., Этот Евдоким был штучка еще та! Тебе, скажем, говорили, что он моих батьков, деда и бабку твою, и старшего брата в Сибирь упек? Ага, не говорили, тут у них рот на замке. Так вот, вся семья там и сгинула. Хлопец ты взрослый, буду — начистоту. Я не ангел и крылышек себе на лопатки не приклеиваю. Однако что мое — не отказываюсь, но и лишнего брать не хочу. Евдокиму я мстил. Понимаешь, мстил, и не больше. Многие помнят, как он в коллективизацию выкаблучивался, голь перекатная. Мы в ту пору жили в достатке, потому что работали, спины не разгибая. Он же на мандолине дринькал. А как подвернулась возможность на чужом поживиться, тут тебе Евдоким и высунулся. Давняя это история, еще до революции наши семьи враждовали из-за куска земли. Такие дела, сын.
Захар ничего не выдумывал, так оно и было насчет вражды с Евдокимом. Он лишь кое о чем умалчивал, недоговаривал: о кабанчике, о том, что месть оказалась вынужденной, по существу, случайной. Но об этом родному сыну не скажешь.
— Такие вот дела,— повторил он.— На мамкиной могиле бываешь?
— На радуницу был. — Как там, ухожено?
— Да. С теткой Просей подправили. И Ксения Анти-повна с Артемом приезжали...
— Его, значит, Артемом зовут. Я и забыл. Похож на своего батьку, на Савелия. Вылитый. А Ксения что, одна или замужем?
— Замужем.
— Что ж поделаешь,— вздохнул Захар,— жить-то надо. Одни умирают, другие остаются. Бона клен — стоит себе сотню лет как ни в чем не бывало. А сколько тут пронеслось!..
— Дерево, что ему,— отозвался глухо Максим.
Он произнес это с таким видом, дескать, мы-то люди — не деревья, и Захар, готовый было сказать о Капитолине, осекся, окончательно уверившись, что сын его вполне взрослый человек.
Они посидели еще, Захар выкурил вторую папиросу, но здесь, под кленом, так и не решился заговорить о своих планах на женитьбу. Только по дороге, подходя к Метелице, не выдержал:
— Я вот что надумал... Понимаешь, мужикам одним хозяйствовать — только гроши переводить. И опять-таки приготовить там, постирать... В общем, решили мы с теткой Капитолиной сойтись. Ты как?
— А что я,— пожал плечами Максим.— Дело ваше. — Ну все-таки... Ты как с ее хлопцами?
— Нормально.
— Значит, ты не против?
— Глядите сами, что у меня спрашивать.
— Ну добре, добре. А ты подумай насчет Гомеля. Чего ж нам порознь...— Он замялся, сбавил шаг.— Мне тут к Василькову заглянуть надо. Ты иди.
Максим направился улицей, а Захар свернул на стежку и заторопился задами дворов.
Без малого восемь лет ждал Тимофей этого часа. И вот этот час настал. Он стоял у зеленого станционного навеса и озирался по сторонам, выглядывая сельчан-попутчиков. Так хотелось увидеть кого-нибудь из своих, поговорить по дороге, расспросить обо всем. За две версты пути столько узнать можно и — сразу, не изнывая от нетерпения, которое все нарастало, вызывая томительный зуд в теле. И чем ближе к дому — тем сильней.
Но никого из метелицких с поезда не было. Даже школьников. Сегодня первое июня, значит, начались экзамены, и они готовятся дома. А может быть, в Липовке открыли десятилетку, в Ново-Белицу уже не ездят? Нет, вряд ли. Прося написала бы.
Тимофей еще раз окинул взглядом пустую платформу, поглядел в хвост удаляющегося поезда и зашагал по дороге. С утра тут прошел несильный дождик, и ступать по мягкой влажной земле было приятно и радостно. Деревянный протез его не стучал, как на городском асфальте,
будто сигнал «посторонись»,— бесшумно опускался на податливую землю, оставляя на ней круглые вмятины. По бокам дороги в обе стороны нескончаемой гладью простирались поля, а над ними розовым колесом повисло закатное солнце; зеленые сочные стебли жита вытянулись уже выше колена и шевелились будто живые от легкого ветерка, перешептываясь весело и безмятежно. Впереди, на взгорке, виднелась Метелица, чуть в стороне от нее — детдом, за которым лежало болото, густо поросшее камышом.
