и заросло, и густо, а все одно — пустота кругом. И от этого казалось, что человек в сравнении с городом вырос до неимоверных размеров и все в его власти: строить и разрушать.
С привокзальной площади виднелся уцелевший шестиэтажный дом Коммуны на улице Комсомольской, рядом — небольшое здание 5-й школы да громоздкий Дворец железнодорожников у самой площади. А дальше все лежало в развалинах. Наполовину уцелел и вокзал, но, избитый снарядами, с разрушенным правым крылом, он походил на безрукого калеку. Вдоль по центральной улице прижимались к грудам кирпича и бетона дощатые магазинчики, лоточки, серые, не покрашенные, похожие на сараи. Они густо ютились один около другого и создавали что-то похожее на живую улицу. Там было людно, и туда направился Антип Никанорович, строго наказав внуку не отставать ни на шаг.
— А коли отстанешь и сгубишься, топай прямиком к станции, там и сустренемся,— сказал он.— Взял на свою голову, тьфу ты!
Насилу дознался, как пройти к НКВД. Никто не знал туда дороги. Одни пожимали плечами, другие попросту отворачивались, но все с любопытством косились на деда, и ему становилось неловко от таких взглядов. Наконец конопатый мужчина в выгоревшей солдатской гимнастерке объяснил дорогу.
Антип Никанорович широко зашагал на другую сторону улицы, поторапливая внука. Артемка же, привыкший бегать по свежей земле, ступал по булыжной мостовой как по стерне, боясь поранить ноги. Антип Никанорович заметил это и убавил шаг. Ему и самому было непривычно чувствовать под ногами камень вместо земли.
На входе в здание НКВД Антипа Никаноровича остановил дежурный и, расспросив его, велел возвращаться домой и ждать. Антип Никанорович уперся и заявил, что никуда не уйдет, пока не сведут к начальнику. Дежурный поначалу уговаривал, растолковывал, что начальнику некогда принимать всех родственников арестованных, а под конец пригрозил:
— Иди, дед, иди, пока я тебя не отправил в холодную.
— Ты меня не стращай,— проворчал Антип Никанорович.— Меня ишо при царе стращали!
Неизвестно, чем бы кончился такой разговор, но в коридоре появился капитан Малинин, которого Антип Никанорович сразу признал.
— Товарищ капитан,— обратился дежурный к Малини-ну,— тут у нас дед настырный. Требует, чтобы отвели к начальнику. Никак не втолкую...
Капитан также признал его и, подойдя, сказал:
— Дело вашего сына не закончено. Езжайте домой, в свое время вам сообщат о результатах.
— О каких результатах? — удивился Антип Никанорович.— Ни за што ни про што забрали, и на тебе: «о результатах»...
— Взяли, значит, было за что.
— Я батька и должон знать, за што арестовали сына.
— Хорошо, подождите здесь,— сказал капитан и ушел по коридору, гулко стуча каблуками.
Через минуту из коридора донеслось:
— Деда — к майору Брунову!
Антип Никанорович велел Артемке погулять на улице и, сопровождаемый дежурным, прошел в бесшумно открывшуюся перед ним дверь. На пороге разминулся с Малини-ным и очутился в продолговатой, не больше Ксюшиной спальни, комнатке один на один с человеком в штатской одежде. Это, как он понял, и был майор Брунов. Антип Никанорович степенно поздоровался и присел на указанный Бруновым темно-коричневый, с толстыми ножками стул. В комнате было накурено, отчего он помимо воли скривился и повел носом.
— Некурящий? — спросил Брунов с улыбкой.
— Не употребляю,— подтвердил Антип Никанорович. Брунов притушил недокуренную папиросу, вылез из-за
стола и открыл одну створку окна.
«Ишь ты, обходительный,— подумал Антип Никанорович.— А востер».
Ему было проще говорить с капитаном, того хоть кое-как знал и держал себя с ним свободно. А с Бруновым почувствовал скованность. Что он за человек, этот Брунов? Хитрый, видно сразу, и обходительный... Только все они, хитрые, обходительными прикидываются. Безвинных людей забирать — какое обхождение?
Брунов заговорил первым:
— Отец Тимофея Лапицкого? Так, так... Я хочу вас кое о чем спросить, Это в интересах вашего сына,— добавил он, медленно прохаживаясь по комнате.— Вы ходили в начале сорок третьего в отряд Маковского?
— Ну, ходил.
— Кто посылал?
— Тимофей. Сын, значит.
— А раньше, в сорок первом — сорок втором, ходили?
— Не доводилось.
