— И Довбня наказан по закону. А верим мы... Антип Никанорович, кажется... верим мы фактам.
— Так мой сын теперь што ж, и будет отдуваться за чужие грехи?
— Каждый отвечает за свои дела,—ответил следователь.— Но после суда над Довбней к делу вашего сына можно отнестись несколько иначе. И все равно нужны доказательства. Довбня-то так и не уличен в тех делах во время оккупации, в которых вы его обвиняете. То-то и оно. Наберитесь терпения, надо подождать.
— Некогда мне ждать,— вздохнул Антип Никанорович.
Брунов поглядел на него, с сожалением прицокнул языком и развел руками, словно хотел сказать, что он тут бессилен чем-нибудь помочь.
— Сколько вам лет?
— Семьдесят пять минуло...
Зазвонил телефон, следователь поднял трубку, выслушал кого-то, сказал: «Да-да, хорошо...» — и поднялся.
— Извините, мне надо уходить,— сказал он.— А о вашем сыне... В общем, мы постараемся все это пересмотреть. Такое быстро не делается, сами понимаете, и терпения вы все-таки наберитесь.
— Терпение у меня имеется,—ответил Антип Никанорович,— а вот времени...
Брунов опять развел руками и прицокнул языком.
После разговора со следователем Антип Никанорович почувствовал в себе уверенность и надежду на скорое освобождение сына. Не то чтобы поверил обещаниям Бру-нова, но он поверил в другое: не может Тимофей долго сидеть безвинно, потому что правда — за ним. Клевета — временная, клевета пройдет, и несправедливость людская отыщет свой конец. Кому, как не Антипу Никаноровичу, знать это.
Он походил по городу, часто останавливаясь и отдыхая в тени на случайных скамейках. Гомель понемногу отстраивался, становился чище, пустые еще осенью полки магазинов начали пестреть различными товарами. Антипу Никаноровичу удалось даже купить внукам гостинец—конфет «подушечек».
К вечеру он вернулся в Метелицу.
Ксюша с Просей еще не пришли с работы, дети играли под навесом гумна. Не заходя в хату, Антип Никанорович устало присел на крыльцо и вытянул ноющие от долгой ходьбы малопослушные ноги.
Подбежали Артемка с Анюткой и остановились выжидающе около деда. Максимка остался под навесом гумна и опасливо поглядывал оттуда, стараясь остаться незамеченным, только рыжая голова его торчала подсолнухом из-за верстака.
— Ну, как вы тут, приглядывали за хатой? — спросил Антип Никанорович.
— Ага, целый день просидели.
— И поросенка покормили? — Ага, покормили,— закивал с готовностью Артемка и,
видя, что дед не торопится с угощением, спросил, указывая на кулек из серой бумаги: — А чего это у тебя?
Антип Никанорович ухмыльнулся нетерпению внуков, развернул кулек и насыпал им в подставленные пригоршни клейких от жары зеленых «подушечек».
— Ну, а тебе што, на подносе подавать? Поди-ка сюда,— позвал он Максимку добродушно-ворчливо.
Максимка выбрался из своего укрытия, нерешительно подошел к крыльцу, с опаской зыркнул по сторонам и потупился, спрятав за спиной перемазанные дегтем руки.
— Што бегаешь от деда? Дед не страшный.— Антип Никанорович угостил его конфетами, потрепал по плечу. Максимка впервые с прихода в семью Лапицких осмелился поглядеть деду в глаза и просветлел в радостной улыбке. Заулыбались и Артемка с Анюткой.
— Ну, гуляйте, гуляйте,— отпустил он внуков и, кряхтя, поднялся с крыльца.
Вслед за ним встал на свои ослабевшие лапы Валет, привычно потерся о штанину, ожидая ласки от хозяина.
— Иди, Валет, иди...— сказал Антип Никанорович, поглядел на тающую вдалеке багровую корону угасшего за лесом солнца, подумал, что завтра выдастся погожий день, и пошел в хату.
Ему хотелось прилечь на лежанку, вытянуть во всю длину усталое тело и остаться одному.
Метелица осталась позади. Пыльный шлях выполз за околицу, вильнул вправо от колхозного двора и спустился с Лысого холма. Здесь Ксюша Корташова и пересела из кабины старой, скрипящей на каждом ухабе полуторки в кузов, к сыну.
— Тут видней,— сказал Артемка.
— Да, сынок, да...— выдавила она через силу и обняла его за плечи. В горле у нее перехватило, грудь стиснуло, как обручем, до боли.
