— Это ж, Тимофей, а? Теперя мы их...— Антип Никанорович не находил слов от радости, качал головой, стучал
кулаками по коленям, аж дребезжали стекла в окне, хватал Тимофея за рукав.
До вечера просидел Антип Никанорович у сына. К окну подкралась темнота, Прося закрыла ставню и уложила детей спать, на столе появилась керосинка, а Антип Никанорович, ничего не замечая, твердил одно:
— Недолго им тут, а, Тимофей?
— Надо думать, наши перейдут в наступление,— подтвердил Тимофей отцову думку.
— Теперя надо осторожно, озвереет, падла. — Куда звереть-то дальше?
— А все туда ж! — переходил он на поучительный тон.— Зверству нема рубежа, на то оно и зверство. Я давно говорил: не бойся ворога, когда наступает, бойся, когда побегить, волчара! Гляди в оба, сын, не ерепенься особливо. Со зверем надо хитро, во! Потерпим маненько, больше терпели. А Григорию передай спасибо да накажи, пущай припекает под хвостом им, не засиживается. Теперя их только и бить!
Возвращался Антип Никанорович домой навеселе. Начищенным до блеска маятником болталась луна среди бегущих облаков, скрипел снег под ногами. Вторя унылому ветру, скулили в подворотнях собаки, а дед мурлыкал себе под нос одному ему известную песню:
Трам-тарамта-та-та-там, эх, дали! Трам-тарамта-ти-ти-тим, и дадим!
Всю неделю Антип Никанорович носился взад-вперед. Истопил баньку, выпарился, выхлестал себя березовым веником, побрился, выстриг жесткие волосы, прущие из ноздрей, как бурьян. Помолодел душой и телом. В хате ему не сиделось, плутал шатуном по Метелице, степенно отвечая на поклоны сельчан, и приставал ко всем с одним и тем же вопросом:
— Слыхал, как наши под Сталинградом, а?
— А то как же! Поговаривают, немцы траур объявили.
— То-то. Полторы мильены ухандохали! Теперя не долго ждать, помяни мое слово. Шуганут... А твои знают?
— Все от мала до велика.
— Ну, прощевай, дело тут у меня...
Он шагал дальше, шумно всасывая носом морозный воздух. Ненароком повстречал Гаврилку и хотел было пройти мимо, да не выдержал — больно удобный случай подвернулся, чтобы поддеть немецкого прислужника. Остановился посередине улицы, повернулся спиной к ветру. Дул жесткий северяк, то налетая злобными порывами, то стихая, отринув от спины, как ослабевшая пружина. Истертым веником шаркала поземка по толстой после оттепели синеватой корке снега. Солнце кособоко повисло в чистом небе, и лучи его остекленели меж ветками верб.
— С морозцем тебя, Антип!—заговорил Гаврилка.
— Здорово был, Гаврило.
С тех пор как произвели Гаврилку в старосты, стал он называть Антипа Никаноровича не как раньше, почтительно, Никаноровичем, а просто Антипом, давая почувствовать свою власть над ним. Антип Никанорович, как и до войны, называл старосту Гаврилкой, но с таким видом, будто хотел сказать: к стенке поставь, а Кондратьевичем не назову, гниду подзатыльную.
— Хлопочешь все, трудишься на пользу обчества? — спросил Антип Никанорович с ухмылочкой.
— Дела, Антип. За всех ить думать надо.
Антип Никанорович крякнул, переступил с ноги на ногу и заметил с сочувствием в голосе:
— Оно и видно, конешно... Носишься, как блоха на подкове, радеешь.
Гаврилка поперхнулся дымом папироски. Теперь он самосада не курил, привык, видать, к мягкому, табаку. Антип Никанорович сделал безобидное лицо, и Гаврилка пропустил мимо ушей эту насмешку. Он сделал затяжку и передернул плечами.
— Погода-лярва! До костей жгёть!
— В такой одежке?—удивился Антип Никанорович и указал на Гаврилкин тулупчик: — Когдай-то разжился? Хорош тулупчик, у Ивана Моисеева такой же. И сколько отдал?
Знал он, что тулупчик у Гаврилки с чужого плеча и «платили» за него полицаи карабином в зубы, потому и спросил о цене. Сейчас он ненавидел Гаврилку лютой ненавистью, дай волю — задушил бы и не перекрестился. А насмехается Антип Никанорович, так терпи,гнида,властью своей не испугаешь. Терпит же Антип Никанорович, видя на твоих плечах ворованный тулупчик, а на своих — поношенную фуфайку.
— Все с кошельком,—-ответил Гаврилка и достал новую папироску.
— Привык? — Антип Никанорович стрельнул глазами на папироску и усмехнулся.