— Не было кому посылать или дела не было?
— Мне ить не шестнадцать — посыльным бегать всякий раз.
— Значит, ваш сын в сорок первом — сорок втором не был связан с отрядом, только — в сорок третьем? — спросил Брунов, остановившись перед Антипом Никанорови-чем.
— Это чего ж не был?
— Очень просто: если ваш сын был связан с партизанами с самого начала, то за полтора года хоть одно срочное поручение должно было найтись, и вам пришлось бы наведаться в отряд до сорок третьего. Ведь связная не могла быть все время под рукой.
Антип Никанорович смекнул, куда гнет следователь. Эк ты, к чему подвел Брунов. Все-то у него просто... Выходит, Тимофей до сорок третьего связи с отрядом не имел. А в сорок первом-втором он работал в детдоме, значит, на кого же еще, как не на немца? Ну нет, майор, слаба твоя кишка! Хотя и стар Антип Никанорович, однако мозги не пересохли.
Еще в поезде он догадывался, что арест Тимофея связан с работой в детдоме. Другой причины не могло быть. И все-таки не хотел верить, гнал от себя такие думки. А теперь его смутная догадка подтверждалась. Все к тому и клонит.
Антип Никанорович разозлился.
— Вы не путляйте,— заговорил он хрипло.—Тимофей ишо до прихода немца сговорился с Маковским. А связной была Люба Павленко, оттого я и не ходил в отряд. Это вам не на фронте, штоб каждый день — поручения срочные. Ишь! Вы мне скажите-ка, по какой такой причине забрали сына?
— Скажу, скажу,— кивнул Врунов и сел к столу.— Еще вопрос: с кем вы встречались в отряде?
— С кем сустрекался?.. Попервое, с Яковом Илиным, он у них по комиссарской линии состоял. Ну и с другими, которые при лагере остались...
— Яков или кто другой из партизан знал, кем вы посланы?
— А это вы у них спытайте,— ответил Антип Никано-рович хмуро, почувствовав в этом вопросе какой-то подвох против Тимофея.
— Так, так...— Майор вытянул шею, освобождаясь от тесного ворота сорочки, отдулся, как мужик на покосе, и внятно проговорил: — Ваш сын обвиняется в сотрудничестве с немцами во время оккупации.
Нечто подобное и ожидал услышать Антип Никаноро-вич, и все же от этих слов он только крякнул, как от удара по темени, и не смог ничего сказать. Внутри начало медленно и настойчиво трястись, поднимаясь снизу, скапливаясь в горле горячим горьким комком.
— Обвинение серьезное, подтвержденное многими фактами,— продолжал Врунов.— А доказательств, оправдывающих вашего сына, нет.
Майор еще что-то говорил, но Антип Никанорович его не слышал. Он долго молчал, уставясь невидящими глазами в пустоту перед собой, и наконец взорвался:
— Сотрудничал, значит?! Мой сын?!
— Но-но, не шумите! — Врунов покосился на дверь, торопливо подошел к окну и плотно прикрыл его.
— Ты мне не нонокай! — вскинулся Антип Никанорович пуше прежнего.— Не запрягал! Сына мово, значит, до ворогов Советской власти зачислили! Да я за эиту власть в гражданскую по всем фронтам прошел! Да за энту власть два сына, браты его родные, головы поклали! А теперь последнего забираете? Контра-а! — уже не помня себя, взвился он.— До Москвы дойду!..
— Молчать! — в тон Антипу Никаноровичу крикнул Врунов, грохнув кулаками по столу, но тут же понизил голос: - Старый вы человек, а такое несете! Да понимаете,
что за одну десятую того, что вы сказали...—И, не договорив, указал на дверь:—Уходите. Немедленно уходите, пока я не передумал!
Антип Никанорович вскочил со стула, кинулся к выходу, но там оказалась стенка. Сплюнул в сердцах, метнулся в другую сторону и, проворчав уже в дверях: «Ишо су-стренемся!» — вылетел в коридор.
Пока дед Антип разговаривал с начальником, Артемка сидел на белой, еще пахнущей деревом лавочке у забора и разглядывал развалины каменного дома по другую сторону улицы. Под грудами кирпича и обломками стен ему мерещился ворох всевозможных ценных вещей. Дом, видать, был в несколько этажей, с подвалами, чуланами, тайниками, и, конечно, всякого добра там похоронено видимо-невидимо. Удивляло одно: почему в этих развалинах никто не копается? Метелицкие хлопцы давно бы излазили вдоль и поперек, каждый бы гвоздь, каждую уцелевшую доску прибрали к рукам — в хозяйстве все пригодится. Правильно говорил дед Антип — бесхозяйственные эти городские.