Вдыхая полной грудью полузабытые запахи полей, придорожных трав и земли самой, Тимофей переполнялся радостью и умилением от встречи с исконно родным, знакомым до каждого бугорка, до каждой ложбинки местом. Он шагал вольно, распахнув ворот сорочки, не чувствуя натертой культи, словно показывал себя всему вокруг — житу, дороге, травам, одинокому клену в поле: глядите, это я, Тимофей Лапицкий, домой вернулся. Проходя узкий мосток через ручей, пересыхающий обычно к середине лета, остановился на минутку с тем же чувством: вот он я, цел и невредим. А ты все бежишь, не пересох еще? Ну беги, беги, а я иду. Домой иду.
Ничего вокруг не изменилось, все на своих местах, все как и прежде, разве что бегущие напрямик через поле столбы электролинии были внове. Прося писала об электричестве в Метелице, и тогда Тимофей порадовался за своих сельчан — это означало, что послевоенную разруху преодолели. Радовался он и сейчас, глядя на прогнутые нити проводов, облюбованные стайками острохвостых ласточек.
Так и вошел в Метелицу. Вошел и не узнал деревни. Если поля и окрестности ее оставались без перемен, то сама улица изменилась по сравнению с сорок пятым, стала похожа на довоенную. Последний раз он ее видел в белых срубах, обгорелых стволах верб, с торчащими трубами печей на пепелищах, с разбросанной вокруг строительной щепой. Теперь же Метелица выглядела обжитой и успокоенной от века, словно тут и не бушевала война, не полыхали пожарища. У заборов и палисадников, как встарь, копошились куры, хрюкали свиньи, почесывая о плетни свои задубелые от грязи бока, взлаивали собаки в подворотнях, на штабелях бревен, что-то не поделив, колготила детвора, и по всей улице, то там, то здесь, были разбросаны коровьи лепехи.
Никого из взрослых он не встретил: время предвечернее — одни еще не вернулись, другие хлопотали по дому. Завалинки начнут обсиживать часа через три, в начале сумерек, перед приходом метелицкого стада. Детвору лее он не знал—послевоенная,— и его не знали, хотя и здоровались по-деревенскому.
Тимофей торопился, высматривая старую отцовскую хату, и все внутри у него было напряжено до предела. Дома ли Прося и Анютка? Какие они теперь, сильно ли изменились? Он бы ускорил шаг, мигом проскочил оставшую-|ся сотню метров, но тяжелая деревянная нога его при-печатывалась к земле, словно к магниту, не давая разогнаться. Но вот наконец знакомый палисадник, размашистый, весь в цвету, единственный уцелевший в войну сиреневый куст, а рядом, у калитки, тонкая фигура молодого хлопца, выглядывающего из-под руки навстречу косым лучам клонящегося к горизонту солнца.
«Максим, точно. Кому еще быть?» — подумал Тимофей взволнованно. Не успел он ступить и десяти шагов, как на улицу выбежала Прося, заметила его и рванулась навстречу— простоволосая, босиком, как была, видно, на кухне, занимаясь стряпней.
Она подбежала к Тимофею, остановилась на мгновение, будто наткнувшись на препятствие, и тут же кинулась на шею, едва не сбив его с ног, расплакалась навзрыд. — Ну что ты, успокойся,— забормотал Тимофей, гладя жену по волосам.— Вернулся вот, цел, как видишь. Пойдем к дому. — Щас я, щас... Ох, Тима... Заждалась... Дай хоть гляну...— выдавливала Прося каждое слово через всхлип, не отрывая мокрого лица от его щеки.— Щас я... Вот и все, пойдем.— Она потерлась о рубашку, вытирая слезы, и отстранилась, забегала блестящими глазами.
— Пошли, пошли, вон люди начинают выглядывать,
— Ай, люди... Чего они мне.
— Все-таки...
— Во-во, «все-таки» — не больше.
Они направились к дому, не находя слов от волнения, радостные оба, счастливые, взбудораженные долгожданной встречей. У калитки их поджидал Максим, переминаясь с ноги на ногу и с любопытством поглядывая исподлобья. Тощая фигура его кособочилась, будто ему было неловко за свое присутствие.
— Ну, здравствуй, Максим!
— Здравствуйте,— ответил тот смущенно, и Тимофей уловил в его голосе настороженность, робость; отметил это вскользь, но особого значения не придал.
— Вытянулся, брат, совсем молодой человек.
— Растут, Тима. Ой, растут,— зачастила Прося.— Анюту и не узнаешь — невеста.
— Ее нету?
— Завтра приедет. Суббота завтра, она всегда на воскресенье является. Максим, Дружка привязал? Псина злющий, еще цапнет.
