Весь отряд был настороже, копья то и дело со звоном сталкивались, нацеливаясь то в одну сторону, то в другую, – землеройки, беспрестанно принюхиваясь, то оглядывались назад, то всматривались в тени под деревьями на окраине луга.
– Далеко ещё? – спросил капрал, тревожно подёргивая носом.
– Уже почти пришли, кажется, – отозвался сержант. Маршрут был им незнаком и заранее не разведан, и следов, что подсказали бы дорогу, не было, но инстинкт вёл сержанта туда, где можно будет наконец уловить запах своего батальона.
– А когда мы вернёмся в штаб? – требовательно пискнул кто-то из строя.
– Жрать хочу! – взвизгнул другой солдат.
– Прекратить разговорчики! – раздражённо рявкнул сержант и снова принюхался.
Квак прыгал вперёд покорно, без единого слова. Он понимал, что скачет навстречу смерти, и сам себе был противен донельзя в таком положении. Однако же до своих лет он дожил лишь благодаря тому, что вкладывал в задачу не бьпъ съеденным больше усилий, чем его враги вкладывали в задачу его съесть. Так что гадальщик отринул страхи и сосредоточился всецело на том, чтобы не упустить ни малейшей возможности спасения.
Приглядываясь к цепочке следов, что тянулась за мышонком и его отцом, Квак заметил, что отец движется не строго по прямой, а длинными дугами, постоянно забирая влево, – одна нога его была согнута сильнее другой. А поскольку шагал он во главе колонны, весь отряд следом за ним незаметно отклонялся от курса и безотчётная тревога исподволь охватывала строй.
– Чего-то мне не по себе, – признался барабанщик. Как бы браво он ни держался, а росту в нём не было и Двух дюймов; залитый лунным сиянием луг внезапно показался ему огромным и страшным, и барабан под дрожащими лапками отозвался чуть слышной дробью.
– И мне, – подхватил трубач. – И ты сам знаешь почему! И я знаю. Мы заблудились, мы теперь на их территории!
Знаменосец, капрал и сержант, услышав, что кто-то наконец облёк их опасения в слова, застыли как вкопанные, и вся колонна остановилась: каждый боец просто-напросто наткнулся на впереди идущего. Разведчик, чьи вылазки и так уже с каждым разом становились всё короче, влетел обратно в строй, точно мячик на резинке, и торопливо зарыл свою гнилушку в снег. Мышонок-отец, не сумев протолкать сына мимо замершего впереди трубача, остался топтаться на месте, пока не кончился завод.
– Тебе страшно? – спросил мышонок-сын маленького барабанщика.
– Мне? Страшно? Да ни в жизнь! – возмутился юный солдат. – Я вообще ничего не боюсь… ну, по крайней мере, так мне кажется. Это ведь моя первая война.
Они стояли в неглубокой лощине, с наветренной стороны защищенной густым кустарником. Здесь, в застоявшемся воздухе, голоса казались непривычно громкими, и все умолкли.
– Что сейчас будет, дядюшка Квак? – шёпотом спросил мышонок.
– Не знаю, – сказал Квак, – но ты смотри в оба. Глядишь, ещё и выдастся случай сбежать!
– Война, – пробормотал отец. – Мусорный ящик, свалка, убийство, ограбление, а теперь ещё и война.
– Цыц! – шикнул конвоир и вдруг, беззвучно ахнув, повалился ничком – в спине его торчало копьё.
– Засада! – взвыл сержант. – Первый взвод – на правый фланг! Остальным – отступать и защищаться! Трубач, труби беду!
Воздух загустел от мускуса. Землеройки перегруппировались, готовясь отразить атаку из-за кустов, и сигналы бедствия из тростниковой дудочки разносились далеко над лугом, озарённым луной, покуда копьё не сразило и маленького трубача. Барабанщик подхватил дудочку, и пронзительные трели вновь полились в лунном свете, а в ответ из-за кустов опять со свистом вылетели копья. И дудочка снова умолкла – барабанщик рухнул с копьём в горле. Он ещё пытался выкрикнуть: «Землеройки, вперёд!» – но не смог и умер без звука.
– Вот они идут! – завизжал сержант, и вражеский отряд землероек устремился в атаку, оглашая луг боевым кличем: «Наше! Наше! Наше!!!»