Артемка вздохнул и с досадой отвернулся от «богатых» развалин. Хотелось нырнуть в темные узкие провалы, покопаться в грудах битого кирпича, но было боязно — это тебе не дома в родной деревне, а в чужом, незнакомом городе.
В Артемкином представлении Гомель был другим: более загадочным и красивым, более шумным и людным, с машинами на улицах, с широкими стеклянными витринами магазинов... Дед Антип говорил, что города нет, спалили его, разрушили. Но Артемке не верилось: как это можно спалить каменный город? Это же не Метелица, где стоит пустить «красного петуха» — и деревня сгорит. Оказывается, можно спалить и целый город. И хотя город походил на бугристый без конца и края пустырь, Артемке в нем было тесно. Дома — каменные, заборы — каменные, дороги на улицах застланы камнем, стежки вдоль заборов и те уложены квадратными кирпичиками. Ступить негде, того и гляди, поранишь ноги. То ли дело в Метелице — приволье! А что развалины тут «богатые», так это еще бабка надвое сказала. Неужто городские хлопцы такие дураки, что не излазили их, не выщупали как следует?
Артемка еще раз покосился на развалины и, зная, что
не осмелится туда полезть, решил про себя: «Камней куча... и ломаного гвоздя не отшукаешь».
На крыльце показался дед Антип, злой как черт. Это Артемка определил с первого взгляда.
— Пошли,— буркнул дед Антип и зашагал по улице, широко размахивая своими длинными руками.
Артемка прихватил узелок с едой и посеменил за дедом. Спрашивать, отчего он сегодня такой сердитый, не решился.
До обеда плутали по городу. Дед заходил в какие-то дома, чего-то там говорил, и они опять шагали по запыленным каменным улицам. Потом он надолго исчез в дверях большого зеленого дома на улице Советской, и Артемка терпеливо его ждал, читая афиши на заборах, вывески, читая все, что только попадалось на глаза. Много нового, неизвестного доныне, открылось Артемке. Например, он узнал, что дома в Гомеле были под номерами, а улицы имели названия. Чудно! В Метелице единственная улица никак не называлась, зато о каждом доме можно было сказать: хата деда Евдокима, хата Лазаря, хата председателя...
«Чего это они для одной метелицкой улицы названия не придумают?» — рассуждал Артемка, стараясь не думать о завязанной в узелок еде. Проголодался он изрядно.
Только после полудня вышел дед Антип из зеленого дома, все такой же злой и хмурый. Они зашли в полуобгорелый скверик, расположились на небольшой лужайке и принялись уминать холодные драники с малосольными огурцами.
Перекусив, дед Антип сказал:
— Ишо в одно место сходим. Уморился небось?
— Да не-е,— протянул Артемка. Жаловаться на усталость он не мог, потому как сам напросился ехать в Гомель.
Дед оглядел его, видать, оценил Артемкино терпение и удовлетворенно хмыкнул. Артемка приободрился и осмелился спросить:
— А чего ты все ходишь да ходишь по домам?
Этот вопрос озадачил деда. Он долго молчал, шумно сопя носом, потом ответил задумчиво:
— Правду, внучек, шукаю.
— Ну да,— не поверил Артемка.— Чего ее шукать...
— А того, што сама она не приходит, потому как гордая, любит поплутать человека. А и то - не засиживайся.— И закончил уже сердито: — Ноги истопчешь, пока найдешь ее, лярву!
Артемка ничего не понял, но согласно кивнул и вопросов больше не задавал, видя, что дед сегодня не в духе и говорит как-то путано.
К вечеру у Артемки болели пятки, будто избитые вальками, какими обычно бабы выстукивают постиранное белье. Исходив вслед за дедом вдоль и поперек всю центральную часть города, он сидел на высохшем мурожке близ входа на платформу и устало вытягивал босые, серые от пыли ноги. В таком положении пятки не болели, и ему становилось легче.