— А Валет что ж?
— Подох Валет, давно уже. Как батька помер, так он ни есть, ни пить... На пятые сутки и подох. Ну, да чегой-то мы не о том. Пошли в хату.
В отцовском дворе ничего не переменилось: высокая яблоня у окна, приземистый плетень, отгораживающий сад, поветь с дровами в углу, хлев, собачья будка, даже корыто с водой стояло все на том же месте, под плетнем, а над ним, на растопыренных обрубках лозы, торчали кверху донышками оранжевые глиняные кувшины. Достаточно было одного взгляда, чтобы все это восстановилось в памяти, стало привычным, обыденным, словно отлучался он из дома на день-два, а не на долгих восемь лет. Тимофей с жадностью втянул носом терпкий запах деревенского двора, поднялся по скрипучим ступенькам и, очутившись в трехстене, с облегчением, шумно вздохнул — наконец-то дома! Сколько раз он рисовал в воображении, как переступит порог родной хаты, оглядится — что переменилось в обстановке? — и по давней привычке сядет к столу у окна, выходящего в сад, передохнуть с дороги, остудить разогретую от ходьбы культю. Самые приятные это были минуты.
Он так и сделал: поставил чемоданчик на лавку, повесил на гвоздь картуз и присел на старую, сделанную еще отцовскими руками табуретку, блаженно вытянув протез. Прося умостилась напротив, еще раз оглядела его в упор быстрым взглядом и, не в силах удержать свою радость, широко заулыбалась.
— Ты что?
- Смешной ты стриженый.
- А-а...— Тимофей провел по трехнедельному «ежику» ладошкой и улыбнулся.— Ничего, к сентябрю отрастут, а пока что в картузе похожу,
— Кажись, полысел?
— Есть немного.
— Оно и лучше,
— Это почему? — Солидней.
Он рассмеялся — весело, легко, как не смеялся уже много лет. Даже удивился сам себе: значит, еще не усохло в нем человеческое веселье и беззаботность.
— А ты ничего выглядишь,— посерьезнела Прося.— Разве что постарел чуток. Я тут измаялась от думок разных. Бона Захар возвернулся — кожа да кости. А был мужичиной!
— Вернулся? — переспросил Тимофей, машинально оглядываясь и отыскивая Максима. Теперь ему стала понятна его настороженность. Положение у хлопца не из легких.
— Ты Максима?..— догадалась Прося, перехватив его взгляд.— Во дворе он, мешать не хочет. Чуткий хлопец, прямо на удивление.— Она вздохнула и потупилась.— Жалко мне его, Тима, за родного стал. А тут Захар, чтоб ему пусто, в Гомеле обосновался, забрать к себе хочет. Прямо не знаю...
— А Максим как?
— Ко мне привык, да тебя, видно, опасается. Дите же тут ни при чем. А, Тим? — спросила она вкрадчиво.
— Да-да, конечно,— поспешил успокоить ее Тимофей.— Пусть сам решает, скажи ему. И я поговорю.
— А Захар же покаянным пришел, дескать, виноватый, простите-извините. Прикидывается, паскудник, думается мне.
— Пусть его,— покривился Тимофей от неприятных воспоминаний.— Не хочу я о нем...
— А и то! — спохватилась Прося.— Во баба-дура завела патефон. Поговорим еще, потом. На стол готовить надо, гляди — и гости заявятся. Ты передохни да переодевайся в чистое. В шкафу там, в светелке.
— Какие гости?
— Ну-у, Яков-председатель, Елена Павловна — она теперь заведующей в школе, может, еще кто. К вечеру бее прознают. Яков уж точно прибежит. Я так думаю: надо бы пригласить, чтоб им ловчее было. Максим сбегает, А Ксюша в воскресенье приедет. У Максима завтра экзамен, свидится с Артемом — в одном классе они — передаст. Познакомишься с мужиком ее, с Демидом... я писала тебе. Пьянчуга он, видать, не будет у них жизни. Ну, так посылать Максима?
— Пошли,— кивнул Тимофей и уточнил: — К Якову и Елене Павловне, больше ни к кому не надо. Не хочу шума.
Он видел, что жена обеспокоена будущим отношением сельчан к нему, вернувшемуся из заключения, но умалчивала, боясь огорчить своими сомнениями, и был благодарен за ее тактичность. Сам он старался не думать об этом, однако такие мысли не однажды приходили к нему, будоража воображение неприятными картинами. Все-таки он отбывал наказание, злых языков тут не избежать. В добром отношении Якова Илина Тимофей не сомневался, а вот другие...