– Пора! – шепнул Квак мышонку-отцу. Стараясь действовать очень быстро и незаметно, он выдернул из снега три копья и одним вооружился сам, а два просунул отцу под руки наконечниками вперёд – так, чтобы они легли на плечи сыну. Теперь для побега всё было готово – оставалось только завести отца, но тут Квак поймал на себе напряжённый взгляд мышонка-сына. Гадальщик застыл, скованный безмолвной неодолимой тягой, заглушившей для него даже пронзительные вопли бойцов, – и внезапно ему открылось, чего так хочет малыш и не смеет попросить вслух. Поколебавшись лишь мгновение, Квак ринулся между землеройками в самую гущу сражения, сорвал с тела маленького солдата барабанчик из ореховой скорлупки и, вернувшись целым и невредимым, повесил его мышонку на шею.
– За нами! – крикнул отец съёжившимся позади пленникам.
– Мыши, вперёд! – подхватил сын и почувствовал, как барабанчик эхом отзывается на его голос.
Хныча и обливаясь слезами, лесные мыши попадали на снег и поползли за ними, а копья свистели у них над головами и с грохотом отскакивали от отца и сына. Квак припадал к земле, подпрыгивал, уворачивался, отбивался от землероек, случайно встававших у них на пути. Но никто за ними не погнался – в горячке боя землеройкам было не до беглого провианта.
Добравшись до опушки, уцелевшие лесные мыши тотчас бросились врассыпную – по домам. Запыхавшийся Квак переводил дух, опершись на копьё, а мышонок с отцом всё шагали вперёд, разматывая пружину. Позади на снегу остались лежать землеройки и лесные мыши; из распахнутых ртов словно ещё рвались предсмертные крики страха и ярости, а раскрытые навсегда глаза стекленели в свете луны. Мышонок заворожённо смотрел через плечо отца на тела павших, изумляясь их неподвижности. А отец смотрел на копья, которые нёс он сам. Он ощутил на них тяжесть вражеских тел и познал, что значит нанести удар в борьбе за свободу.
– Смотрите! – воскликнул Квак. Снег почернел от полчищ отчаянно визжащих землероек: откликнувшись на сигналы бедствия, армия луга и армия ручья подоспели на выручку своим отрядам одновременно, и толпы бойцов, то накатывая, то отступая волнами, заполонили лощину, топча погибших и умирающих.
«Наше! Наше! Наше!» – скандировали защитники своей территории, и землеройки-захватчики сдавали позиции, но, выкрикивая «Вперёд! Вперёд! Вперёд!», всякий раз опять бросались в атаку.
Только гадальщик и мышонок с отцом, следившие за битвой из укрытия под деревьями, заметили, как из-за пригорка по ту сторону лощины вынырнули две ласки. Ладные и гибкие, они, казалось, не бежали, а скользили на лету между лучами луны. И вот они остановились и, по-змеиному вращая головами, принюхались к запаху мускуса.
– Я знала, что тебе тут понравится, – сказала самка своему спутнику. – Я сюда заглядывала прошлой ночью – прелесть что за лощинка! Непременно что-нибудь вкусненькое найдётся. М-м-ммм! Чуешь, какие славные землероечки?
– Ну, не знаю… – покрутил носом самец. – Землеройками я сегодня завтракал…
– Тебе не угодишь, – обиделась самка. – Такие чудненькие малютки, просто объедение! – Внизу, в лощине, уцелевшие с обеих сторон выносили с поля боя убитых и раненых; луна уже склонилась низко над землёй, удлиняя суетливые тени на залитом кровью снегу и рассыпаясь бликами по снежной корке, не потревоженной топотом несметных крошечных лап. – Нет, ты только глянь! – воскликнула самка, наблюдая, как противники отводят войска и смыкают ряды для новой атаки. – Они даже рядками выстроились! Какие аккуратненькие!
– Ох, ну ладно, – вздохнул самец. – Землеройки так землеройки. Не будем ссориться из-за таких пустяков.
И ласки скользнули в лощину голодными тенями, разя направо и налево с быстротою молнии, и кровь обеих армий стекала из их пастей, оскаленных в улыбке довольства. Не спасся никто. Утолив жажду крови, ласки побежали прочь, оставляя за собой на снегу груды крошечных трупиков.
– Прекрасная территория, – заметила самка. – Самая лучшая. У нас такой ещё не было. Я бы, пожалуй, здесь и поселилась.
– Да, неплохая, – согласился её спутник. – Очень даже недурственная территорийка. Славно мы тут с тобой заживём!
И они любовно потёрлись носами на бегу и прижались друг к другу так тесно, что филин, упавший камнем с лунного неба, сразил обоих одним ударом когтей.
– Моя земля! – пропыхтел филин, кое-как набирая высоту с обвисшими в когтях телами ласок. – Надо же – две за раз! Вот бы жёнушке рассказать, да ведь не поверит. Ух, как вы правы, господа хорошие! – захохотал он. – Отменная территория!
