На свалке царила тишина; остовы машин торчали островками ржавчины в море сверкающего снега; только издали долетал перезвон рождественских колоколов да хриплое карканье ворон порой прорезало морозный воздух.
Целый день бродяга просидел на свалке, колдуя над сломанной игрушкой и отрываясь только перекусить и угостить пёсика хлебом и мясом, что сыскались в кармане. Вернуть жестяные фигурки в прежний вид ему почти удалось, но с пружинным механизмом пришлось повозиться. Едва он повернул ключик, как пружину заело, и, пытаясь высвободить её, бродяга сломал стерженьки и зубцы, заставлявшие мышонка-отца танцевать по кругу и раскачивать малыша вверх-вниз. Ничего не оставалось, как отложить их и собрать игрушку так. Лакированные ботиночки потерялись ещё в мусорном ящике, синие бархатные штанишки измялись и сидели криво, мех кое-где отклеился, но мышонок и его отец были спасены.
Бродяга снова завёл их; пружину не заедало, но танцевать мышонок с отцом больше не могли. Теперь отец ковылял на согнутых ножках вразвалку – вперёд и вперёд, толкая перед собой малыша. Пёсик сел и уставился на них, склонив голову набок. Человек в лохмотьях улыбнулся и выбросил лишние детальки. Затем сунул игрушку в карман и зашагал в сторону шоссе.
Высоко над городом, на вершине холма, за которой тянулись вниз по склону поля, укрытые снегом, шоссе пересекало мост над железной дорогой и, минуя городскую свалку, убегало вдаль, за горизонт. Бродяга поставил мышонка с отцом на обочину и завёл отца.
– Быть вам бродягами, – сказал он, повернулся и зашагал прочь, и пёсик потрусил за ним следом.
2
Отец-мышонок топал к мосту, толкая сына спиной вперёд, пока завод не кончился. Тут они замерли и не могли больше сделать ни шагу. Внизу громыхали и взвизгивали поезда. Легковушки и грузовики с рёвом проносились мимо, сотрясая мост, и растворялись вдалеке, а отец и сын стояли и дрожали.
День склонился к вечеру; в прощальных косых лучах заходящего солнца поблёскивали вдоль обочины битое стекло и слюда. Заснеженные поля вспыхнули на краткий миг и угасли. Рдели и чадили в сумерках горящие мусорные кучи на свалке. Зажглись огни на мосту, заливая дорогу нездешним голубым сияньем, а дальше по шоссе фонари разметили сумрак до тёмной черты горизонта. Горбатая луна угрюмо уставилась вниз с холодного неба; потом ее заслонили облака. Где-то далеко отбивали время часы на городской башне, и мышонок с отцом ждали молча, пока до них не донеслись еле слышно двенадцать полуночных ударов.
– Видишь, до чего нас довели твои слезы, – упрекнул отец малыша.
– Прости меня, папа, – сказал мышонок. – Я не хотел плакать. Так получилось.
Отец вгляделся в темноту за мостом, туда, где исчезали красные габаритные огни, а на смену им надвигались белые огни фар. Ветер крепчал, и в затишьях между машинами слышалось, как поскрипывают от холода балки моста.
– Как же это странно – идти вперёд и вперёд! – воскликнул отец.
– Я шёл задом наперёд, – заметил мышонок, – но это было лучше, чем танцевать по кругу. А что мы теперь будем делать?
– Кто его знает, – сказал папа. – Выходит, мир куда больше рождественской ёлки, чердака и мусорного ящика. Сдаётся мне, может случиться всё. Всё что угодно.
– Может-то может, да не выйдет, – негромко раздалось у него над ухом. – Уж никак не сегодня, ребятки.