Прося отослала Максима и принялась хлопотать у печи, обсказывая все метелицкие перемены, которых накопилось превеликое множество: одни умерли, другие переехали на новое место, третьи повырастали и поженились,— а Тимофей, заметив в зеркале отросшую за дорогу рыжую щетину (от ежедневного бритья он давно отвык), правил на оселке отцовскую бритву, с тихим удовольствием поглядывая на жену. Все такая же несуетливая, степенная, но проворная в работе, она, казалось, нисколько не постарела, разве что слегка ссутулилась, округлилась и обвисла в теле, да узелок волос на затылке уменьшился до кулака. Ее чуть напевный говор, полная фигура, плавные, точно рассчитанные движения создавали атмосферу домовитости, уюта, укрепляли чувство уверенности в себе и незыблемости заведенного от века размеренного уклада жизни. Он понимал, что незыблемость эта кажущаяся, ненадежная, в любую минуту по воле случая или по неразумности людской все может рухнуть, перевернуться кверху дном, как уже случалось, но хотелось верить в лучшее, продлить состояние душевной уравновешенности и покоя. Брился он долго, наслаждаясь приятным скольжением хорошо наведенной бритвы и радуясь от одной только мысли, что никуда не .надо торопиться, что теперь он сам себе хозяин. Сейчас бы еще в баньку сходить, похлестать себя березовым веником, понежиться, поразмякнуть на полке. Кажется, большего удовольствия и не придумаешь.
— Банька наша не захирела? — спросил Тимофей.
— В полной исправности. Я вот управлюсь тут и истоплю.— Прося сверкнула глазами, весело заулыбалась.— Потру тебе спинку, попарю. Давно мылся?
— Да сегодня вряд ли удастся — засидимся дотемна.
— А хоть бы и до ночи. В бане теперь электричество, Максим провел, так что можно в любое время.
— Сам и провел?
— Ага, сам все. Таки смышленый хлопец! Истоплю баньку, у меня там все заготовлено — и дрова, и водица.
Тимофей поднял голову, любуясь свисающим с потолка стеклянным кругляшом, и почувствовал непреодолимое желание включить свет — какой он в старой отцовской хате, прокопченной за долгие годы гарью керосиновой лампы? Прося будто прочитала его мысли — щелкнула выключателем.
— Каково, а? — спросила горделиво.— И на керосин не надо тратиться.
— Не дождался батя,— погрустнел Тимофей.— А как он радовался первым столбам перед войной! Помнишь белые столбы вдоль улицы? Свеженькие, пахнущие сосной...
— Помню, кто ж не помнит.
— К зиме сорокового собирались провести.
— Много чего собирались.
— Да, много... Как он умер? — спросил неожиданно для Проси и для себя самого.
— В ночь, я спала уже. Ксюша расскажет... Ты побрился, давай солью,— перевела она разговор на другое, не желая его омрачать воспоминаниями.— Ага, вон и Максим идет...
Тимофей ополоснулся над треногой и переоделся в выходное, с удовольствием отметив, что костюм и рубашка тщательно отутюжены. Значит, ждала Прося, готовилась к встрече, верила в его освобождение, хотя он не писал ей и сам не был уверен, что раньше срока вырвется на волю, потому что амнистия касалась в первую очередь и в основном уголовников. В ожидании гостей посидел еще немного у стола, поглядывая то на снующую по трехстену жену, то в окно, на отцветающий сад, и, ощущая безудержную потребность двигаться, вышел во двор. Пес тут же оскалился, натянул цепь, залился гулким лаем.
— Дружок, на место! — прикрикнул Максим и посоветовал: — Вы дайте ему чего-нибудь, он умный, быстро привыкнет.
— Верно, а то и по двору не пройдешь.
— Я принесу.
Он принес миску пахучих мослов, и они вместе принялись задабривать собаку. Дружок присмирел, взял у Тимофея, но близко к себе не подпускал: разгрызая кость, настороженно косил темным глазом и предостерегающе
рычал при каждой попытке приблизиться, дескать, знай дистанцию, ты для меня чужой.
— Дружок, это свой! Свой это,— уговаривал пса Максим, но безуспешно.
— Ладно, привыкнет, не так сразу,— оставил Тимофей свою затею с приручением собаки.— У тебя что завтра? Погляжу — не готовишься.
— Сочинение. Пять тем подготовил, думаю, какая-нибудь да будет.
— Как сказать.
— В крайнем случае буду писать на свободную тему.