Деревня еще была видна на холме, и белые срубы новых построек казались игрушечными. Ксюша вглядывалась в ровную линию дворов Метелицы, стараясь отыскать среди них свою старую, почерневшую от времени хату, даже привстала со скамейки, но за садами ничего нельзя было распознать — все сливалось в одно зеленое, с белыми точками свежих застроек, пятно. В глазах затуманилось от невольных слез. Ксюша поспешно проморгала их, украдкой от Артемки вытерла глаза и, прерывисто вздохнув, опустилась на скамейку. Чего плакать-то, уезжает по доброй воле, никто не гнал, даже наоборот — не отпускали.
Врываясь колесами в заполненную земляной мукой колею шляха, надсадно завывая от натуги, полуторка медленно приближалась к лесу. На Лысом холме виднелся лишь колодезный журавль на колхозном дворе, торчал одиноко, как забытая веха в поле, но и тот вскоре скрылся за первыми деревьями. Машина вошла в тень, и яркий свет полуденного августовского солнца падал теперь на дорогу бесформенными пятнами, от которых рябило в глазах.
Из родной деревни Ксюша уезжала насовсем. Хату свою она оставила братовой жене Просе, взяла с собой лишь самую необходимую утварь, но и этого хватило, чтобы заполнить кузов полуторки до отказа. Еще прошлого века работы, обтянутый железными полосами, объемистый сундук для одежды, два стола, две кровати, табуретки, посуда, ворох всевозможных узлов и кошелок — все, без чего не обойтись на новом месте.
А местом этим был Сосновский кирпичный завод, куда
пригласил Ксюшу Сергей Николаевич Левенков, инженер, второе лицо в Сосновке после директора.
Когда она окончательно решила уехать из Метелицы и сказала об этом председателю колхоза Якову Илину, тот резко воспротивился.
— И в мыслях не держи! — вспылил он.— Где я возьму бухгалтера, где? В самый разгар уборки? Не пущу!
— Они ждать не могут,— ответила Ксюша спокойно, совершенно не реагируя на горячность Якова,— возьмут другого человека.
— Возьмут — вот и добре. Удумала... От родного корня... к чужим людям... Нет, вы поглядите на нее! Тут каждая пара рук — как воздух, жила скоро лопнет от натуги. Да ты чего это, Ксения Антиповна?
Маленький ростом, быстрый, Яков носился по комнате из угла в угол, разводил руками и твердил о нехватке людей в колхозе, о том, что она горячку порет, потому как родилась тут, выросла, прикипела к родной земле и не сможет жить на новом месте. Потом резко остановился, приумолк на минуту и произнес вдруг тихо и растерянно:
— Может, оно и лучше так, а, Ксюш?
Ксюша не знала, как лучше, просто она не могла больше оставаться в Метелице. После гибели Савелия, еще в первые месяцы своего вдовства, ей стало невмоготу в деревне— слишком многое ей здесь напоминало о муже: каждая мелочь в хате, во дворе; люди, с которыми он работал и дружил; сама Метелица, где они прожили восемь счастливых лет; полевые дороги и тропинки, истоптанные его ногами,— неутомимыми ногами колхозного агронома. Но пока жив был дед Антип и не приключилось беды с братом Тимофеем, ей и в голову не приходило куда-то уезжать. Теперь же совсем иное дело. Теперь, кроме болезненных воспоминаний, с Метелицей ее ничто не связывало. Могилки отца и матери? Так уезжает она не за тридевять земель — всего за двенадцать верст, в любой выходной сможет проведать. Родная хата? Но она только потому и считается родной, что в ней живут родные люди. А если никого не осталось?..
Дед Антип умер два месяца назад неожиданно. Приехал из Гомеля, прилег на лежанку и больше не встал.
В тот день Ксюша в конторе не задерживалась — торопилась домой, чтобы поскорее узнать, какие новости привез дед Антип из города. После того как осудили кле-
ветника Захара, открывшего наконец свое бандитское нутро, должны были пересмотреть дело Тимофея и отпустить безвинного человека. За этим и ездил Антип в Гомель, к следователю. Прибежала она домой и сразу — к деду.
— Ну как, батя?
— Што — как? — переспросил он будто спросонья. — Съездил как, что следователь?
— Да вот... разберутся. Все добре. Это все временно, дочка, все пройдет. Неча убиваться...
Весть была обнадеживающей, но впервые с того времени, как забрали Тимофея, дед Антип говорил равнодушно и безучастно, не повернув головы, не оторвав взгляда от потолка, будто все это его не касалось, будто не он еще вчера метал громы и молнии по поводу несправедливого осуждения сына, грозился до Москвы дойти.
Ксюша обеспокоилась. — Что случилось, батя? Ты что-то умалчиваешь.
— Правда, дочка, разберутся,—отозвался он глухо.