Огромная крыса бесшумно выступила из тени балки в круг света от подвесного фонаря и, вскочив на задние лапы, нависла над мышонком и его отцом. Пришелец был в халате – засаленном лоскуте пёстрого шёлка, подпоясанном грязной верёвкой, и пахло от него темнотой, и всякой гнилью и плесенью, и помойкой. Он возник внезапно, но предстал перед мышатами с таким видом, словно был здесь всё время, а они его просто не замечали, но стоило заметить – и теперь он уже не уйдёт никогда. В призрачном голубом сиянье он буравил отца и сына пронзительным взглядом, и непроницаемые глаза его в лучах проносящихся мимо фар вспыхивали багровыми огоньками, словно два круглых рубиновых зеркальца. Усы его затрепетали, морда придвинулась ближе, и жёлтые зубы обнажились в ухмылке; лапа метнулась к мышонку с отцом и сшибла их с ног одним могучим ударом.
– А теперь пора в путь, – объявил он.
Он поставил мышей на ноги, завёл отца и подтолкнул вперёд – через мост и дальше по дороге, в сторону свалки. Тени их под фонарями, горящими вдоль шоссе, то колыхались позади, то обгоняли путников, то растворялись во тьме до следующего пятна тусклого света.
– Куда вы нас ведёте? – спросил отец.
– На бал, куда же ещё, – отозвался их провожатый. – На развесёлый шумный бал. В королевский дворец. Будем пить шампанское и плясать до рассвета. Вы не против? – Он тихонько хихикнул. Голос его, отчасти приятный, но и чем-то отталкивающий, звучал на удивление вкрадчиво и убедительно.
– Мы что, правда идём во дворец? – переспросил мышонок.
– Не думаю, – сказал отец. – Он нас дразнит.
– Точно, – подтвердил провожатый. – Я такой. Чувство юмора у меня знатное – кто хошь подтвердит. Ну, вот мы и дома, в целости и сохранности.
Шоссе осталось позади; вокруг простиралась свалка. Спотыкаясь о припорошённый снегом мусор, отец и сын ковыляли по улице крысиного города. На грязном снегу плясали тени от мусорных костерков, разведённых местными обитателями. Туннели и коридоры вели сквозь груды отбросов к тёмным, грязным жилищам. Кто-то исподтишка провожал прохожих взглядом; отовсюду неслись громкие крысиные голоса – крики, ругань, песни… Мало-помалу улица стала шире, и показались лоточки с крысами-продавцами – это был чёрный рынок.
– Шкура апельсиновая – привозная и местная! Плесень фигурная – зелёная, белая, чёрная! – выкрикивал тощий, сморщенный зазывала со свалявшейся шерстью. – Шкварки свиные из-под яичницы, двухмесячной выдержки, с гарантией! Налетай-разбирай! – Заметив крысу в халате, он замахал лапами, привлекая внимание. – Здорово, Хват! Чёрной икры не желаешь? Твёрдая, что твой камень! Шесть недель выдержки, ни днём меньше! Объедение!
Крысий Хват пощупал икру, но брать не стал.
– А нет у тебя этой импортной патоки? Ореховой? – спросил он. – Ну, той, в красной фольге, помнишь?
– Скажу заготовителю, в другой раз будет непременно, – пообещал продавец, подмигнул Крысьему Хвату и снова заголосил: – Шкура апельсиновая! Шкварки свиные! Мыло ароматное! Клейстер!
Мышонок с отцом, спотыкаясь, топали дальше и вскоре различили в общем гомоне писклявые, нестройные голоса, а затем и слова песни:
Кто там проходит строем в ночи?
Мы – фуражиры Крысьего Хвата!
Закон нам один – хватай и тащи!
Мы – фуражиры Крысьего Хвата!
Голоса устало замерли, хор рассыпался стонами и приглушённой бранью.
– Вперёд! – рявкнул кто-то. – Эй, там, пошевеливайся!
– У меня пружина лопнула, – прозвенело в ответ. – Сам посмотри – вот, из груди торчит. Моя песенка спета.
– Эх, счастливчик, – завистливо звякнул другой жестяной голос, и всё стихло.