— А сможешь?
— У меня получается.
— А у Артемки как? Вы же в одном классе.
Тимофей хотел поговорить с ним насчет Просиных опасений, успокоить хлопца и не знал, как подступиться к этой щекотливой теме. Видно было, что и Максим ждет такого разговора. Ждет и боится, старательно пряча настороженный взгляд, не в состоянии избавиться от скованности.
— Артем способный, все на лету схватывает, да только.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Захар ничего не выдумывал, так оно и было насчет вражды с Евдокимом. Он лишь кое о чем умалчивал, недоговаривал: о кабанчике, о том, что месть оказалась вынужденной, по существу, случайной. Но об этом родному сыну не скажешь.
— Такие вот дела,— повторил он.— На мамкиной могиле бываешь?
— На радуницу был. — Как там, ухожено?
— Да. С теткой Просей подправили. И Ксения Анти-повна с Артемом приезжали...
— Его, значит, Артемом зовут. Я и забыл. Похож на своего батьку, на Савелия. Вылитый. А Ксения что, одна или замужем?
— Замужем.
— Что ж поделаешь,— вздохнул Захар,— жить-то надо. Одни умирают, другие остаются. Бона клен — стоит себе сотню лет как ни в чем не бывало. А сколько тут пронеслось!..
— Дерево, что ему,— отозвался глухо Максим.
Он произнес это с таким видом, дескать, мы-то люди — не деревья, и Захар, готовый было сказать о Капитолине, осекся, окончательно уверившись, что сын его вполне взрослый человек.
Они посидели еще, Захар выкурил вторую папиросу, но здесь, под кленом, так и не решился заговорить о своих планах на женитьбу. Только по дороге, подходя к Метелице, не выдержал:
— Я вот что надумал... Понимаешь, мужикам одним хозяйствовать — только гроши переводить. И опять-таки приготовить там, постирать... В общем, решили мы с теткой Капитолиной сойтись. Ты как?
— А что я,— пожал плечами Максим.— Дело ваше. — Ну все-таки... Ты как с ее хлопцами?
— Нормально.
— Значит, ты не против?
— Глядите сами, что у меня спрашивать.
— Ну добре, добре. А ты подумай насчет Гомеля. Чего ж нам порознь...— Он замялся, сбавил шаг.— Мне тут к Василькову заглянуть надо. Ты иди.
Максим направился улицей, а Захар свернул на стежку и заторопился задами дворов.
Без малого восемь лет ждал Тимофей этого часа. И вот этот час настал. Он стоял у зеленого станционного навеса и озирался по сторонам, выглядывая сельчан-попутчиков. Так хотелось увидеть кого-нибудь из своих, поговорить по дороге, расспросить обо всем. За две версты пути столько узнать можно и — сразу, не изнывая от нетерпения, которое все нарастало, вызывая томительный зуд в теле. И чем ближе к дому — тем сильней.
Но никого из метелицких с поезда не было. Даже школьников. Сегодня первое июня, значит, начались экзамены, и они готовятся дома. А может быть, в Липовке открыли десятилетку, в Ново-Белицу уже не ездят? Нет, вряд ли. Прося написала бы.
Тимофей еще раз окинул взглядом пустую платформу, поглядел в хвост удаляющегося поезда и зашагал по дороге. С утра тут прошел несильный дождик, и ступать по мягкой влажной земле было приятно и радостно. Деревянный протез его не стучал, как на городском асфальте,
будто сигнал «посторонись»,— бесшумно опускался на податливую землю, оставляя на ней круглые вмятины. По бокам дороги в обе стороны нескончаемой гладью простирались поля, а над ними розовым колесом повисло закатное солнце; зеленые сочные стебли жита вытянулись уже выше колена и шевелились будто живые от легкого ветерка, перешептываясь весело и безмятежно. Впереди, на взгорке, виднелась Метелица, чуть в стороне от нее — детдом, за которым лежало болото, густо поросшее камышом.
Вдыхая полной грудью полузабытые запахи полей, придорожных трав и земли самой, Тимофей переполнялся радостью и умилением от встречи с исконно родным, знакомым до каждого бугорка, до каждой ложбинки местом. Он шагал вольно, распахнув ворот сорочки, не чувствуя натертой культи, словно показывал себя всему вокруг — житу, дороге, травам, одинокому клену в поле: глядите, это я, Тимофей Лапицкий, домой вернулся. Проходя узкий мосток через ручей, пересыхающий обычно к середине лета, остановился на минутку с тем же чувством: вот он я, цел и невредим. А ты все бежишь, не пересох еще? Ну беги, беги, а я иду. Домой иду.