И филин полетел дальше. Залитая лунным серебром земля скользила вспять под его крыльями, а он всё летел и летел: над Луговой Кладовкой Взаимопомощи и над полями за перелеском; над мусорными кострами на свалке и заводными игрушками в баночной аллее, над задворками крысиного города, где дребезжала свой надтреснутый вальс карусель; над новыми горами отбросов и над обугленными останками кукольного дома с провалившейся мансардой и покосившимися трубами, уже без дозорной башенки, – дома, покинутого благородными леди и джентльменами давным-давно.
Убедившись, что опасность миновала, Квак и мышонок с отцом вышли из-под деревьев и снова пустились в путь – к сосновому лесу за ручьём по ту сторону луга. Полная луна следила за ними жёлтым глазом из-за чёрных стволов и видела, как все трое добрались до ручья и двинулись дальше, вниз по течению. Квак подпрыгивал, мягко плюхаясь в снег; спичечный коробок тарахтел; шестерёнки жужжали; жестяные лапки мышонка с отцом поскрипывали и скользили по снегу, а рядом, подо льдом, чуть слышно журчал ручей.
– Мыши, вперёд! – бормотал отец, толкая перед собой сына. От его штанов остались одни лохмотья, а кое-где копьями сорвало даже мех, и пятна оголившейся жести сверкали в свете луны. Сын, тоже изрядно потрёпанный, топал задом наперёд молча и только слушал, как постукивает и тарахтит у него на груди барабанчик.
– Вон они, сосны, на том берегу, – объявил Квак. – Можно здесь перебраться, – добавил он и помог мышонку с отцом спуститься по склону на лёд. – Множество рек у судьбы… – начал было он, но так и не успел закончить фразу. Неслышно взмахнули крылья, дунул холодный ветер, и гадальщик взвился в небо над ручьём в когтях филиновой жёнушки. Отца и сына сбило с ног порывом ветра, но они услыхали, как где-то неподалёку со звоном упала на лёд Квакова монета. – Удачи! – донёсся до мышат глуховатый, печальный голос их друга и дядюшки, и гадальщик исчез из виду с последним лучом луны.
Лишь на рассвете Крысий Хват добрался до лощины, где разыгралось сражение. Он ступал медленно и тяжко, позвякивая на ходу, ибо соорудил себе доспехи из двух консервных банок. Как ни страшили его отравленные копья, но вырвать свою законную добычу из лап землероек было важнее. Слониха тащилась позади, увязая в снегу. Взгляд её единственного глаза жёг Крысьему Хвату спину, словно только ненависть и заставляла крутиться её проржавевшие шестерёнки.
Продираясь сквозь частокол копий, Хват бродил между рядами безмолвных мертвецов и ругался себе под нос: от заводяшек и лягушки не осталось ни следа, ни клочка. Убедившись, что живых землероек поблизости тоже нет, он сбросил доспехи, оправил свой шёлковый халат и попытался обмозговать ситуацию.
– Ну что ж, – сказал он себе, – раз уж я зашёл так далеко, почему бы не пойти ещё дальше? Кто бы мог подумать, что они столько продержатся?! Ах, какое же будет облегчение наконец их расколошматить! – Философски вздохнув, он перекусил чем побрезговали ласки, загрузил слонихины бумажные мешки запасами в дорогу и снова встал на след.
Солнце уже взошло, и торчащие из снега копья, как гномоны, отмечали тенями первые часы утра, когда над полем битвы закружилась сойка-репортёрша.
– ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ! – громогласно объявила она. – НОЧНОЕ СРАЖЕНИЕ НА ГРАНИЦЕ ЛУГА ЗАВЕРШИЛОСЬ… ЗАВЕРШИЛОСЬ… – Сойка осеклась и спустилась пониже, пытаясь разобраться, кто же вышел победителем. – ПОБЕДОЙ! – заключила она. – ПОБЕДА! ПОБЕДА! ПОБЕДА! – И, повторяя на все лады это сладкое слово, понеслась в суматоху дня.
Позади, на поле битвы, поблёскивали в лучах солнца две консервные банки, и на одной из них трепетал, как знамя, под утренним ветерком обрывок бумаги. «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО» – виднелась надпись на этикетке, и пятнистый чёрно-белый песик в поварском колпаке улыбался своему двойнику с точно такой же, только поменьше, баночки «БОНЗО», которую он тащил на подносе.
4
Мышонок с отцом лежали на льду; отец медленно перебирал лапками, пока раскручивалась пружина.
– Мой дядюшка Квак пропал! – плакал мышонок. – Что случилось?