— Может, захворал?
— Да не то штобы... Притомился. Делай снос, я полежу.
Ксюша не стала больше допытываться. Было ясно, что с дедом Антипом творится неладное и с Тимофеем совсем не «добре». Она хлопотала по дому и украдкой наблюдала за отцом. Тот лежал, не меняя позы и упорно шаря взглядом по потолку, словно отыскивал там что-то и не мог найти; костлявые длинные руки его вяло вытянулись вдоль тела, лицо — отрешенное от всего. Жили только
глаза.
К вечеру вернулась с работы Прося. Ксюша перехватила ее во дворе и предупредила насчет деда.
— Боюсь я за него,— сказала она.— Чего-то с ним творится непонятное.
— А с Тимофеем как? — Просю, конечно, в первую голову интересовал муж.— Есть что новое?
— Батя говорит, что все хорошо, дело Тимофея пересмотрят. Только не верю я ему — успокаивает. Странный он непохожий на себя. Видать, обидели его.
Прося только вздохнула и направилась в хату.
От ужина дед отказался. Когда Ксюша позвала всех к столу, он шевельнулся на лежанке, то ли пытаясь встать, то ли повернуться на бок, и сказал вяло:
- Без аппетиту я.— Теперь его глаза уже не искали
на потолке что-то несуществующее, а неподвижно глядели в одну точку.
Ксюша заметила его застывший взгляд, вытянувшееся вдруг лицо с заостренным носом, и у нее тоскливо заныло в груди. Что же происходит с дедом? Таким отрешенно застывшим он не бывал даже во сне. Лежит как мертвый. Она испугалась этой неожиданной мысли и торопливо прогнала ее прочь. «Вот дура! Вот дура!» — ругнула она себя. Но эта мысль весь вечер настойчиво возвращалась к ней. Только поздним вечером, когда все в доме улеглись спать, Ксюша не выдержала — присела к деду Антипу и пустила слезу.
— Ну что с тобой? Ответь хоть что-нибудь!
Дед Антип поглядел на нее и спокойно, даже как-то равнодушно сказал:
— Вот чего, дочка, видать, пора... помирать я буду. Ксюша вздрогнула от этих слов, но всерьез не приняла.
Не может ведь человек ни с того ни с сего умереть. Еще утром он был здоровым и бодрым, верил в скорое освобождение Тимофея, хлопотливо собирался в город, ворчал на внуков. Нет, что-то тут другое. Не может он сейчас умереть. Не должен.
— Чего тебе помирать, батя? По весне из такой болезни выкарабкался! Теперь жить да жить. Ты скажи, может, с Тимофеем что. Я чую неладное.
— Чего помирать? Время, знать, пришло, да и...— Он не договорил и умолк на минуту.— С Тимофеем ничего, с Тимофеем — своим чередом. Это все временно... суета. Правда превозможет. Болячки, они загоятся, подалей от болячек, подалей — жизнь длинней.
— Не пойму, ты о чем? Какие болячки?
Дед Антип то ли не расслышал, то ли не захотел ответить на вопрос, только продолжал монотонно и глухо, не глядя на Ксюшу:
— Не хотелось бы мне, не хотелось, штоб ты от корня своего... Да, видать, куда денешься. Гляди сама.
— С чего ты взял, батя? О чем ты говоришь? — Она не знала, что делать: разбудить Просю и ехать за доктором— так не похож дед Антип на больного, подождать до утра — но было боязно оставаться одной на ночь глядя; так и сидела, растерянно глотая слезы.
— Гляди сама, дочка,— повторил он.— Подалей от болячек— жизнь длинней. Да-а... Нет мира в костях моих... суета...
Ксюша подумала, что дед Антип бредит, и решила разбудить Просю.
— Тебе плохо, батя? За лекаркой надо. Я сейчас, только Просю подниму.
— Погодь, Ксюша. Чего та лекарка... я разум ишо не сгубил.-—Он посмотрел на нее спокойным, вполне осознанным взглядом и едва заметно усмехнулся.— Ты вот што, иди спать. Притомился я.
— Я посижу,— заторопилась Ксюша.— Ты отдыхай.
— Чего сидеть, не спектакля...— Лицо его на мгновение нахмурилось и опять приобрело спокойствие и отрешенность, взгляд уперся в огонек коптилки.— Иди, дочка, не бойся.
Ксюша не верила в скорую кончину деда Антипа, но лечь спать все же не решилась — прошла в темную горни-цу и умостилась на диване так, чтобы видеть лежанку. Лампу предусмотрительно оставила гореть.