Крысий Хват захихикал и подтолкнул мышонка с отцом дальше – в вонючий лабиринт игорных домов и палаток, баров и дансингов, состряпанных на тяп-ляп из деревяшек и картонных коробок. В отблесках костров из переулков вставали огромные тени крыс – завсегдатаев местных притонов; дансинги ходили ходуном от неистового грохота консервных банок, дудочного свиста и бренчания банджо из спичечных коробков, а в тусклом свете свечей, лившемся из дверей и окон, отплясывали на снегу чёрные тени крыс-танцоров. Сквозь общий гвалт пробивался издалека хриплый голос заводной карусели: она играла вальс, то и дело глотая ноты. Еще дальше, за горами мусора и кострами, свистнул и чуть слышно протарахтел товарный поезд.
– Спешите видеть! Не проходите мимо! – выкрикивал чёрно-красный жук-могильщик у входа в театр – бывший ящик из-под апельсинов. Зыбкое пламя оплывающей в ящике именинной свечки отбрасывало перед жуком на снег прыгучую тень. Жук был в плаще из шерсти волосатой гусеницы, но всё равно дрожал.
– Научная выставка! – пояснил он прохожим. – Шанс пополнить своё образование для всей семьи!
Он приподнял рваный занавес, за которым в мерцающем свете свечей обнаружилась розовая целлулоидная кукла без головы – гавайская танцовщица в блёклых лохмотьях травяной юбочки из целлофана. Два сверчка-музыканта в гнезде из сухой травы на дне стеклянной банки молча жались друг к другу, едва живые от холода.
– Мне тут не нравится, папа, – прохныкал мышонок.
– Ш-ш-ш! – сказал отец. – Слезами горю не поможешь.
– Полюбуйтесь, как занятно она дёргается! – не умолкал жук. Он повернул ключик в спине безголовой куклы, и та вяло закачалась вправо-влево. Пламя свечей затрепетало на ветру. – Эй, за работу! – Жук пнул банку со сверчками. Сверчки слабо чирикнули и тут же снова затихли. Жук опустил занавес. – И это только начало! – вскричал он. – Проходите в зрительный зал! Добро пожаловать на представление!
– Сколько сегодня снял? – осведомился Крысий Хват.
– Туго нынче идёт, – пожаловался жук-могильщик и предъявил крошечный хвостик от копчёной колбасы и припорошённую снегом мёртвую ласточку.
– Мы ведь ничего тайком не закапываем, а? – переспросил Крысий Хват, забирая колбасу. – Мы ведь заботимся о том, чтобы Хват получал свою долю?
– Тяжёлая была зима, – сказал жук. – Стараюсь как могу. Честное-благородное!
Крысий Хват завёл мышонка-отца, и, свернув с улицы, они двинулись вверх по склону, на отвал. Мышонок с отцом то и дело падали и съезжали обратно.
– Уже почти пришли, – подбадривал их Крысий Хват. – Сейчас малость расправите пружинки, передохнёте, ну а там – за работу!
Подъём кончился. Путники перебрались через сухое русло ручья, обогнули остов детской коляски и очутились в длинном и узком проулке между двумя рядами банок из-под пива. Банки, словно вязы на подъезде к особняку, окаймляли аллею, ведущую к выпотрошенному, без кинескопа, корпусу телевизора – резиденции Крысьего Хвата.
Завод кончился, и мышонок с отцом остановились, а их похититель уселся на край дыры от кинескопа и слопал колбасный огрызок. Глянув на небо, он увидел, что облака разошлись. Вновь показалась луна; высыпали колючие, ясные звёзды. Над самой землёй клонился Охотник-Орион, а близ сверкающей россыпи Млечного Пути, в созвездии Большого Пса, пламенел Сириус, ярчайшая из звёзд. Крысий Хват предпочитал тёмные ночи; он скорчил звёздам рожу и отвернулся.