– Филин его унёс – как тех ласок, – объяснил отец. – Наш друг сдержал своё слово – проводил нас, докуда смог. А теперь дороги, предначертанные нам судьбой, разошлись, и мы опять остались одни.
«И один на один с Крысьим Хватом», – не успев договорить, подумал он, ибо понимал, что рано или поздно Хват опять выйдет на след. И снова, как наяву, он увидел эти горящие глаза, снова у него в ушах зазвучал этот вкрадчивый голос: «Отойди, Квак. Твоим дружкам конец».
Но пугать малыша он не стал. До утра отец и сын пролежали молча; ветер доносил до них запах сосен, напоминая о рождественской ёлке, под которой им уже никогда не сплясать.
– Акт первый, сцена первая, – с первыми лучами солнца раскатился над ручьём чей-то скрипучий голос. – Дно пруда: тина, ил, грязь, отбросы и водоросли.
– Потрясающе! – откликнулся другой голос, более звучный. – Вот это – настоящая глубина! Основа основ!
– Может, позовём на помощь? – предложил мышонок. – Кажется, они нас не обидят.
– Придётся рискнуть, – согласился отец. – Спасите! – тоненькими металлическими голосками завопили они вдвоём что было сил. – Помогите!
– В центре сцены стоят две консервные банки, полу занесённые илом, – продолжал скрипучий голос. – Налево от них – камень.
– Помогите! – ещё раз крикнули мышонок с отцом.
– Из одной банки показывается голова, – гнул своё голос.
– Погоди-ка, – вмешался другой голос. – Там кто-то есть. Если это фермер с ружьём, надо быть наготове.
Большой ворон важно выступил из-под сосен и склонил голову набок, прислушиваясь. Высокий и стройный, он сложил свои чёрные глянцевитые крылья на манер небрежно наброшенного на плечи плаща, и во всём облике его было нечто такое, что жена и коллеги восхищённо именовали «присутствием»: просто где бы он ни находился, казалось, он присутствует там явственней, чем любая другая птица.
– Да это пара заводяшек! – крикнул ворон своим спутникам, невидимым за деревьям. – Сели на мель, бедолаги!
Ворон слетел к мышонку с отцом на лёд и тут заметил оброненную Кваком монету. Он подбросил её лапой, поймал в клюв, затем картинным жестом извлёк обратно и, держа на вытянутой лапе, стал разглядывать. Во время оно, когда Квак нашёл её на дне пруда, монета блестела золотом, но теперь позолота стёрлась – осталась одна медь. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ!» – гласила надпись вдоль ободка, а в центре красовался клевер с четырьмя листками.
– А, так вам и волноваться не о чем, – сказал Ворон мышонку с отцом. – Всё у вас получится. Здесь прямо так и написано.
– Когда? – спросил мышонок.
Ворон повернул монету обратной стороной – там оказалась подкова и начало другой надписи: «ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ – …» Но на месте последних слов была пробита дырочка для шнурка.
– Когда придёт ваш счастливый день, – ответил Ворон и повесил монету на шею мышонку-сыну. Монета звякнула о барабанчик.
Ворон подхватил мышонка с отцом и понёс их в лес, на поляну, где его дожидалась супруга – ворона довольно-таки эффектной наружности. Рядом сидели три хорошеньких скворца. Кроме них в труппу входили тощий меланхоличный кролик и сверкающая яркими перьями, но неопрятная попугаиха, упакованная в три кукольные безрукавки и шерстяное кашне. Ей и принадлежал тот скрипучий голос. Некогда попугаиха была чьей-то домашней любимицей и носила имя Полли, но, расправив крылья в один прекрасный день и устремившись в распахнутое окно навстречу свободе, сочла себя достойной более звучного имени и назвалась Эвтерпой.
Госпожа Ворона, которая за свою бурную жизнь и сама не раз побывала на мели, встретила гостей радушно.
– Что ж, – промолвила она, – им, по крайней мере, еды не требуется. Возьмём их в труппу – а там, глядишь, от них и польза образуется. – Ворона наклонилась и пригляделась повнимательнее к малышу. – Ты что делаешь, когда тебя заводят? – спросила она. – Играешь на барабане?
– Нет, – ответил мышонок. – Вообще-то мы танцевали.
– Но теперь мы просто идём, – сказал отец. – А за нами идёт враг. И он идёт быстрее.
– Такова жизнь, – изрекла Эвтерпа.
– Мы ищем тюлениху, – сообщил мышонок.
– А нас ищет крыса, – добавил отец.
