «Дружба» в его ручищах выглядит просто игрушкой. Легко, как лось, шагает он по сугробам, а когда становится на лыжи, то его спутникам приходится нажимать вовсю, чтобы поспевать за ним, хотя идет он спокойно, не торопясь. Лицо у Степана Никифоровича широкое, на нем выделяется большой узкий нос, про который рассказывают даже анекдоты. Дескать, был со Степаном Никифоровичем и такой
случай. Зашел он в пивнушку, пива выпить. Из кружки пить не может — нос мешает: вот и пришлось ему попросить тарелку.
Над Степаном Никифоровичем добродушно посмеивались, рассказывая о нем анекдоты, да и сам он был не прочь отлить пулю. Когда начинали вспоминать разные случаи из фронтовой жизни, Степан Никифорович рассказывал, что однажды на фронте видел он огромную пушку. На фронт ее везли три паровоза, три дня ее заряжали, и когда из нее выстрелили, то три дня осколки летали. А когда собирались рыбаки, Степан Никифорович вспоминал, как он однажды поймал щуку. Тянул ее, тянул, метра на три уже затащил в лодку и только тогда до глаз добрался. Подумал, куда ему такая большая рыбина, и отпустил. Пусть подрастет.
Но были в жизни Степана Никифоровича и действительные случаи, похожие на анекдот. Как-то он ехал на «Москвиче». Машина застряла в грязи. Шофер пытался дать задний ход — машина ни с места. Пробовал так, пробовал сяк — не вылезает из грязи, только глубже погружается. Тогда Степан Никифорович, ничего не говоря, вышел из машины, встал перед ней, расставил ноги и, крякнув, поднял за передок, как игрушку.
Когда-то Степана Никифоровича звали просто по-деревенски Микин Степана и он был хорошим работником. Его избрали депутатом сельсовета, потом райсовета, а потом он все шел и шел в гору. Его портреты печатались в районных и республиканских газетах. Да, о нем тогда действительно стоило писать. Он ходил в новаторах, когда в свое время внедрялись первые электропилы и когда потом стали пропагандировать поточный метод работы в лесу и малые комплексные бригады. Он ездил по лесопунктам, делился опытом. И не было, пожалуй, такого совещания или собрания лесозаготовителей республики, куда бы его не пригласили. Уже много лет его называли не Микин Степана, а Степан Никифорович. Даже когда говорили по-карельски.
Каждый приезд Степана Никифоровича в Хаукилахти в гости к сыну становился праздником чуть ли не всего поселка. И на этот раз гостей было полно. Пришли родственники, а родственников у Степана Никифоровича полпоселка. Конюх Пекка Васильев — двоюродный брат, Ортьо тоже кем-то приходится... Пришли просто знакомые. Степан Никифорович пригласил и Коллиева, своего бывшего начальника. Звал он и Вейкко Ларинена.
С Вейкко они знакомы с детства, воевали вместе. При встречах они обычно подшучивают друг над другом. Степан Никифорович называет Вейкко сийкаярвинским премьером. Вейкко, в свою очередь, в шутку спрашивает Степана Никифоровича, мол, что случилось со звездой первой величины, не собирается ли она угаснуть, глаза-то вон какие стали мутные.
Вейкко Степан Никифорович увидел, въезжая в поселок. Он остановил машину.
— Слушай, премьер, у тебя не найдется свободного времени пару часиков? Заглянул бы к Андрею, погутарил с народом. У нас имеется и горячительное.
— Боюсь, что горячительного и без меня не хватит,— ответил Вейкко.— Сегодня я иду в клуб. На лекцию. Приходи и ты послушать. Об антиматерии.
— Что это за штука?
— Другая материя, не наша, но обладает такой силой, что даже представить трудно.
— Да ну ее! А у меня есть привычная материя, такая, что дух захватывает. Тоже — смела! Чистый спирт...
Наталия накрыла стол одновременно и по старому карельскому обычаю и по новому: посредине стола красовался, как положено, огромный рыбник и в конце стола, где сидела хозяйка, возвышался самовар — ее приданое, и для каждого из гостей была поставлена тарелка, вилка и нож, а рядом с горячими пирогами-калитками стояли тарелочки с аккуратно нарезанными кружками колбасы и ломтиками сыра.
— И больше ничего для гостя в вашем доме не припасено?— Степан Никифорович с усмешкой смотрел на сына.
— Чем богаты, тем и рады,— смутилась Наталия.— А что еще надо?
— Ты, невестушка, сиди. Об этом сам хозяин должен побеспокоиться.
— А надо ли? — Андрей подошел к шкафу и достал бутылку водки.