Дед Антип долго глядел на короткий вздрагивающий язычок коптилки, потом закрыл глаза, видно, задремал. Незаметно и Ксюша потеряла контроль над собой.
Проснулась она от воя собаки. Валет завывал по-волчьи, протяжно и натужно, преодолевая старческую немощь. В груди у Ксюши захолонуло от страха. Она кинулась в трехстен, к лежанке отца.
Тело деда Антипа было еще теплым, но уже неживым.
...Лесной песчаный шлях, по которому ехала Ксюша в Сосновку, тянулся вдоль одинокой ветки железной дороги, ведущей от Гомеля через Бахмач, Сумы — к Харькову. Эта южная ветка в войну считалась самой «горячей», на нее был нацелен партизанский отряд Маковского, здесь Савелий со своей группой подрывников пускал вражьи поезда под откос. По этой ветке ездил дед Антип последний раз в город и вернулся, чтобы в ту же ночь умереть под крышей родного дома. Кажется, никаких причин к тому не было: ни болезни, ни новых потрясений. Сам дед Антип боялся умереть весной и часто повторял, что если переживет ее, выкарабкается из болезни, то протянет еще долго. К тому все и клонилось. А вот умер в такую пору, когда по старости не умирают. Да и сама смерть его была для Ксюши обидной. В последние свои часы он был при полном сознании, но почему-то равнодушным и безразличным к ней, ко всему окружающему и происходящему. Остался один, отослал ее от себя, успокоил, хотя знал, что не дотянет до утра. Не попрощался... Умер, как обманул. Почему
так? «Не спектакля...» — сказал он. Ксюша чувствовала, что дед Антип узнал под конец что-то такое, чего не знает и не понимает она. Или же молодому не дано этого понять?
Сосновый бор кончился, а с ним и песок .на шляху. Машина пошла шибче, оставляя за собой кудлатый хвост пыли, застилающий все, что позади. Высокая железнодорожная насыпь с каждой сотней метров становилась все ниже, пока у переезда не сошла на нет. Тут Артемка и растормошил Ксюшу:
— Мама, глянь, труба! Большая...
В версте за переездом, отливая на солнце красным кирпичом, вздымалась круглая заводская труба.
Встречала Ксюшу ее двоюродная сестра Наталья — единственный близкий человек на заводе. Она стояла у крыльца приземистого кирпичного дома и размахивала руками, указывая шоферу, куда подъезжать. Раскрасневшаяся, радостная, Наталья топталась на одном месте, как наседка, подзывающая своих цыплят.
Не успела Ксюша слезть с машины, как сестра уже обняла ее, расцеловала и по бабьему обыкновению всплакнула, будто не виделись они по меньшей мере десяток лет.
— Наконец-то, глаза проглядела... С приездом, Ксю-шенька! Не отпускал Яков, да? Ну, вестимо... Слазь, Артемка, слазь, пошли в новую хату,—перескакивала она с одного на другое и тянула Ксюшу в дом, поправляя на ходу косынку, старательно заталкивая под нее начисто седые пряди волос —нестираемый след немецкой расправы в Метелице.
Они вошли в дом, огляделись. Новое жилье, конечно, ни в какое сравнение не шло с Ксюшиной хатой в деревне, но все же" мириться можно было. По нынешнему послевоенному времени совсем неплохо. Как и в деревенских хатах, с крыльца — вход в сенцы, оттуда — в прихожую-кухню с добротной русской печкой, из кухни белая двухстворчатая дверь вела в небольшую квадратную комнатку с единственным окном во двор. Тыльная сторона, обращенная к подступающему вплотную высокому сосновому лесу,— сплошь глухая, и дом выглядел как-то однобоко, повернувшись «лицом» ко двору. Дом был трехквартирный, узкий и длинный. По соседству, за стенкой, жила Наталья
с Левенковым, третью квартиру занимало семейство заводского мастера.
— Ну как? —спросила Наталья.
— А что мне одной надо. В самый раз, пока Артемка подрастет.
— Тю-ю, Ксюшенька... Никак, в вековухи записалась? Мне бы твои годы да красоту! — Наталья лукаво подмигнула и заулыбалась весело и задорно.
— Перестань, не смей об этом! — нахмурилась Ксюша.
— Так уж и не смей...
— Дурости, Наталья. Прекрати.—Она еще раз окинула взглядом комнату, разгладила ладонью лоб и вдруг спросила: — А вы как с Сергеем Николаевичем?
— Ничего, Ксюша, ничего. Все хорошо... пока,—сказала она уже серьезно.— Пошли разгружаться, а то Николу задерживаем.