– Два заводных мышонка – в поисках тюленихи и крыса – в поисках заводных мышат! – хором воскликнули скворцы. – Это уже чересчур! – И они звонко расхохотались, вспорхнув и затрепетав крылышками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Далеко ещё? – спросил капрал, тревожно подёргивая носом.
– Уже почти пришли, кажется, – отозвался сержант. Маршрут был им незнаком и заранее не разведан, и следов, что подсказали бы дорогу, не было, но инстинкт вёл сержанта туда, где можно будет наконец уловить запах своего батальона.
– А когда мы вернёмся в штаб? – требовательно пискнул кто-то из строя.
– Жрать хочу! – взвизгнул другой солдат.
– Прекратить разговорчики! – раздражённо рявкнул сержант и снова принюхался.
Квак прыгал вперёд покорно, без единого слова. Он понимал, что скачет навстречу смерти, и сам себе был противен донельзя в таком положении. Однако же до своих лет он дожил лишь благодаря тому, что вкладывал в задачу не бьпъ съеденным больше усилий, чем его враги вкладывали в задачу его съесть. Так что гадальщик отринул страхи и сосредоточился всецело на том, чтобы не упустить ни малейшей возможности спасения.
Приглядываясь к цепочке следов, что тянулась за мышонком и его отцом, Квак заметил, что отец движется не строго по прямой, а длинными дугами, постоянно забирая влево, – одна нога его была согнута сильнее другой. А поскольку шагал он во главе колонны, весь отряд следом за ним незаметно отклонялся от курса и безотчётная тревога исподволь охватывала строй.
– Чего-то мне не по себе, – признался барабанщик. Как бы браво он ни держался, а росту в нём не было и Двух дюймов; залитый лунным сиянием луг внезапно показался ему огромным и страшным, и барабан под дрожащими лапками отозвался чуть слышной дробью.
– И мне, – подхватил трубач. – И ты сам знаешь почему! И я знаю. Мы заблудились, мы теперь на их территории!
Знаменосец, капрал и сержант, услышав, что кто-то наконец облёк их опасения в слова, застыли как вкопанные, и вся колонна остановилась: каждый боец просто-напросто наткнулся на впереди идущего. Разведчик, чьи вылазки и так уже с каждым разом становились всё короче, влетел обратно в строй, точно мячик на резинке, и торопливо зарыл свою гнилушку в снег. Мышонок-отец, не сумев протолкать сына мимо замершего впереди трубача, остался топтаться на месте, пока не кончился завод.
– Тебе страшно? – спросил мышонок-сын маленького барабанщика.
– Мне? Страшно? Да ни в жизнь! – возмутился юный солдат. – Я вообще ничего не боюсь… ну, по крайней мере, так мне кажется. Это ведь моя первая война.
Они стояли в неглубокой лощине, с наветренной стороны защищенной густым кустарником. Здесь, в застоявшемся воздухе, голоса казались непривычно громкими, и все умолкли.
– Что сейчас будет, дядюшка Квак? – шёпотом спросил мышонок.
– Не знаю, – сказал Квак, – но ты смотри в оба. Глядишь, ещё и выдастся случай сбежать!
– Война, – пробормотал отец. – Мусорный ящик, свалка, убийство, ограбление, а теперь ещё и война.
– Цыц! – шикнул конвоир и вдруг, беззвучно ахнув, повалился ничком – в спине его торчало копьё.
– Засада! – взвыл сержант. – Первый взвод – на правый фланг! Остальным – отступать и защищаться! Трубач, труби беду!
Воздух загустел от мускуса. Землеройки перегруппировались, готовясь отразить атаку из-за кустов, и сигналы бедствия из тростниковой дудочки разносились далеко над лугом, озарённым луной, покуда копьё не сразило и маленького трубача. Барабанщик подхватил дудочку, и пронзительные трели вновь полились в лунном свете, а в ответ из-за кустов опять со свистом вылетели копья. И дудочка снова умолкла – барабанщик рухнул с копьём в горле. Он ещё пытался выкрикнуть: «Землеройки, вперёд!» – но не смог и умер без звука.
– Вот они идут! – завизжал сержант, и вражеский отряд землероек устремился в атаку, оглашая луг боевым кличем: «Наше! Наше! Наше!!!»
– Пора! – шепнул Квак мышонку-отцу. Стараясь действовать очень быстро и незаметно, он выдернул из снега три копья и одним вооружился сам, а два просунул отцу под руки наконечниками вперёд – так, чтобы они легли на плечи сыну. Теперь для побега всё было готово – оставалось только завести отца, но тут Квак поймал на себе напряжённый взгляд мышонка-сына. Гадальщик застыл, скованный безмолвной неодолимой тягой, заглушившей для него даже пронзительные вопли бойцов, – и внезапно ему открылось, чего так хочет малыш и не смеет попросить вслух. Поколебавшись лишь мгновение, Квак ринулся между землеройками в самую гущу сражения, сорвал с тела маленького солдата барабанчик из ореховой скорлупки и, вернувшись целым и невредимым, повесил его мышонку на шею.