— Неси, неси на стол,— заговорила Наталия.—Кому ты бережешь?
— А вот невестка у меня правильная! — похвалил Степан Никифорович. Потом он взял свой саквояж и вытащил две бутылки.—А я с собой спирту прихватил на всякий случай. Просто хотелось поглядеть, угостит ли сынок или
нет. Знаешь, Андрей, ты сам пей или не пей, а отца не забывай.
— Ну что ты, папа! Разве я забываю?
— Я ведь совсем молодой парнишка был, когда первый раз пришел с заработков. Извозом мы промышляли. Туатто встретил во дворе, помог распрячь лошадь. Пекка, ты помнишь его, дядю-то? Мой отец тебе ведь дядей приходился?
— Как же, дядю я помню,— промолвил Пекка.— Мужик был справный. Лошадь вашу тоже помню. Небольшая была, вороной масти, но сильная. Кормили ее хорошо. Не то что теперь в Хаукилахти лошадей кормят.
— Ну, завел опять о лошадях,— засмеялся Коллиев.— Тебе люди не так важны, как лошади. Даже родной дядя.
Пекка оборвал его:
— Ты, Коллиев, дядю моего не рожь. Не тебе о нем говорить. Это был человек: он знал толк в лошадях. А у нас—так и материться хочется. О людях-то у нас маломальскую заботу проявляют, о некоторых даже больше, чем следовало бы. А лошади —хоть с голоду подыхай. Такие у нас хозяева нынче пошли.
- — Так ты и скажи это хозяевам,— посоветовал Коллиев.
— Ты ведь тоже того поля ягода.
Пекка всегда говорил то, что думал. Он не умел угождать, Выпили по рюмке, и Степан Никифорович продолжил свой рассказ:
— Вошли мы с отцом в избу. Я вытащил четверть водки— вот тебе, туатто, от сына. У старика даже слезы на глаза навернулись, хотите верьте, хотите нет. Он не очень чтоб любил выпить. По праздникам если только рюмку пропустит. А вот о том, что сын ему привез четверть водки, он всю жизнь вспоминал.
— Да, дядя не был охочим до водки,— подтвердил Пекка.— Народ другой теперь стал. Выпить-то они не забудут, а что лошадей кормить надо — забывают. Наши отцы не такие были.
Пекка Васильев поблагодарил хозяев и ушел: «Лошадей, наверно, уже привели».
Конюшню построили совсем недавно. Благодаря стараниям Пекки в ней было всегда тепло и в стойлах чисто.
Лошади стояли мокрые от растаявшего снега и пота. Услышав скрип ворот, они повернули головы и заржали: они понимали, что теперь их накормят и на спину им на
бросят попоны. Лошади прислушивались к звяканью ведер, хотя и знали, что воды им еще не дадут. Сперва . им положено сено, потом накроют попоной, потом дадут воду и овес.
— Ну, ну, не балуй,— ворчал Пекка.— Эх ты, растяпа, опять ключицы натерло. Тоже мне — нет чтобы посмотреть, в порядке ли хомут... Ты что, пугать меня вздумала? Все равно лягать.не умеешь.
Пекка досконально знал каждого из своих подопечных. У каждой лошади свой норов, как и у людей. От людей их, пожалуй, отличало только то, что лошади не умели жаловаться.
Всю свою жизнь Пекка Васильев был связан с лошадьми. В детстве ему пришлось быть ездовым на чужом облучке, своего коня у них не было. Только когда Пекке исполнилось шестнадцать, им наконец удалось обзавестись лошадью. Они получили от государства ссуду и купили костлявого мерина. Откормили его, и он исправно служил несколько лет. Потом в Кайтаниеми организовался колхоз, и они отвели мерина на общую конюшню. Сделали это, разумеется, без особой радости, но что делать — все отдали своих лошадей, они тоже. Надо полагать, именно из-за этого мерина отец Пекки стал колхозным конюхом, а Пекка его помощником. Глядишь, своему коню и лишнюю охапку сена подбросишь или овса побольше сыпанешь. Они, конечно, сознавали, что поступают нечестно. Но скоро этому пришел конец: лошадь была уже старая, дни ее были сочтены. После этого Пекка относился ко всем лошадям с одинаковым вниманием.
Началась война. И Пекка расстался с отцом. Отец отправился в эвакуацию. Домой он уже не вернулся. Пекке дали винтовку и лошадь. Так всю войну он и пробыл ездовым в обозе. Только один раз ему пришлось пустить в ход винтовку. Вражеская диверсионная группа напала на обоз. Лошадь, на которой ехал Пекка, рухнула на дорогу. Пекке навсегда запомнились ее глаза, большие, словно умоляющие о помощи. Тогда он, в первый и последний раз в своей жизни, стрелял. Он бил из винтовки, дрожа от злости и негодования: ах, сволочи, невинных животных еще мучают, получайте, гады!