Мыши стояли на кочке, под таким углом, что сын тоже видел Пёсью звезду – через плечо отца. Прежде он никогда не смотрел вверх, на небо; да и на земле мышонок пока повидал не так уж много, и даже это малое оказалось куда страшнее, чем он себе представлял. Поначалу льдистый блеск звезды напугал его – малыш почувствовал огромную даль, сводящую его самого в ничто. Но, глядя и глядя на это ровное сияние, он мало-помалу утешился: если я – ничто, подумал он, то и эта крыса, и вся эта свалка – тоже. Отец по-прежнему крепко держал его за руки, и мышонок решился посмотреть, что ещё припас для него большой мир.
– Что вы хотите с нами сделать? – спросил отец у Крысьего Хвата. – Зачем вы нас сюда привели?
Вместо ответа Крысий Хват обернулся и уставился на протоптанную в снегу дорожку, что вела к баночной аллее. До мышонка с отцом опять донеслось пение, и в тусклом свете звёзд они различили тёмные силуэты на снегу – уродливого крысиного юнца, гнавшего перед собой отряд потрёпанных заводных игрушек. Их было десятка полтора, и каждая, спотыкаясь, тащила на спине мешок. В своё время всех их подобрали на свалке Крысий Хват и Ральфи, его слуга и помощник; и остатками своей подвижности игрушки были целиком обязаны технической сметке двух этих крыс. Некогда это были брыкающиеся ослики, танцующие медвежата, кувыркающиеся клоуны, рычащие львы, блеющие козлики – какая только профессия не была представлена в этой компании! – но немногим из них удалось сохранить прежние способности, а большинство вдобавок лишились одной или двух конечностей, одежды и меха, глаз и ушей. Растеряв свои навыки и таланты, они теперь только и умели, что брести вперёд когда заведут, – да и то с грехом пополам. Во главе отряда, пробиравшегося по аллее, ковылял дряхлый козлик, хромой и безглазый, слабо подтягивая общему хору:
Кто там проходит строем в ночи?
Мы – фуражиры Крысьего Хвата!
А всем остальным – тишок да молчок,
Пока не ухватим мы первый клочок
Для Крысьего Хвата!
Песня оборвалась – фуражиры остановились кто где между пивными банками, а тех, у кого завод ещё не кончился, Ральфи попросту посбивал наземь. Мышонок с отцом смотрели на них во все глаза – а те из отряда, кто остался на ногах, молча смотрели на мышонка с отцом.
– А эти откуда взялись? – полюбопытствовал Ральфи, приближаясь к хозяину для отчёта.
– Брели по дороге, – объяснил Крысий Хват. – Отбились от твоей команды, как пить дать. Новенькие, что ли?
– Кажись, я эту парочку раньше не видел, – пробормотал Ральфи, – А, да чего там! Для меня эти заводяшки все на одну морду. Никогда не пойму, все ли в строю, пока не пересчитаю. – Ральфи вперил в мышонка с отцом хищный взгляд. – Брели, значит, по дороге? Может, у них пружина мощновата? Может, их подправить маленько?
– Пока не надо, – отмахнулся Крысий Хват. – Мне гораздо интереснее, кто это там сегодня скулил. Что-то насчёт лопнувшей пружины, если не ошибаюсь.
– Он. – Ральфи ткнул лапой в ослика, у которого не хватало глаза и ноги. – Пускай сам порасскажет.
– Да нет, нет! – испугался ослик, услышав, что Крысий Хват приближается к нему с незрячей стороны. – Во мне ещё силёнок хоть отбавляй! Просто я малость расклеился – ну, знаете, как оно бывает…
– Ты расклеился совсем, – отрезал Крысий Хват. – С первого взгляда видно. Пора тебе на покой.
Хват подобрал тяжёлый камень, занёс повыше и с размаху опустил ослику на спину, расколов его пополам, как грецкий орех.
– Потроха – в банку для запчастей, – велел он помощнику.