Шофер — еще совсем молодой хлопец — не дожидаясь женщин, разгружал машину, ему помогал Артемка, серьезный и сосредоточенный, как взаправдашний хозяин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Так мой сын теперь што ж, и будет отдуваться за чужие грехи?
— Каждый отвечает за свои дела,—ответил следователь.— Но после суда над Довбней к делу вашего сына можно отнестись несколько иначе. И все равно нужны доказательства. Довбня-то так и не уличен в тех делах во время оккупации, в которых вы его обвиняете. То-то и оно. Наберитесь терпения, надо подождать.
— Некогда мне ждать,— вздохнул Антип Никанорович.
Брунов поглядел на него, с сожалением прицокнул языком и развел руками, словно хотел сказать, что он тут бессилен чем-нибудь помочь.
— Сколько вам лет?
— Семьдесят пять минуло...
Зазвонил телефон, следователь поднял трубку, выслушал кого-то, сказал: «Да-да, хорошо...» — и поднялся.
— Извините, мне надо уходить,— сказал он.— А о вашем сыне... В общем, мы постараемся все это пересмотреть. Такое быстро не делается, сами понимаете, и терпения вы все-таки наберитесь.
— Терпение у меня имеется,—ответил Антип Никанорович,— а вот времени...
Брунов опять развел руками и прицокнул языком.
После разговора со следователем Антип Никанорович почувствовал в себе уверенность и надежду на скорое освобождение сына. Не то чтобы поверил обещаниям Бру-нова, но он поверил в другое: не может Тимофей долго сидеть безвинно, потому что правда — за ним. Клевета — временная, клевета пройдет, и несправедливость людская отыщет свой конец. Кому, как не Антипу Никаноровичу, знать это.
Он походил по городу, часто останавливаясь и отдыхая в тени на случайных скамейках. Гомель понемногу отстраивался, становился чище, пустые еще осенью полки магазинов начали пестреть различными товарами. Антипу Никаноровичу удалось даже купить внукам гостинец—конфет «подушечек».
К вечеру он вернулся в Метелицу.
Ксюша с Просей еще не пришли с работы, дети играли под навесом гумна. Не заходя в хату, Антип Никанорович устало присел на крыльцо и вытянул ноющие от долгой ходьбы малопослушные ноги.
Подбежали Артемка с Анюткой и остановились выжидающе около деда. Максимка остался под навесом гумна и опасливо поглядывал оттуда, стараясь остаться незамеченным, только рыжая голова его торчала подсолнухом из-за верстака.
— Ну, как вы тут, приглядывали за хатой? — спросил Антип Никанорович.
— Ага, целый день просидели.
— И поросенка покормили? — Ага, покормили,— закивал с готовностью Артемка и,
видя, что дед не торопится с угощением, спросил, указывая на кулек из серой бумаги: — А чего это у тебя?
Антип Никанорович ухмыльнулся нетерпению внуков, развернул кулек и насыпал им в подставленные пригоршни клейких от жары зеленых «подушечек».
— Ну, а тебе што, на подносе подавать? Поди-ка сюда,— позвал он Максимку добродушно-ворчливо.
Максимка выбрался из своего укрытия, нерешительно подошел к крыльцу, с опаской зыркнул по сторонам и потупился, спрятав за спиной перемазанные дегтем руки.
— Што бегаешь от деда? Дед не страшный.— Антип Никанорович угостил его конфетами, потрепал по плечу. Максимка впервые с прихода в семью Лапицких осмелился поглядеть деду в глаза и просветлел в радостной улыбке. Заулыбались и Артемка с Анюткой.
— Ну, гуляйте, гуляйте,— отпустил он внуков и, кряхтя, поднялся с крыльца.
Вслед за ним встал на свои ослабевшие лапы Валет, привычно потерся о штанину, ожидая ласки от хозяина.
— Иди, Валет, иди...— сказал Антип Никанорович, поглядел на тающую вдалеке багровую корону угасшего за лесом солнца, подумал, что завтра выдастся погожий день, и пошел в хату.
Ему хотелось прилечь на лежанку, вытянуть во всю длину усталое тело и остаться одному.
Метелица осталась позади. Пыльный шлях выполз за околицу, вильнул вправо от колхозного двора и спустился с Лысого холма. Здесь Ксюша Корташова и пересела из кабины старой, скрипящей на каждом ухабе полуторки в кузов, к сыну.
— Тут видней,— сказал Артемка.
— Да, сынок, да...— выдавила она через силу и обняла его за плечи. В горле у нее перехватило, грудь стиснуло, как обручем, до боли.