– За нами! – крикнул отец съёжившимся позади пленникам.
– Мыши, вперёд! – подхватил сын и почувствовал, как барабанчик эхом отзывается на его голос.
Хныча и обливаясь слезами, лесные мыши попадали на снег и поползли за ними, а копья свистели у них над головами и с грохотом отскакивали от отца и сына. Квак припадал к земле, подпрыгивал, уворачивался, отбивался от землероек, случайно встававших у них на пути. Но никто за ними не погнался – в горячке боя землеройкам было не до беглого провианта.
Добравшись до опушки, уцелевшие лесные мыши тотчас бросились врассыпную – по домам. Запыхавшийся Квак переводил дух, опершись на копьё, а мышонок с отцом всё шагали вперёд, разматывая пружину. Позади на снегу остались лежать землеройки и лесные мыши; из распахнутых ртов словно ещё рвались предсмертные крики страха и ярости, а раскрытые навсегда глаза стекленели в свете луны. Мышонок заворожённо смотрел через плечо отца на тела павших, изумляясь их неподвижности. А отец смотрел на копья, которые нёс он сам. Он ощутил на них тяжесть вражеских тел и познал, что значит нанести удар в борьбе за свободу.
– Смотрите! – воскликнул Квак. Снег почернел от полчищ отчаянно визжащих землероек: откликнувшись на сигналы бедствия, армия луга и армия ручья подоспели на выручку своим отрядам одновременно, и толпы бойцов, то накатывая, то отступая волнами, заполонили лощину, топча погибших и умирающих.
«Наше! Наше! Наше!» – скандировали защитники своей территории, и землеройки-захватчики сдавали позиции, но, выкрикивая «Вперёд! Вперёд! Вперёд!», всякий раз опять бросались в атаку.
Только гадальщик и мышонок с отцом, следившие за битвой из укрытия под деревьями, заметили, как из-за пригорка по ту сторону лощины вынырнули две ласки. Ладные и гибкие, они, казалось, не бежали, а скользили на лету между лучами луны. И вот они остановились и, по-змеиному вращая головами, принюхались к запаху мускуса.
– Я знала, что тебе тут понравится, – сказала самка своему спутнику. – Я сюда заглядывала прошлой ночью – прелесть что за лощинка! Непременно что-нибудь вкусненькое найдётся. М-м-ммм! Чуешь, какие славные землероечки?
– Ну, не знаю… – покрутил носом самец. – Землеройками я сегодня завтракал…
– Тебе не угодишь, – обиделась самка. – Такие чудненькие малютки, просто объедение! – Внизу, в лощине, уцелевшие с обеих сторон выносили с поля боя убитых и раненых; луна уже склонилась низко над землёй, удлиняя суетливые тени на залитом кровью снегу и рассыпаясь бликами по снежной корке, не потревоженной топотом несметных крошечных лап. – Нет, ты только глянь! – воскликнула самка, наблюдая, как противники отводят войска и смыкают ряды для новой атаки. – Они даже рядками выстроились! Какие аккуратненькие!
– Ох, ну ладно, – вздохнул самец. – Землеройки так землеройки. Не будем ссориться из-за таких пустяков.
И ласки скользнули в лощину голодными тенями, разя направо и налево с быстротою молнии, и кровь обеих армий стекала из их пастей, оскаленных в улыбке довольства. Не спасся никто. Утолив жажду крови, ласки побежали прочь, оставляя за собой на снегу груды крошечных трупиков.
– Прекрасная территория, – заметила самка. – Самая лучшая. У нас такой ещё не было. Я бы, пожалуй, здесь и поселилась.
– Да, неплохая, – согласился её спутник. – Очень даже недурственная территорийка. Славно мы тут с тобой заживём!
И они любовно потёрлись носами на бегу и прижались друг к другу так тесно, что филин, упавший камнем с лунного неба, сразил обоих одним ударом когтей.
– Моя земля! – пропыхтел филин, кое-как набирая высоту с обвисшими в когтях телами ласок. – Надо же – две за раз! Вот бы жёнушке рассказать, да ведь не поверит. Ух, как вы правы, господа хорошие! – захохотал он. – Отменная территория!