Ральфи проворно извлёк из ослика пружину и проволочки, шедшие к ногам, и бросил всё в пустую консервную банку, стоявшую рядом с мышонком и его отцом. На оранжевой этикетке была надпись белыми буквами «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО», а под нею – картинка: шагающий на задних лапах чёрно-белый пятнистый песик в поварском колпаке и фартуке. Пёсик тащил поднос с точно такой же банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», на этикетке которой ещё один чёрно-белый пятнистый пёсик, точно такой же, но гораздо меньше, шагал на задних лапах и тащил поднос с очередной банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», и так далее, пока пёсики не становились совсем уж крошечными и неразличимыми. Мышонок-отец не отрывал взгляда от банки, куда, печально звякнув, упали внутренности ослика; сын стоял к ней спиной.
– Как насчёт остальных наших бравых фуражиров? – осведомился Крысий Хват. – У кого ещё нелады?
Никто не ответил. Стоя или лёжа в снегу, игрушки Молча ждали; ржавый металл и заплесневелый плюш поблёскивали инеем.
Крысий Хват повернулся к мышонку-отцу.
– Всё-таки ты здесь впервые, а не то бы так не глазел, – заключил он. – Что ж, добро пожаловать на свалку и в нашу счастливую компанию. – Он подошёл ближе и ощерился, выставив напоказ кривые жёлтые зубы. – Будь так любезен, обрати внимание на мои зубы, – продолжал он. – Это самые длинные, самые крепкие, самые острые зубы на всей свалке. – Он обвёл лапой тёмный горизонт. – В один прекрасный день у всего этого будет хозяин. И этот хозяин будет Крысий Хват, – объявил он. – То есть я. Верно я говорю, Ральфи?
– Тутошний босс вы и есть, Босс, – Ральфи торопливо попятился. – Не волнуйтесь так.
Ухмыляясь и потирая лапы, Крысий Хват направился к безмолвствующему отряду игрушек.
– Ну, какой у нас сегодня улов? – осведомился он.
Ральфи опорожнил мешки, ссыпая прямо на снег хлебные крошки, огрызки яблок, объедки свиных отбивных, пару початых леденцов на палочке, тухлое яйцо, полбанки кильки, красное стёклышко и два стеклянных шарика и прочую отборную добычу из окрестных мусорных ящиков.
– Вот, – выдохнул он. – А ещё я видел сломанную заводяшку. Можно починить. Ближе к дороге, возле тех ошмётков раскладного столика.
– А ореховой патоки нет? – спросил Хват.
– На днях слыхал о ней, – кивнул Ральфи. – Одни ребята провернули дельце в бакалее. Но патоку положили в хранилище Луговой Кладовки Взаимопомощи.
– С какой стати? – возмутился Хват. – Нечего ей там делать! Ступай и принеси её.
– Да как же я её принесу? – воскликнул его помощник. – Я даже не знаю, где оно, это хранилище.
– Слушай внимательно и запоминай, – сказал Крысий Хват. – Прежде всего ты должен войти в банк и сказать им, что хочешь арендовать сейфовую нору. Тогда они покажут тебе, где хранилище.
– Покажут мне, где хранилище, – повторил Ральфи.
– Тогда ты скажешь: «Спасибо», – продолжал Крысий Хват, – повернёшься и выйдешь из банка. И снаружи пророешь ход в хранилище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Целый день бродяга просидел на свалке, колдуя над сломанной игрушкой и отрываясь только перекусить и угостить пёсика хлебом и мясом, что сыскались в кармане. Вернуть жестяные фигурки в прежний вид ему почти удалось, но с пружинным механизмом пришлось повозиться. Едва он повернул ключик, как пружину заело, и, пытаясь высвободить её, бродяга сломал стерженьки и зубцы, заставлявшие мышонка-отца танцевать по кругу и раскачивать малыша вверх-вниз. Ничего не оставалось, как отложить их и собрать игрушку так. Лакированные ботиночки потерялись ещё в мусорном ящике, синие бархатные штанишки измялись и сидели криво, мех кое-где отклеился, но мышонок и его отец были спасены.
Бродяга снова завёл их; пружину не заедало, но танцевать мышонок с отцом больше не могли. Теперь отец ковылял на согнутых ножках вразвалку – вперёд и вперёд, толкая перед собой малыша. Пёсик сел и уставился на них, склонив голову набок. Человек в лохмотьях улыбнулся и выбросил лишние детальки. Затем сунул игрушку в карман и зашагал в сторону шоссе.