Деревня еще была видна на холме, и белые срубы новых построек казались игрушечными. Ксюша вглядывалась в ровную линию дворов Метелицы, стараясь отыскать среди них свою старую, почерневшую от времени хату, даже привстала со скамейки, но за садами ничего нельзя было распознать — все сливалось в одно зеленое, с белыми точками свежих застроек, пятно. В глазах затуманилось от невольных слез. Ксюша поспешно проморгала их, украдкой от Артемки вытерла глаза и, прерывисто вздохнув, опустилась на скамейку. Чего плакать-то, уезжает по доброй воле, никто не гнал, даже наоборот — не отпускали.
Врываясь колесами в заполненную земляной мукой колею шляха, надсадно завывая от натуги, полуторка медленно приближалась к лесу. На Лысом холме виднелся лишь колодезный журавль на колхозном дворе, торчал одиноко, как забытая веха в поле, но и тот вскоре скрылся за первыми деревьями. Машина вошла в тень, и яркий свет полуденного августовского солнца падал теперь на дорогу бесформенными пятнами, от которых рябило в глазах.
Из родной деревни Ксюша уезжала насовсем. Хату свою она оставила братовой жене Просе, взяла с собой лишь самую необходимую утварь, но и этого хватило, чтобы заполнить кузов полуторки до отказа. Еще прошлого века работы, обтянутый железными полосами, объемистый сундук для одежды, два стола, две кровати, табуретки, посуда, ворох всевозможных узлов и кошелок — все, без чего не обойтись на новом месте.
А местом этим был Сосновский кирпичный завод, куда
пригласил Ксюшу Сергей Николаевич Левенков, инженер, второе лицо в Сосновке после директора.
Когда она окончательно решила уехать из Метелицы и сказала об этом председателю колхоза Якову Илину, тот резко воспротивился.
— И в мыслях не держи! — вспылил он.— Где я возьму бухгалтера, где? В самый разгар уборки? Не пущу!
— Они ждать не могут,— ответила Ксюша спокойно, совершенно не реагируя на горячность Якова,— возьмут другого человека.
— Возьмут — вот и добре. Удумала... От родного корня... к чужим людям... Нет, вы поглядите на нее! Тут каждая пара рук — как воздух, жила скоро лопнет от натуги. Да ты чего это, Ксения Антиповна?
Маленький ростом, быстрый, Яков носился по комнате из угла в угол, разводил руками и твердил о нехватке людей в колхозе, о том, что она горячку порет, потому как родилась тут, выросла, прикипела к родной земле и не сможет жить на новом месте. Потом резко остановился, приумолк на минуту и произнес вдруг тихо и растерянно:
— Может, оно и лучше так, а, Ксюш?
Ксюша не знала, как лучше, просто она не могла больше оставаться в Метелице. После гибели Савелия, еще в первые месяцы своего вдовства, ей стало невмоготу в деревне— слишком многое ей здесь напоминало о муже: каждая мелочь в хате, во дворе; люди, с которыми он работал и дружил; сама Метелица, где они прожили восемь счастливых лет; полевые дороги и тропинки, истоптанные его ногами,— неутомимыми ногами колхозного агронома. Но пока жив был дед Антип и не приключилось беды с братом Тимофеем, ей и в голову не приходило куда-то уезжать. Теперь же совсем иное дело. Теперь, кроме болезненных воспоминаний, с Метелицей ее ничто не связывало. Могилки отца и матери? Так уезжает она не за тридевять земель — всего за двенадцать верст, в любой выходной сможет проведать. Родная хата? Но она только потому и считается родной, что в ней живут родные люди. А если никого не осталось?..
Дед Антип умер два месяца назад неожиданно. Приехал из Гомеля, прилег на лежанку и больше не встал.
В тот день Ксюша в конторе не задерживалась — торопилась домой, чтобы поскорее узнать, какие новости привез дед Антип из города. После того как осудили кле-
ветника Захара, открывшего наконец свое бандитское нутро, должны были пересмотреть дело Тимофея и отпустить безвинного человека. За этим и ездил Антип в Гомель, к следователю. Прибежала она домой и сразу — к деду.
— Ну как, батя?
— Што — как? — переспросил он будто спросонья. — Съездил как, что следователь?
— Да вот... разберутся. Все добре. Это все временно, дочка, все пройдет. Неча убиваться...
Весть была обнадеживающей, но впервые с того времени, как забрали Тимофея, дед Антип говорил равнодушно и безучастно, не повернув головы, не оторвав взгляда от потолка, будто все это его не касалось, будто не он еще вчера метал громы и молнии по поводу несправедливого осуждения сына, грозился до Москвы дойти.
Ксюша обеспокоилась. — Что случилось, батя? Ты что-то умалчиваешь.
— Правда, дочка, разберутся,—отозвался он глухо.
— Может, захворал?