Ничего вокруг не изменилось, все на своих местах, все как и прежде, разве что бегущие напрямик через поле столбы электролинии были внове. Прося писала об электричестве в Метелице, и тогда Тимофей порадовался за своих сельчан — это означало, что послевоенную разруху преодолели. Радовался он и сейчас, глядя на прогнутые нити проводов, облюбованные стайками острохвостых ласточек.
Так и вошел в Метелицу. Вошел и не узнал деревни. Если поля и окрестности ее оставались без перемен, то сама улица изменилась по сравнению с сорок пятым, стала похожа на довоенную. Последний раз он ее видел в белых срубах, обгорелых стволах верб, с торчащими трубами печей на пепелищах, с разбросанной вокруг строительной щепой. Теперь же Метелица выглядела обжитой и успокоенной от века, словно тут и не бушевала война, не полыхали пожарища. У заборов и палисадников, как встарь, копошились куры, хрюкали свиньи, почесывая о плетни свои задубелые от грязи бока, взлаивали собаки в подворотнях, на штабелях бревен, что-то не поделив, колготила детвора, и по всей улице, то там, то здесь, были разбросаны коровьи лепехи.
Никого из взрослых он не встретил: время предвечернее — одни еще не вернулись, другие хлопотали по дому. Завалинки начнут обсиживать часа через три, в начале сумерек, перед приходом метелицкого стада. Детвору лее он не знал—послевоенная,— и его не знали, хотя и здоровались по-деревенскому.
Тимофей торопился, высматривая старую отцовскую хату, и все внутри у него было напряжено до предела. Дома ли Прося и Анютка? Какие они теперь, сильно ли изменились? Он бы ускорил шаг, мигом проскочил оставшую-|ся сотню метров, но тяжелая деревянная нога его при-печатывалась к земле, словно к магниту, не давая разогнаться. Но вот наконец знакомый палисадник, размашистый, весь в цвету, единственный уцелевший в войну сиреневый куст, а рядом, у калитки, тонкая фигура молодого хлопца, выглядывающего из-под руки навстречу косым лучам клонящегося к горизонту солнца.
«Максим, точно. Кому еще быть?» — подумал Тимофей взволнованно. Не успел он ступить и десяти шагов, как на улицу выбежала Прося, заметила его и рванулась навстречу— простоволосая, босиком, как была, видно, на кухне, занимаясь стряпней.
Она подбежала к Тимофею, остановилась на мгновение, будто наткнувшись на препятствие, и тут же кинулась на шею, едва не сбив его с ног, расплакалась навзрыд. — Ну что ты, успокойся,— забормотал Тимофей, гладя жену по волосам.— Вернулся вот, цел, как видишь. Пойдем к дому. — Щас я, щас... Ох, Тима... Заждалась... Дай хоть гляну...— выдавливала Прося каждое слово через всхлип, не отрывая мокрого лица от его щеки.— Щас я... Вот и все, пойдем.— Она потерлась о рубашку, вытирая слезы, и отстранилась, забегала блестящими глазами.
— Пошли, пошли, вон люди начинают выглядывать,
— Ай, люди... Чего они мне.
— Все-таки...
— Во-во, «все-таки» — не больше.
Они направились к дому, не находя слов от волнения, радостные оба, счастливые, взбудораженные долгожданной встречей. У калитки их поджидал Максим, переминаясь с ноги на ногу и с любопытством поглядывая исподлобья. Тощая фигура его кособочилась, будто ему было неловко за свое присутствие.
— Ну, здравствуй, Максим!
— Здравствуйте,— ответил тот смущенно, и Тимофей уловил в его голосе настороженность, робость; отметил это вскользь, но особого значения не придал.
— Вытянулся, брат, совсем молодой человек.
— Растут, Тима. Ой, растут,— зачастила Прося.— Анюту и не узнаешь — невеста.
— Ее нету?
— Завтра приедет. Суббота завтра, она всегда на воскресенье является. Максим, Дружка привязал? Псина злющий, еще цапнет.
— А Валет что ж?
— Подох Валет, давно уже. Как батька помер, так он ни есть, ни пить... На пятые сутки и подох. Ну, да чегой-то мы не о том. Пошли в хату.