Высоко над городом, на вершине холма, за которой тянулись вниз по склону поля, укрытые снегом, шоссе пересекало мост над железной дорогой и, минуя городскую свалку, убегало вдаль, за горизонт. Бродяга поставил мышонка с отцом на обочину и завёл отца.
– Быть вам бродягами, – сказал он, повернулся и зашагал прочь, и пёсик потрусил за ним следом.
2
Отец-мышонок топал к мосту, толкая сына спиной вперёд, пока завод не кончился. Тут они замерли и не могли больше сделать ни шагу. Внизу громыхали и взвизгивали поезда. Легковушки и грузовики с рёвом проносились мимо, сотрясая мост, и растворялись вдалеке, а отец и сын стояли и дрожали.
День склонился к вечеру; в прощальных косых лучах заходящего солнца поблёскивали вдоль обочины битое стекло и слюда. Заснеженные поля вспыхнули на краткий миг и угасли. Рдели и чадили в сумерках горящие мусорные кучи на свалке. Зажглись огни на мосту, заливая дорогу нездешним голубым сияньем, а дальше по шоссе фонари разметили сумрак до тёмной черты горизонта. Горбатая луна угрюмо уставилась вниз с холодного неба; потом ее заслонили облака. Где-то далеко отбивали время часы на городской башне, и мышонок с отцом ждали молча, пока до них не донеслись еле слышно двенадцать полуночных ударов.
– Видишь, до чего нас довели твои слезы, – упрекнул отец малыша.
– Прости меня, папа, – сказал мышонок. – Я не хотел плакать. Так получилось.
Отец вгляделся в темноту за мостом, туда, где исчезали красные габаритные огни, а на смену им надвигались белые огни фар. Ветер крепчал, и в затишьях между машинами слышалось, как поскрипывают от холода балки моста.
– Как же это странно – идти вперёд и вперёд! – воскликнул отец.
– Я шёл задом наперёд, – заметил мышонок, – но это было лучше, чем танцевать по кругу. А что мы теперь будем делать?
– Кто его знает, – сказал папа. – Выходит, мир куда больше рождественской ёлки, чердака и мусорного ящика. Сдаётся мне, может случиться всё. Всё что угодно.
– Может-то может, да не выйдет, – негромко раздалось у него над ухом. – Уж никак не сегодня, ребятки.
Огромная крыса бесшумно выступила из тени балки в круг света от подвесного фонаря и, вскочив на задние лапы, нависла над мышонком и его отцом. Пришелец был в халате – засаленном лоскуте пёстрого шёлка, подпоясанном грязной верёвкой, и пахло от него темнотой, и всякой гнилью и плесенью, и помойкой. Он возник внезапно, но предстал перед мышатами с таким видом, словно был здесь всё время, а они его просто не замечали, но стоило заметить – и теперь он уже не уйдёт никогда. В призрачном голубом сиянье он буравил отца и сына пронзительным взглядом, и непроницаемые глаза его в лучах проносящихся мимо фар вспыхивали багровыми огоньками, словно два круглых рубиновых зеркальца. Усы его затрепетали, морда придвинулась ближе, и жёлтые зубы обнажились в ухмылке; лапа метнулась к мышонку с отцом и сшибла их с ног одним могучим ударом.
– А теперь пора в путь, – объявил он.
Он поставил мышей на ноги, завёл отца и подтолкнул вперёд – через мост и дальше по дороге, в сторону свалки. Тени их под фонарями, горящими вдоль шоссе, то колыхались позади, то обгоняли путников, то растворялись во тьме до следующего пятна тусклого света.
– Куда вы нас ведёте? – спросил отец.