После войны Пекке предлагали разные работы и различные инструменты — электропилу и топор, штурвал трактора и руль автомобиля. Он неизменно спрашивал:
— А лошади у вас есть?
Он понимал, что живет в век техники. На трелевке работают трактора. Пахали тоже тракторами. На вывозке — лесовозы. Из деревни в другую тоже на машинах ездят. Лес на сплаве пучкуют всякими блокстатами — лошадям тоже отставку дали. Но лошадь все-таки нужна, без нее не обойдешься. Раз нужны лошади, нужен и конюх. Пекка был уверен, что на его век коней хватит, а значит, и работы.
Он знал, что над ним посмеиваются, но не обижался. Пусть! Он любит лошадей, а лошади его. Сколько у него было начальников, с которыми он ругался из-за лошадей, но никто из них на него зла не затаил: понимали его. Уж на что Воронов резкий, крутой человек, а терпит, хотя Пекка, бывало, так его отчитает — только держись. А с возчиками сколько ругаться приходится. Если в пуки Пекке попадала плетка, то он ее ломал на куски и такого давал дрозда хозяину плетки, что Воронов официально распорядился, чтоб никаких плеток больше не было. Пекке было дано право браковать по своему усмотрению хомуты, если у них находился какой-либо изъян. Недавно не успели вовремя завезти овес и сено, и Воронову так досталось, что теперь он без напоминаний сам приходит и спрашивает, что привезти. Посылая людей за фуражом, он говорил: «Давайте побыстрее, чтоб Васильев опять скандал не устроил».
Так лошади были в тепле и сыты. Они заслужили это — сегодня они немало поработали. Возчики уже дома, поужинали,— может, сидят в клубе. «Что за лекцию Васели там устроил? — подумал Васильев, заканчивая свои дела.— Не заглянуть ли на полчасика в клуб, послушать этого тунеядца».
Пекка сел у самых дверей: если надоест, легко будет уйти.
Васели говорил о звездах, находящихся от Земли на расстоянии многих миллиардов километров. О каких-то световых годах. О ракетах, которые вернутся обратно через сотни лет. О скорости света. «Триста тысяч километров в секунду». Будто кто там бегал с секундомером в руках и мерил эти километры! «Чепуха,— думал Пекка.— В Кайтаниеми и то не проедешь, когда дорогу занесет. Попробуй сегодня попади».
Пекку удивляло то, что зал битком набит и все внимательно слушают. Вон и Ларинен. Сидит с таким видом, точно ему эти миллиарды километров позарез нужны. Лучше бы побыстрее строили жилье для людей!
Пекка вздохнул, встал и пошел домой.
Жена уже спала. Она поднялась и стала подавать Пекке ужин.
— Шляется где-то! — ворчала она.— Я уж в окно смотрела, конюшня давно на запоре.
— В клуб я ходил.
— Ишь молодой какой, по клубам бегает. Может, ты скоро и девушек провожать будешь?
— Там Васели людей уму-разуму учит.
— Научит он лени да безделью.
— Да и говорит он там какую-то чушь, даже слушать не хочется.
— Ты к своим лошадям пойдешь еще или отдыхать ляжешь? Нет. Так снимай сапоги. Видишь, полы помыла.
— Нет, больше сегодня не пойду,— сказал Пекка.
Но он ошибся,
У Андрея пир шел горой. Приходили новые гости, на стол ставились бутылка за бутылкой. Степан Никифорович любил погулять на широкую ногу. Гости слушали своего прославленного друга и, перебивая один другого, вспоминали, где и когда они работали вместе со Степаном Никифоровичем.
А потом случилось так, как часто бывает в таких случаях,— не хватило выпивки. Магазин был уже закрыт. Андрей наотрез отказался пойти к завмагу на дом. Он стал уговаривать отца: дескать, и так уже много говорят, и вообще некрасиво бежать ночью за водкой.
— Брось, Андрей. Только ей скажи, что мне надо, побежит и откроет свою лавку.
Степан Никифорович был поражен. Как это так, сын не слушается его?
— Вот видите, что получается. Мало мы драли нынешнюю молодежь. Вот и артачатся. Ну, кто пойдет?
Кто-то забежал на квартиру к заведующей магазином, но оказалось, что она уехала к матери, в Кайтасалми. Тогда решили взять машину и поехать в Кайтаниеми. Там есть магазин и есть знакомый продавец, который в любое время продаст водку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38