— Солома! — Гаврилка сплюнул.— Навару никакого, разве што — пользительные.
Глядел Антип Никанорович на румяное, заплывшее жиром лицо старосты и соображал, как бы половчее ввернуть про Сталинград. Знает Гаврилка о разгроме немецкой армии, потому и присмирел, не огрызнется на насмешку.
— Што новенького там, в Липовке?
— Да все то ж.
— Ой ли? А люди поговаривают, под Сталинградом заваруха крепкая. Побили немца али как?
— Война — она война, всяк оборачивается.
— Полторы мильены — это не «всяк». Это, брат, крышка!
— Брешуть!
— Не скажи, не скажи. Голая правда — полторы мильены, копейка в копейку.
— Правда, Антип, не баба,—хохотнул Гаврилка и сощурился,— голой не бываить. Истинный бог.
Прошла Наталья Левакова с двумя порожними ведрами по воду. За последнее время помолодела баба, поворотливей стала, словоохотливей, вечно спешит куда-то, озабоченная и счастливая своими заботами, только прячет старательно под платком раннюю седину. Прошла, гремя ведрами, и с поклоном пропела:
— Здравствуйте вам!
Мужики поздоровались и уступили ей стежку. — Што постоялец твой? — спросил Гаврилка.
— Хворый, Гаврило Кондратьевич. Изморился человек. И-и-и, таки уже хворы!
— Зайти все собираюсь...
— Милости просим, Гаврило Кондратьевич. Милости просим.— И Наталья направилась к колодцу.
Антип Никанорович потоптался на месте и перевел разговор на старое:
— Баба не баба, Гаврило, а, видать по всему, вскорости кончится жирный стол.— Потом добавил: — И объедки со стола. Кхе, кхе!
Щеки Гаврилкины побагровели, заметались круглые глазки. Одной затяжкой он досмалил папироску, плюнул в снег желтой слюной и просипел:
— Кому объедки, а кому вершки! Я своих объедков не жалею.
— Это в каких смыслах? —Антип Никанорович насторожился.
— В самых што ни есть прямых. Ты ить моими объедками всю-то жизнь пользовался, а спасибо не скажешь.
— Што? — Антип Никанорович вытаращился на Гаврилку, не понимая, о чем речь.
— То самое... Хе-хе! Акулину ить не девкой подобрал,— промусолил Гаврилка с издевкой, делая упор на слове «подобрал».
— Брешешь!—только и смог выдавить из себя Антип Никанорович.
— А што мне брехать? Справься у Макара али же у деда Евдокима. Так-то! — Гаврилка скривил голову и ухмыльнулся, мол, сам напросился —получай, и задом начал отступать.—Я незлобливый, хе-хе, мне што... Бери —не жалко.
Гаврилка уходил по стежке, придерживая от ветра полы тулупчика, а Антип Никанорович глядел ему вслед и не мог сдвинуться с места. Злости к Гаврилке он не чувствовал— пустота, боль в груди да онемение рук и ног.
Ничего не видя, не слыша, он добрался до дома и тяжело свалился на лежанку.
Полежав немного, не шевелясь, ни о чем не думая, он почувствовал холод, ползущий от ступней ног кверху, по всему телу, с неприятным покалыванием. Укрылся серым байковым одеялом, но холод не отступал. Тогда Антип Ник-анорович полез на печку, но и горячие кирпичи не помогли — ноги сводило судорогой, плечи дергались, вздрагивали, пока не ударил озноб.
Ксюша заметила неладное и заволновалась!
— Батя, что с тобой?
— Застыл, видать,—кряхтел Антип Никанорович.-Взвару мне...
Горячий малиновый настой согрел нутро Антипа Ника-норовича и вытеснил озноб из тела. К ночи его охватил жар.
Он тяжко заболел — простыл, шастая в фуфайке по морозу. Ксюша с ног сбилась, выхаживая батьку: отпаивала липовым цветом, настоем из усохших Листьев смородины, клала примочки из огуречного рассола для снятия жара, обкладывала с ног до головы пареными отрубями. Температуру сбила, уняла головную боль, а ломота в костях не проходила. И Ксюша применила последнее, самое действенное средство: поутру испекла хлебов, раскалив печку
докрасна, к вечеру вычистила, выскребла ее и засыпала два ведра овса; упрел овес, набрался горячего духу, и Антип Никанорович улегся на него на всю ночь, умостившись вместо горшков глиняных да чугунков среди обугленных кирпичей. Закупорила его Ксюша в печке, как в берлоге, по самые плечи фуфайками да тряпьем старым укутала, одна голова дедова осталась лежать на припечке. Сам Антип Никанорович удивлялся, как вынесло сердце такую париловку, однако к утру не стало ломоты в костях. Две недели изгонял он хворобу из тела, потом встал на ноги. Встал и понял: нету больше Антипа, ворочающего шести-пудовые мешки, рвущего вожжи в палец толщиной. Превратился Антип Никанорович из крепкого, как дубовая корча, деда в немощного старика.