– На бал, куда же ещё, – отозвался их провожатый. – На развесёлый шумный бал. В королевский дворец. Будем пить шампанское и плясать до рассвета. Вы не против? – Он тихонько хихикнул. Голос его, отчасти приятный, но и чем-то отталкивающий, звучал на удивление вкрадчиво и убедительно.
– Мы что, правда идём во дворец? – переспросил мышонок.
– Не думаю, – сказал отец. – Он нас дразнит.
– Точно, – подтвердил провожатый. – Я такой. Чувство юмора у меня знатное – кто хошь подтвердит. Ну, вот мы и дома, в целости и сохранности.
Шоссе осталось позади; вокруг простиралась свалка. Спотыкаясь о припорошённый снегом мусор, отец и сын ковыляли по улице крысиного города. На грязном снегу плясали тени от мусорных костерков, разведённых местными обитателями. Туннели и коридоры вели сквозь груды отбросов к тёмным, грязным жилищам. Кто-то исподтишка провожал прохожих взглядом; отовсюду неслись громкие крысиные голоса – крики, ругань, песни… Мало-помалу улица стала шире, и показались лоточки с крысами-продавцами – это был чёрный рынок.
– Шкура апельсиновая – привозная и местная! Плесень фигурная – зелёная, белая, чёрная! – выкрикивал тощий, сморщенный зазывала со свалявшейся шерстью. – Шкварки свиные из-под яичницы, двухмесячной выдержки, с гарантией! Налетай-разбирай! – Заметив крысу в халате, он замахал лапами, привлекая внимание. – Здорово, Хват! Чёрной икры не желаешь? Твёрдая, что твой камень! Шесть недель выдержки, ни днём меньше! Объедение!
Крысий Хват пощупал икру, но брать не стал.
– А нет у тебя этой импортной патоки? Ореховой? – спросил он. – Ну, той, в красной фольге, помнишь?
– Скажу заготовителю, в другой раз будет непременно, – пообещал продавец, подмигнул Крысьему Хвату и снова заголосил: – Шкура апельсиновая! Шкварки свиные! Мыло ароматное! Клейстер!
Мышонок с отцом, спотыкаясь, топали дальше и вскоре различили в общем гомоне писклявые, нестройные голоса, а затем и слова песни:
Кто там проходит строем в ночи?
Мы – фуражиры Крысьего Хвата!
Закон нам один – хватай и тащи!
Мы – фуражиры Крысьего Хвата!
Голоса устало замерли, хор рассыпался стонами и приглушённой бранью.
– Вперёд! – рявкнул кто-то. – Эй, там, пошевеливайся!
– У меня пружина лопнула, – прозвенело в ответ. – Сам посмотри – вот, из груди торчит. Моя песенка спета.
– Эх, счастливчик, – завистливо звякнул другой жестяной голос, и всё стихло.
Крысий Хват захихикал и подтолкнул мышонка с отцом дальше – в вонючий лабиринт игорных домов и палаток, баров и дансингов, состряпанных на тяп-ляп из деревяшек и картонных коробок. В отблесках костров из переулков вставали огромные тени крыс – завсегдатаев местных притонов; дансинги ходили ходуном от неистового грохота консервных банок, дудочного свиста и бренчания банджо из спичечных коробков, а в тусклом свете свечей, лившемся из дверей и окон, отплясывали на снегу чёрные тени крыс-танцоров. Сквозь общий гвалт пробивался издалека хриплый голос заводной карусели: она играла вальс, то и дело глотая ноты. Еще дальше, за горами мусора и кострами, свистнул и чуть слышно протарахтел товарный поезд.
– Спешите видеть! Не проходите мимо! – выкрикивал чёрно-красный жук-могильщик у входа в театр – бывший ящик из-под апельсинов. Зыбкое пламя оплывающей в ящике именинной свечки отбрасывало перед жуком на снег прыгучую тень. Жук был в плаще из шерсти волосатой гусеницы, но всё равно дрожал.
– Научная выставка! – пояснил он прохожим. – Шанс пополнить своё образование для всей семьи!