И филин полетел дальше. Залитая лунным серебром земля скользила вспять под его крыльями, а он всё летел и летел: над Луговой Кладовкой Взаимопомощи и над полями за перелеском; над мусорными кострами на свалке и заводными игрушками в баночной аллее, над задворками крысиного города, где дребезжала свой надтреснутый вальс карусель; над новыми горами отбросов и над обугленными останками кукольного дома с провалившейся мансардой и покосившимися трубами, уже без дозорной башенки, – дома, покинутого благородными леди и джентльменами давным-давно.
Убедившись, что опасность миновала, Квак и мышонок с отцом вышли из-под деревьев и снова пустились в путь – к сосновому лесу за ручьём по ту сторону луга. Полная луна следила за ними жёлтым глазом из-за чёрных стволов и видела, как все трое добрались до ручья и двинулись дальше, вниз по течению. Квак подпрыгивал, мягко плюхаясь в снег; спичечный коробок тарахтел; шестерёнки жужжали; жестяные лапки мышонка с отцом поскрипывали и скользили по снегу, а рядом, подо льдом, чуть слышно журчал ручей.
– Мыши, вперёд! – бормотал отец, толкая перед собой сына. От его штанов остались одни лохмотья, а кое-где копьями сорвало даже мех, и пятна оголившейся жести сверкали в свете луны. Сын, тоже изрядно потрёпанный, топал задом наперёд молча и только слушал, как постукивает и тарахтит у него на груди барабанчик.
– Вон они, сосны, на том берегу, – объявил Квак. – Можно здесь перебраться, – добавил он и помог мышонку с отцом спуститься по склону на лёд. – Множество рек у судьбы… – начал было он, но так и не успел закончить фразу. Неслышно взмахнули крылья, дунул холодный ветер, и гадальщик взвился в небо над ручьём в когтях филиновой жёнушки. Отца и сына сбило с ног порывом ветра, но они услыхали, как где-то неподалёку со звоном упала на лёд Квакова монета. – Удачи! – донёсся до мышат глуховатый, печальный голос их друга и дядюшки, и гадальщик исчез из виду с последним лучом луны.
Лишь на рассвете Крысий Хват добрался до лощины, где разыгралось сражение. Он ступал медленно и тяжко, позвякивая на ходу, ибо соорудил себе доспехи из двух консервных банок. Как ни страшили его отравленные копья, но вырвать свою законную добычу из лап землероек было важнее. Слониха тащилась позади, увязая в снегу. Взгляд её единственного глаза жёг Крысьему Хвату спину, словно только ненависть и заставляла крутиться её проржавевшие шестерёнки.
Продираясь сквозь частокол копий, Хват бродил между рядами безмолвных мертвецов и ругался себе под нос: от заводяшек и лягушки не осталось ни следа, ни клочка. Убедившись, что живых землероек поблизости тоже нет, он сбросил доспехи, оправил свой шёлковый халат и попытался обмозговать ситуацию.
– Ну что ж, – сказал он себе, – раз уж я зашёл так далеко, почему бы не пойти ещё дальше? Кто бы мог подумать, что они столько продержатся?! Ах, какое же будет облегчение наконец их расколошматить! – Философски вздохнув, он перекусил чем побрезговали ласки, загрузил слонихины бумажные мешки запасами в дорогу и снова встал на след.
Солнце уже взошло, и торчащие из снега копья, как гномоны, отмечали тенями первые часы утра, когда над полем битвы закружилась сойка-репортёрша.
– ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ! – громогласно объявила она. – НОЧНОЕ СРАЖЕНИЕ НА ГРАНИЦЕ ЛУГА ЗАВЕРШИЛОСЬ… ЗАВЕРШИЛОСЬ… – Сойка осеклась и спустилась пониже, пытаясь разобраться, кто же вышел победителем. – ПОБЕДОЙ! – заключила она. – ПОБЕДА! ПОБЕДА! ПОБЕДА! – И, повторяя на все лады это сладкое слово, понеслась в суматоху дня.
Позади, на поле битвы, поблёскивали в лучах солнца две консервные банки, и на одной из них трепетал, как знамя, под утренним ветерком обрывок бумаги. «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО» – виднелась надпись на этикетке, и пятнистый чёрно-белый песик в поварском колпаке улыбался своему двойнику с точно такой же, только поменьше, баночки «БОНЗО», которую он тащил на подносе.
4
Мышонок с отцом лежали на льду; отец медленно перебирал лапками, пока раскручивалась пружина.
– Мой дядюшка Квак пропал! – плакал мышонок. – Что случилось?
– Филин его унёс – как тех ласок, – объяснил отец. – Наш друг сдержал своё слово – проводил нас, докуда смог. А теперь дороги, предначертанные нам судьбой, разошлись, и мы опять остались одни.