Излечила Ксюша батьку от простуды, но кто избавит его от тоскливой, сжигающей сердце обиды? Не думал, не гадал он, что помянет недобрым словом покойницу Акулину. А помянул, взял грех на душу. О Гаврилке он и думать забыл, не стоил Гаврилка его думок. Но Акулина... Всю-то жизнь прожили они душа в душу, а она так и не покаялась в девичьем грехе! А может, правильно сделала? Не прожить бы им в мире и дружбе, видя меж собой третьего. Чует разумом Антип Никанорович, что права была Акулина, умолчав о Гаврилке, да сердце не хочет принимать такую правду. Эх, Гаврилка, черная душа, змей подколодный, подкосил на старости лет человека, всколыхнул недоброе в груди, мертвого потревожил! От живых не знал Антип Никанорович такой обиды, как от покойницы.
Неужто и со смертью не порывает человек связи с живыми? Не забрать своих дел в могилу, не схоронить, не уничтожить. Добро оставил людям—спокойно будет и в гробу, злом наследил в памяти людской — не спрячешься и в земле сырой. Неужто мертвые нести ответ должны?
Вспомнил Антип Никанорович свою свадьбу, далекую, как поле за дождем. Выпил он тогда не в меру и не разобрал, девкой взял Акулину или бабой. Очухался поутру и, виновато улыбаясь, разжал спекшиеся губы:
«Извиняй, Кулюша, перебрал я».
«На свадьбе не грех, Антипушка. Принести рассолу?»
Так ласково, без укора сказала Акулина, что Антип сердцем растаял и отогнал прочь смутное подозрение. Потом, лежа рядом с молодой женой, все же спросил как бы в шутку:
«А сознайся, гуляла в девках?»
«А хто ж не гулял? На то и девка...—так же в шутку ответила Акулина.— Али укорять будешь?»
«За што укорять? Я так, Кулюша моя, шутейно...»
Ни разу больше не завел подобного разговора Антип Никанорович. И жизнь они прожили людям на утеху, себе на радость.
Чего же неймется теперь старому Антипу? За что обиду затаил на покойницу? Права Акулина, тысячу раз права — сохранила семейный покой, вынянчила, сберегла в натруженных ладонях. Не смей поминать худом жену, Антип, вырви из души обиду! Приказывает он сердцу, а сердце не слушается. И нет покоя старику, пока жив Гаврилка, пока ходит мимо окон Антипа Никаноровича.
В конце февраля в жизни Гаврилы Павленко произошел крутой перелом. Катилась она, жизнь Гаврилкина, как ветхая телега, неспешно переваливаясь на выбоинах, и вдруг колесная ось хрястнула, и задок телеги зарылся в густую грязь.
Плотно отобедав, Гаврилка пришел в управу и уселся за столом, вывалив на широко поставленные ноги свой объемистый живот. Мысли лениво ворочались в голове, полудремотные глаза слипались. На табуретке, облокотясь на подоконник, сидел полицай Левой Попов и молча, равнодушно смалил цигарку. Дым покачивался у потолка и тонким сизым слоем полз к дверям. Гаврилка млел от стакана самогона, жирного обеда с курятиной, от покоя и довольства. Единственное, что нарушало его безмятежность,— это неудачи немцев на фронтах. Надежда на скорое взятие Москвы рухнула еще прошлой зимой, а нынешний разгром под Сталинградом пошатнул веру в немецкую силу. Немцы сваливали вину на суровые зимы, на временные неполадки в командовании, и Гаврилка верил им. Хотел верить, потому что возвращения Красной Армии и установления Советской власти он боялся, как страшного суда. Не расплата за якшанье с немцами пугала его. Голыми руками Гаврилку не возьмешь. Сотрудничал с фашистами? Это еще доказать надо. А учитель Лапицкий не сотрудничал? То-то и оно. Гаврилка знает о партизанах, о связи учителя с отрядом и молчит. Значит, на кого он работает, на немцев или на партизан? Выходит, на партизан. Кто из мужиков пострадал по вине старосты? Никто.