Красное, но еще слепящее глаза солнце повисло где-то за станционными путями и готово было в любую минуту нырнуть за крышу длинного закопченного здания вагоноремонтного завода. В привокзальном садике было тесно. На скамейках, на обочинах вдоль ограды, на узком мурожке сидели люди. Время от времени одни вставали, суетливо торопились к поезду, но освободившиеся места тут же занимали другие, подходящие из города. В садике было много детей, годков Артемки, постарше его и поменьше. Среди сидящих и снующих туда-обратно людей прохаживались цыганки, приставая то к одному, то к другому: «Давай погадаю!» В своих длинных, до пят, широких пестрых юбках они казались глядящему снизу Артемке похожими на небольшие копешки сена с клевером, полевыми цветами, с желтыми головками одуванчиков. Вслед за ними, как на привязи, понуро топали грязные, загоревшие до черноты, тощие цыганята. С виду они казались вялыми и безжизненными, только блестящие, рыскающие по сторонам в поисках огрызков глаза говорили о готовности этих хлопят сплясать, спеть или украсть. Но огрызков нигде не было.
Неподалеку от Артемки, у самого входа на платформу, сидел обросший щетиной нищий. Перед ним лежал картуз с расколотым пополам блестящим козырьком. Кое-кто из прохожих кидал в картуз копейки, но большинство проходили мимо, даже не взглянув на нищего. Шагах в двух по правую руку от Артемки, опершись спиной о тонкий ствол акации, полулежала седая тетка. Она чем-то походила на тетку Наталью, когда немцы заставляли ее ко-
пать себе могилу у забора школы. Только тетка Наталья, насколько помнит Артемка, была перепуганной и жалкой, а эта — сердитая, пугающая своим неподвижным видом. На тыльной стороне ее ладони виднелась какая-то наколка. Артемка любопытствовал прочитать, что там написано, но, как ни старался, не смог, поскольку рука находилась к нему ребром.
На коленях он держал кулек хамсы, которую раздобыли с дедом в небольшом магазинчике, выстояв длинную очередь. Хамса вкусно пахла, и Артемка то и дело глотал слюни. Сейчас он сидел один, дед Антип опять куда-то ушел, на этот раз, видать, до ветру.
Молодая красивая цыганка прицепилась к однорукому мужику в солдатской гимнастерке и никак не отставала.
— Красавец, хороший, всю правду скажу! — клялась цыганка, дергая головой, отчего на кончиках ее ушей болтались блестящие серьги в виде полумесяцев.
— Я ее и сам знаю,— отмахивался однорукий, весело улыбаясь.
— Э-эй, хороший мой, что ты можешь знать? Человек не знает —карты знают! Что было, что будет — все карты скажут!
— Чего они мне скажут? Хуже, чем было, не будет, а хорошее я и так приму за милую душу.
— Не веришь? Ай, гордец, нехорошо! Не я говорю — карты говорят. Слушай, что было...
— Ладно, давай,— так же весело, как и отказывался от гадания, согласился однорукий и добавил уже серьезно: — Только не о том, что было,— никакие карты не скажут... Давай, резвая, что там ждет меня?
Цыганка выхватила откуда-то из складок юбки колоду карт и принялась гадать.
Артемка наблюдал за гаданием, но запах хамсы не давал ему покоя. Решил попробовать. Чуть приоткрыл кулек и вытянул хамсину. Серебристая рыбка была такая мягкая и духмяная, что Артемка тут же ее проглотил. Было обидно, не распробовав как следует, не поняв вкуса, проглотить хамсинку. Он не собирался есть — только попробовать, подержать во рту. Пришлось достать вторую. Только он начал понимать вкус хамсы, как и эта проглотилась сама собой. Артемка даже разозлился. Так можно и весь кулек съесть, а что он скажет деду? После долгих колебаний все-таки решил: возьмет еще одну и — язык себе прикусит,— а не проглотит, будет смоктать. Просунув два паль-
ца в отверстие кулька, вытянул за хвост третью хамсину н только хотел отправить ее в рот, как увидел перед собой маленького цыганенка.
— Дай! — сказал цыганенок, протягивая тонкие грязные пальцы.
Не попросил — потребовал, и это насторожило Артем-ку, настроило против цыганенка.
— Много вас тут! — Он насупился и прижал кулек с хамсой к животу.
— Дай,— повторил цыганенок, но уже не потребовал, а жалобно попросил. Тонкие пальцы его мелко задрожали, и круглые немигающие глаза уставились на Артемку.
Он растерялся. Увидел, что цыганенок голодный и совсем не нахальный, а жалкий и беспомощный, что ему сильно хочется есть и только оттого это требовательное «дай!». Артемке тоже хотелось есть, но не так, как этому цыганенку. Он и не помнит, когда наедался досыта, но хорошо знает, что голодать не приходилось. И видеть голодающих не приходилось.
Он сунул в дрожащие пальцы цыганенка хамсину, и она исчезла за его сомкнутыми губами.
Рядом с первым цыганенком появился второй, третий, четвертый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60