«И один на один с Крысьим Хватом», – не успев договорить, подумал он, ибо понимал, что рано или поздно Хват опять выйдет на след. И снова, как наяву, он увидел эти горящие глаза, снова у него в ушах зазвучал этот вкрадчивый голос: «Отойди, Квак. Твоим дружкам конец».
Но пугать малыша он не стал. До утра отец и сын пролежали молча; ветер доносил до них запах сосен, напоминая о рождественской ёлке, под которой им уже никогда не сплясать.
– Акт первый, сцена первая, – с первыми лучами солнца раскатился над ручьём чей-то скрипучий голос. – Дно пруда: тина, ил, грязь, отбросы и водоросли.
– Потрясающе! – откликнулся другой голос, более звучный. – Вот это – настоящая глубина! Основа основ!
– Может, позовём на помощь? – предложил мышонок. – Кажется, они нас не обидят.
– Придётся рискнуть, – согласился отец. – Спасите! – тоненькими металлическими голосками завопили они вдвоём что было сил. – Помогите!
– В центре сцены стоят две консервные банки, полу занесённые илом, – продолжал скрипучий голос. – Налево от них – камень.
– Помогите! – ещё раз крикнули мышонок с отцом.
– Из одной банки показывается голова, – гнул своё голос.
– Погоди-ка, – вмешался другой голос. – Там кто-то есть. Если это фермер с ружьём, надо быть наготове.
Большой ворон важно выступил из-под сосен и склонил голову набок, прислушиваясь. Высокий и стройный, он сложил свои чёрные глянцевитые крылья на манер небрежно наброшенного на плечи плаща, и во всём облике его было нечто такое, что жена и коллеги восхищённо именовали «присутствием»: просто где бы он ни находился, казалось, он присутствует там явственней, чем любая другая птица.
– Да это пара заводяшек! – крикнул ворон своим спутникам, невидимым за деревьям. – Сели на мель, бедолаги!
Ворон слетел к мышонку с отцом на лёд и тут заметил оброненную Кваком монету. Он подбросил её лапой, поймал в клюв, затем картинным жестом извлёк обратно и, держа на вытянутой лапе, стал разглядывать. Во время оно, когда Квак нашёл её на дне пруда, монета блестела золотом, но теперь позолота стёрлась – осталась одна медь. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ!» – гласила надпись вдоль ободка, а в центре красовался клевер с четырьмя листками.
– А, так вам и волноваться не о чем, – сказал Ворон мышонку с отцом. – Всё у вас получится. Здесь прямо так и написано.
– Когда? – спросил мышонок.
Ворон повернул монету обратной стороной – там оказалась подкова и начало другой надписи: «ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ – …» Но на месте последних слов была пробита дырочка для шнурка.
– Когда придёт ваш счастливый день, – ответил Ворон и повесил монету на шею мышонку-сыну. Монета звякнула о барабанчик.
Ворон подхватил мышонка с отцом и понёс их в лес, на поляну, где его дожидалась супруга – ворона довольно-таки эффектной наружности. Рядом сидели три хорошеньких скворца. Кроме них в труппу входили тощий меланхоличный кролик и сверкающая яркими перьями, но неопрятная попугаиха, упакованная в три кукольные безрукавки и шерстяное кашне. Ей и принадлежал тот скрипучий голос. Некогда попугаиха была чьей-то домашней любимицей и носила имя Полли, но, расправив крылья в один прекрасный день и устремившись в распахнутое окно навстречу свободе, сочла себя достойной более звучного имени и назвалась Эвтерпой.
Госпожа Ворона, которая за свою бурную жизнь и сама не раз побывала на мели, встретила гостей радушно.
– Что ж, – промолвила она, – им, по крайней мере, еды не требуется. Возьмём их в труппу – а там, глядишь, от них и польза образуется. – Ворона наклонилась и пригляделась повнимательнее к малышу. – Ты что делаешь, когда тебя заводят? – спросила она. – Играешь на барабане?
– Нет, – ответил мышонок. – Вообще-то мы танцевали.
– Но теперь мы просто идём, – сказал отец. – А за нами идёт враг. И он идёт быстрее.
– Такова жизнь, – изрекла Эвтерпа.
– Мы ищем тюлениху, – сообщил мышонок.
– А нас ищет крыса, – добавил отец.
– Два заводных мышонка – в поисках тюленихи и крыса – в поисках заводных мышат! – хором воскликнули скворцы. – Это уже чересчур! – И они звонко расхохотались, вспорхнув и затрепетав крылышками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19