Налоги не он собирал, бесчинствовал не он, а полицаи, и двое из них уже поплатились. Да, может, Гаврилка больше вашего ненавидит фашистов и согласился быть старостой для того, чтобы облегчить жизнь сельчан во время оккупации. Разве он не рискует своей шкурой? Ого, еще как! Да ему орден за это полагалось бы... Нет, не расплата пугала Гаврилку, а потеря своей должности и всех выгод в связи с ней. Не по нутру ему Советская власть и немецкая оккупация не по нутру. Скорей бы кончалась война да уходили немцы в свою Германию, предоставив хозяйничать таким мужикам, как Гаврилка. Спутывают руки, не дают настоящей власти военные порядки. А Гаврилка взял бы власть крепко, как добрый конюх вожжи, чтобы ладоням приятно и вольготно душе. Не тот теперь непутевый, трусливый Гаврилка-самогонщик, совсем не тот. В голосе появилась строгость, осанка стала уверенной, даже походка изменилась: не семенит торопливо, как прежде, а твердо ступает по земле. Сладко чувствовать власть над людьми. Сладкие думки колобродили в сонном мозгу старосты. На улице послышался треск ДКВ. Гаврилка встрепенулся.
— Левон,— позвал он помощника и заторопился к выходу.
У крыльца управы стоял мотоцикл. Немецкий солдат-мотоциклист, не вставая с сиденья, пригласил Гаврилку садиться.
— Ста-роста — комен-да-тур а,— пояснил он, с трудом подбирая русские слова.
Гаврилка, застегивая на ходу тулуп, полез в коляску. Левон топтался на крыльце, выпятив нижнюю губу, и злобно глядел на своего начальника.
«Завидует, боров! — подумал Гаврилка.— А чему завидовать?» И вдруг его охватил беспричинный страх. Не первый раз вызывают Гаврилку в Липовку, и каждый раз он гордился, садясь в уютную коляску: как-никак сам комендант присылает за ним мотоциклиста. А сегодня, то ли что-то неладное почуяв, то ли от неожиданного вопроса «а чему завидовать?», он заволновался. Опять—поборы или еще что? Поборы — не беда, Левону только мигни, он из сельчан душу вытряхнет, не случилось бы чего позако-выристей. О том, что на девяносто восемь дворов в Метелице осталось всего семь коров, он не беспокоился: заведут новых, лишь бы войну прикончить. Гаврилка и свою захудалую коровенку сдал на мясо — глядите, люди добрые,
староста, как все, страдает от немецких властей. Болтаясь в коляске, всю дорогу до Липовки он успокаивал себя: «Чегой-то я! Тю, дурень! В деревне —тишина, партизанами и не пахнет, что требовали — исправно отдали, чего еще?» Но в сердце скребло, не давало покоя.
Комендант встретил Гаврилку, как всегда, спокойно и строго.
— Как жив, староста? — спросил Штубе на ломаном русском и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.
— Спасибочки, герр паночек, добре. Гут, герр папочек!— отчеканил скороговоркой Гаврилка и застыл в почтительной позе, ожидая появления улыбки на губах коменданта. Слова «герр паночек» всегда вызывали улыбку у Штубе, Гаврилка заприметил это и старался повторять их как можно чаще. Но сегодня комендант не улыбнулся, а поглядел презрительно, и в мозгу Гаврилки тут же мелькнуло: «Чуяло сердце, что-то не то».
— А партизан как жив? —теперь Штубе улыбнулся.
— К-какие партизаны? —растерялся Гаврилка.—Не знаю... У нас их и близко не водится.
Комендант измерил его взглядом с ног до головы, достал сигару из красивой, с золотистыми узорами коробки, не спеша отрезал маленькими ножницами кончик над знакомой Гаврилке серебряной пепельницей и закурил. В углу, рядом с переводчиком, сидел Матвей Гришаев, прямой начальник Гаврилки, староста всей округи. Худощавый лейтенант Курт стоял на своем излюбленном месте, у окна, и сверлил Гаврилку веселым, нетерпеливым взглядом. Гаврилка перехватил взгляд Курта и затрясся от страха — так лейтенант всегда глядел на свою жертву.
— Не водится...—сказал Штубе и двумя пальцами сделал знак солдату у двери.
Через минуту в комнату ввели младшую дочку Гаврилки Любку.
— Кто это? — спросил Штубе.
Гаврилка не смог выдавить из себя ни слова, только глядел на Любу как завороженный, часто глотая воздух. Дочку он не видел с августа сорок первого. За полтора года Любка сильно переменилась: лицо вытянулось, повзрослело, на лбу перевернутым вниз коромыслом легла тонкая морщина, подбородок стал угловатым, как у мужика, узкие полоски черных бровей взметнулись кверху еще сильней, увеличив и без того большие надбровки, глаза
потемнели, сделались сухими и колючими, девичье угловатое тело округлилось, по-бабьи полновесно и упруго. Она стояла посередине комнаты, уставясь неподвижными глазами куда-то мимо плеча Гаврилки, и одной рукой придерживала серую вязаную жакетку вместе с кофточкой на груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60