В отцовском дворе ничего не переменилось: высокая яблоня у окна, приземистый плетень, отгораживающий сад, поветь с дровами в углу, хлев, собачья будка, даже корыто с водой стояло все на том же месте, под плетнем, а над ним, на растопыренных обрубках лозы, торчали кверху донышками оранжевые глиняные кувшины. Достаточно было одного взгляда, чтобы все это восстановилось в памяти, стало привычным, обыденным, словно отлучался он из дома на день-два, а не на долгих восемь лет. Тимофей с жадностью втянул носом терпкий запах деревенского двора, поднялся по скрипучим ступенькам и, очутившись в трехстене, с облегчением, шумно вздохнул — наконец-то дома! Сколько раз он рисовал в воображении, как переступит порог родной хаты, оглядится — что переменилось в обстановке? — и по давней привычке сядет к столу у окна, выходящего в сад, передохнуть с дороги, остудить разогретую от ходьбы культю. Самые приятные это были минуты.
Он так и сделал: поставил чемоданчик на лавку, повесил на гвоздь картуз и присел на старую, сделанную еще отцовскими руками табуретку, блаженно вытянув протез. Прося умостилась напротив, еще раз оглядела его в упор быстрым взглядом и, не в силах удержать свою радость, широко заулыбалась.
— Ты что?
- Смешной ты стриженый.
- А-а...— Тимофей провел по трехнедельному «ежику» ладошкой и улыбнулся.— Ничего, к сентябрю отрастут, а пока что в картузе похожу,
— Кажись, полысел?
— Есть немного.
— Оно и лучше,
— Это почему? — Солидней.
Он рассмеялся — весело, легко, как не смеялся уже много лет. Даже удивился сам себе: значит, еще не усохло в нем человеческое веселье и беззаботность.
— А ты ничего выглядишь,— посерьезнела Прося.— Разве что постарел чуток. Я тут измаялась от думок разных. Бона Захар возвернулся — кожа да кости. А был мужичиной!
— Вернулся? — переспросил Тимофей, машинально оглядываясь и отыскивая Максима. Теперь ему стала понятна его настороженность. Положение у хлопца не из легких.
— Ты Максима?..— догадалась Прося, перехватив его взгляд.— Во дворе он, мешать не хочет. Чуткий хлопец, прямо на удивление.— Она вздохнула и потупилась.— Жалко мне его, Тима, за родного стал. А тут Захар, чтоб ему пусто, в Гомеле обосновался, забрать к себе хочет. Прямо не знаю...
— А Максим как?
— Ко мне привык, да тебя, видно, опасается. Дите же тут ни при чем. А, Тим? — спросила она вкрадчиво.
— Да-да, конечно,— поспешил успокоить ее Тимофей.— Пусть сам решает, скажи ему. И я поговорю.
— А Захар же покаянным пришел, дескать, виноватый, простите-извините. Прикидывается, паскудник, думается мне.
— Пусть его,— покривился Тимофей от неприятных воспоминаний.— Не хочу я о нем...
— А и то! — спохватилась Прося.— Во баба-дура завела патефон. Поговорим еще, потом. На стол готовить надо, гляди — и гости заявятся. Ты передохни да переодевайся в чистое. В шкафу там, в светелке.
— Какие гости?
— Ну-у, Яков-председатель, Елена Павловна — она теперь заведующей в школе, может, еще кто. К вечеру бее прознают. Яков уж точно прибежит. Я так думаю: надо бы пригласить, чтоб им ловчее было. Максим сбегает, А Ксюша в воскресенье приедет. У Максима завтра экзамен, свидится с Артемом — в одном классе они — передаст. Познакомишься с мужиком ее, с Демидом... я писала тебе. Пьянчуга он, видать, не будет у них жизни. Ну, так посылать Максима?
— Пошли,— кивнул Тимофей и уточнил: — К Якову и Елене Павловне, больше ни к кому не надо. Не хочу шума.
Он видел, что жена обеспокоена будущим отношением сельчан к нему, вернувшемуся из заключения, но умалчивала, боясь огорчить своими сомнениями, и был благодарен за ее тактичность. Сам он старался не думать об этом, однако такие мысли не однажды приходили к нему, будоража воображение неприятными картинами. Все-таки он отбывал наказание, злых языков тут не избежать. В добром отношении Якова Илина Тимофей не сомневался, а вот другие...