— Да не то штобы... Притомился. Делай снос, я полежу.
Ксюша не стала больше допытываться. Было ясно, что с дедом Антипом творится неладное и с Тимофеем совсем не «добре». Она хлопотала по дому и украдкой наблюдала за отцом. Тот лежал, не меняя позы и упорно шаря взглядом по потолку, словно отыскивал там что-то и не мог найти; костлявые длинные руки его вяло вытянулись вдоль тела, лицо — отрешенное от всего. Жили только
глаза.
К вечеру вернулась с работы Прося. Ксюша перехватила ее во дворе и предупредила насчет деда.
— Боюсь я за него,— сказала она.— Чего-то с ним творится непонятное.
— А с Тимофеем как? — Просю, конечно, в первую голову интересовал муж.— Есть что новое?
— Батя говорит, что все хорошо, дело Тимофея пересмотрят. Только не верю я ему — успокаивает. Странный он непохожий на себя. Видать, обидели его.
Прося только вздохнула и направилась в хату.
От ужина дед отказался. Когда Ксюша позвала всех к столу, он шевельнулся на лежанке, то ли пытаясь встать, то ли повернуться на бок, и сказал вяло:
- Без аппетиту я.— Теперь его глаза уже не искали
на потолке что-то несуществующее, а неподвижно глядели в одну точку.
Ксюша заметила его застывший взгляд, вытянувшееся вдруг лицо с заостренным носом, и у нее тоскливо заныло в груди. Что же происходит с дедом? Таким отрешенно застывшим он не бывал даже во сне. Лежит как мертвый. Она испугалась этой неожиданной мысли и торопливо прогнала ее прочь. «Вот дура! Вот дура!» — ругнула она себя. Но эта мысль весь вечер настойчиво возвращалась к ней. Только поздним вечером, когда все в доме улеглись спать, Ксюша не выдержала — присела к деду Антипу и пустила слезу.
— Ну что с тобой? Ответь хоть что-нибудь!
Дед Антип поглядел на нее и спокойно, даже как-то равнодушно сказал:
— Вот чего, дочка, видать, пора... помирать я буду. Ксюша вздрогнула от этих слов, но всерьез не приняла.
Не может ведь человек ни с того ни с сего умереть. Еще утром он был здоровым и бодрым, верил в скорое освобождение Тимофея, хлопотливо собирался в город, ворчал на внуков. Нет, что-то тут другое. Не может он сейчас умереть. Не должен.
— Чего тебе помирать, батя? По весне из такой болезни выкарабкался! Теперь жить да жить. Ты скажи, может, с Тимофеем что. Я чую неладное.
— Чего помирать? Время, знать, пришло, да и...— Он не договорил и умолк на минуту.— С Тимофеем ничего, с Тимофеем — своим чередом. Это все временно... суета. Правда превозможет. Болячки, они загоятся, подалей от болячек, подалей — жизнь длинней.
— Не пойму, ты о чем? Какие болячки?
Дед Антип то ли не расслышал, то ли не захотел ответить на вопрос, только продолжал монотонно и глухо, не глядя на Ксюшу:
— Не хотелось бы мне, не хотелось, штоб ты от корня своего... Да, видать, куда денешься. Гляди сама.
— С чего ты взял, батя? О чем ты говоришь? — Она не знала, что делать: разбудить Просю и ехать за доктором— так не похож дед Антип на больного, подождать до утра — но было боязно оставаться одной на ночь глядя; так и сидела, растерянно глотая слезы.
— Гляди сама, дочка,— повторил он.— Подалей от болячек— жизнь длинней. Да-а... Нет мира в костях моих... суета...
Ксюша подумала, что дед Антип бредит, и решила разбудить Просю.
— Тебе плохо, батя? За лекаркой надо. Я сейчас, только Просю подниму.
— Погодь, Ксюша. Чего та лекарка... я разум ишо не сгубил.-—Он посмотрел на нее спокойным, вполне осознанным взглядом и едва заметно усмехнулся.— Ты вот што, иди спать. Притомился я.
— Я посижу,— заторопилась Ксюша.— Ты отдыхай.
— Чего сидеть, не спектакля...— Лицо его на мгновение нахмурилось и опять приобрело спокойствие и отрешенность, взгляд уперся в огонек коптилки.— Иди, дочка, не бойся.
Ксюша не верила в скорую кончину деда Антипа, но лечь спать все же не решилась — прошла в темную горни-цу и умостилась на диване так, чтобы видеть лежанку. Лампу предусмотрительно оставила гореть.
Дед Антип долго глядел на короткий вздрагивающий язычок коптилки, потом закрыл глаза, видно, задремал. Незаметно и Ксюша потеряла контроль над собой.
Проснулась она от воя собаки. Валет завывал по-волчьи, протяжно и натужно, преодолевая старческую немощь. В груди у Ксюши захолонуло от страха. Она кинулась в трехстен, к лежанке отца.
Тело деда Антипа было еще теплым, но уже неживым.
...Лесной песчаный шлях, по которому ехала Ксюша в Сосновку, тянулся вдоль одинокой ветки железной дороги, ведущей от Гомеля через Бахмач, Сумы — к Харькову. Эта южная ветка в войну считалась самой «горячей», на нее был нацелен партизанский отряд Маковского, здесь Савелий со своей группой подрывников пускал вражьи поезда под откос. По этой ветке ездил дед Антип последний раз в город и вернулся, чтобы в ту же ночь умереть под крышей родного дома. Кажется, никаких причин к тому не было: ни болезни, ни новых потрясений. Сам дед Антип боялся умереть весной и часто повторял, что если переживет ее, выкарабкается из болезни, то протянет еще долго. К тому все и клонилось. А вот умер в такую пору, когда по старости не умирают. Да и сама смерть его была для Ксюши обидной. В последние свои часы он был при полном сознании, но почему-то равнодушным и безразличным к ней, ко всему окружающему и происходящему. Остался один, отослал ее от себя, успокоил, хотя знал, что не дотянет до утра. Не попрощался... Умер, как обманул. Почему
так? «Не спектакля...» — сказал он. Ксюша чувствовала, что дед Антип узнал под конец что-то такое, чего не знает и не понимает она. Или же молодому не дано этого понять?
Сосновый бор кончился, а с ним и песок .на шляху. Машина пошла шибче, оставляя за собой кудлатый хвост пыли, застилающий все, что позади. Высокая железнодорожная насыпь с каждой сотней метров становилась все ниже, пока у переезда не сошла на нет. Тут Артемка и растормошил Ксюшу:
— Мама, глянь, труба! Большая...
В версте за переездом, отливая на солнце красным кирпичом, вздымалась круглая заводская труба.
Встречала Ксюшу ее двоюродная сестра Наталья — единственный близкий человек на заводе. Она стояла у крыльца приземистого кирпичного дома и размахивала руками, указывая шоферу, куда подъезжать. Раскрасневшаяся, радостная, Наталья топталась на одном месте, как наседка, подзывающая своих цыплят.
Не успела Ксюша слезть с машины, как сестра уже обняла ее, расцеловала и по бабьему обыкновению всплакнула, будто не виделись они по меньшей мере десяток лет.
— Наконец-то, глаза проглядела... С приездом, Ксю-шенька! Не отпускал Яков, да? Ну, вестимо... Слазь, Артемка, слазь, пошли в новую хату,—перескакивала она с одного на другое и тянула Ксюшу в дом, поправляя на ходу косынку, старательно заталкивая под нее начисто седые пряди волос —нестираемый след немецкой расправы в Метелице.
Они вошли в дом, огляделись. Новое жилье, конечно, ни в какое сравнение не шло с Ксюшиной хатой в деревне, но все же" мириться можно было. По нынешнему послевоенному времени совсем неплохо. Как и в деревенских хатах, с крыльца — вход в сенцы, оттуда — в прихожую-кухню с добротной русской печкой, из кухни белая двухстворчатая дверь вела в небольшую квадратную комнатку с единственным окном во двор. Тыльная сторона, обращенная к подступающему вплотную высокому сосновому лесу,— сплошь глухая, и дом выглядел как-то однобоко, повернувшись «лицом» ко двору. Дом был трехквартирный, узкий и длинный. По соседству, за стенкой, жила Наталья
с Левенковым, третью квартиру занимало семейство заводского мастера.
— Ну как? —спросила Наталья.
— А что мне одной надо. В самый раз, пока Артемка подрастет.
— Тю-ю, Ксюшенька... Никак, в вековухи записалась? Мне бы твои годы да красоту! — Наталья лукаво подмигнула и заулыбалась весело и задорно.
— Перестань, не смей об этом! — нахмурилась Ксюша.
— Так уж и не смей...
— Дурости, Наталья. Прекрати.—Она еще раз окинула взглядом комнату, разгладила ладонью лоб и вдруг спросила: — А вы как с Сергеем Николаевичем?
— Ничего, Ксюша, ничего. Все хорошо... пока,—сказала она уже серьезно.— Пошли разгружаться, а то Николу задерживаем.
Шофер — еще совсем молодой хлопец — не дожидаясь женщин, разгружал машину, ему помогал Артемка, серьезный и сосредоточенный, как взаправдашний хозяин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60