Прося отослала Максима и принялась хлопотать у печи, обсказывая все метелицкие перемены, которых накопилось превеликое множество: одни умерли, другие переехали на новое место, третьи повырастали и поженились,— а Тимофей, заметив в зеркале отросшую за дорогу рыжую щетину (от ежедневного бритья он давно отвык), правил на оселке отцовскую бритву, с тихим удовольствием поглядывая на жену. Все такая же несуетливая, степенная, но проворная в работе, она, казалось, нисколько не постарела, разве что слегка ссутулилась, округлилась и обвисла в теле, да узелок волос на затылке уменьшился до кулака. Ее чуть напевный говор, полная фигура, плавные, точно рассчитанные движения создавали атмосферу домовитости, уюта, укрепляли чувство уверенности в себе и незыблемости заведенного от века размеренного уклада жизни. Он понимал, что незыблемость эта кажущаяся, ненадежная, в любую минуту по воле случая или по неразумности людской все может рухнуть, перевернуться кверху дном, как уже случалось, но хотелось верить в лучшее, продлить состояние душевной уравновешенности и покоя. Брился он долго, наслаждаясь приятным скольжением хорошо наведенной бритвы и радуясь от одной только мысли, что никуда не .надо торопиться, что теперь он сам себе хозяин. Сейчас бы еще в баньку сходить, похлестать себя березовым веником, понежиться, поразмякнуть на полке. Кажется, большего удовольствия и не придумаешь.
— Банька наша не захирела? — спросил Тимофей.
— В полной исправности. Я вот управлюсь тут и истоплю.— Прося сверкнула глазами, весело заулыбалась.— Потру тебе спинку, попарю. Давно мылся?
— Да сегодня вряд ли удастся — засидимся дотемна.
— А хоть бы и до ночи. В бане теперь электричество, Максим провел, так что можно в любое время.
— Сам и провел?
— Ага, сам все. Таки смышленый хлопец! Истоплю баньку, у меня там все заготовлено — и дрова, и водица.
Тимофей поднял голову, любуясь свисающим с потолка стеклянным кругляшом, и почувствовал непреодолимое желание включить свет — какой он в старой отцовской хате, прокопченной за долгие годы гарью керосиновой лампы? Прося будто прочитала его мысли — щелкнула выключателем.
— Каково, а? — спросила горделиво.— И на керосин не надо тратиться.
— Не дождался батя,— погрустнел Тимофей.— А как он радовался первым столбам перед войной! Помнишь белые столбы вдоль улицы? Свеженькие, пахнущие сосной...
— Помню, кто ж не помнит.
— К зиме сорокового собирались провести.
— Много чего собирались.
— Да, много... Как он умер? — спросил неожиданно для Проси и для себя самого.
— В ночь, я спала уже. Ксюша расскажет... Ты побрился, давай солью,— перевела она разговор на другое, не желая его омрачать воспоминаниями.— Ага, вон и Максим идет...
Тимофей ополоснулся над треногой и переоделся в выходное, с удовольствием отметив, что костюм и рубашка тщательно отутюжены. Значит, ждала Прося, готовилась к встрече, верила в его освобождение, хотя он не писал ей и сам не был уверен, что раньше срока вырвется на волю, потому что амнистия касалась в первую очередь и в основном уголовников. В ожидании гостей посидел еще немного у стола, поглядывая то на снующую по трехстену жену, то в окно, на отцветающий сад, и, ощущая безудержную потребность двигаться, вышел во двор. Пес тут же оскалился, натянул цепь, залился гулким лаем.
— Дружок, на место! — прикрикнул Максим и посоветовал: — Вы дайте ему чего-нибудь, он умный, быстро привыкнет.
— Верно, а то и по двору не пройдешь.
— Я принесу.
Он принес миску пахучих мослов, и они вместе принялись задабривать собаку. Дружок присмирел, взял у Тимофея, но близко к себе не подпускал: разгрызая кость, настороженно косил темным глазом и предостерегающе
рычал при каждой попытке приблизиться, дескать, знай дистанцию, ты для меня чужой.
— Дружок, это свой! Свой это,— уговаривал пса Максим, но безуспешно.
— Ладно, привыкнет, не так сразу,— оставил Тимофей свою затею с приручением собаки.— У тебя что завтра? Погляжу — не готовишься.
— Сочинение. Пять тем подготовил, думаю, какая-нибудь да будет.
— Как сказать.
— В крайнем случае буду писать на свободную тему.
— А сможешь?
— У меня получается.
— А у Артемки как? Вы же в одном классе.
Тимофей хотел поговорить с ним насчет Просиных опасений, успокоить хлопца и не знал, как подступиться к этой щекотливой теме. Видно было, что и Максим ждет такого разговора. Ждет и боится, старательно пряча настороженный взгляд, не в состоянии избавиться от скованности.
— Артем способный, все на лету схватывает, да только.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60