Он приподнял рваный занавес, за которым в мерцающем свете свечей обнаружилась розовая целлулоидная кукла без головы – гавайская танцовщица в блёклых лохмотьях травяной юбочки из целлофана. Два сверчка-музыканта в гнезде из сухой травы на дне стеклянной банки молча жались друг к другу, едва живые от холода.
– Мне тут не нравится, папа, – прохныкал мышонок.
– Ш-ш-ш! – сказал отец. – Слезами горю не поможешь.
– Полюбуйтесь, как занятно она дёргается! – не умолкал жук. Он повернул ключик в спине безголовой куклы, и та вяло закачалась вправо-влево. Пламя свечей затрепетало на ветру. – Эй, за работу! – Жук пнул банку со сверчками. Сверчки слабо чирикнули и тут же снова затихли. Жук опустил занавес. – И это только начало! – вскричал он. – Проходите в зрительный зал! Добро пожаловать на представление!
– Сколько сегодня снял? – осведомился Крысий Хват.
– Туго нынче идёт, – пожаловался жук-могильщик и предъявил крошечный хвостик от копчёной колбасы и припорошённую снегом мёртвую ласточку.
– Мы ведь ничего тайком не закапываем, а? – переспросил Крысий Хват, забирая колбасу. – Мы ведь заботимся о том, чтобы Хват получал свою долю?
– Тяжёлая была зима, – сказал жук. – Стараюсь как могу. Честное-благородное!
Крысий Хват завёл мышонка-отца, и, свернув с улицы, они двинулись вверх по склону, на отвал. Мышонок с отцом то и дело падали и съезжали обратно.
– Уже почти пришли, – подбадривал их Крысий Хват. – Сейчас малость расправите пружинки, передохнёте, ну а там – за работу!
Подъём кончился. Путники перебрались через сухое русло ручья, обогнули остов детской коляски и очутились в длинном и узком проулке между двумя рядами банок из-под пива. Банки, словно вязы на подъезде к особняку, окаймляли аллею, ведущую к выпотрошенному, без кинескопа, корпусу телевизора – резиденции Крысьего Хвата.
Завод кончился, и мышонок с отцом остановились, а их похититель уселся на край дыры от кинескопа и слопал колбасный огрызок. Глянув на небо, он увидел, что облака разошлись. Вновь показалась луна; высыпали колючие, ясные звёзды. Над самой землёй клонился Охотник-Орион, а близ сверкающей россыпи Млечного Пути, в созвездии Большого Пса, пламенел Сириус, ярчайшая из звёзд. Крысий Хват предпочитал тёмные ночи; он скорчил звёздам рожу и отвернулся.
Мыши стояли на кочке, под таким углом, что сын тоже видел Пёсью звезду – через плечо отца. Прежде он никогда не смотрел вверх, на небо; да и на земле мышонок пока повидал не так уж много, и даже это малое оказалось куда страшнее, чем он себе представлял. Поначалу льдистый блеск звезды напугал его – малыш почувствовал огромную даль, сводящую его самого в ничто. Но, глядя и глядя на это ровное сияние, он мало-помалу утешился: если я – ничто, подумал он, то и эта крыса, и вся эта свалка – тоже. Отец по-прежнему крепко держал его за руки, и мышонок решился посмотреть, что ещё припас для него большой мир.
– Что вы хотите с нами сделать? – спросил отец у Крысьего Хвата. – Зачем вы нас сюда привели?
Вместо ответа Крысий Хват обернулся и уставился на протоптанную в снегу дорожку, что вела к баночной аллее. До мышонка с отцом опять донеслось пение, и в тусклом свете звёзд они различили тёмные силуэты на снегу – уродливого крысиного юнца, гнавшего перед собой отряд потрёпанных заводных игрушек. Их было десятка полтора, и каждая, спотыкаясь, тащила на спине мешок. В своё время всех их подобрали на свалке Крысий Хват и Ральфи, его слуга и помощник; и остатками своей подвижности игрушки были целиком обязаны технической сметке двух этих крыс. Некогда это были брыкающиеся ослики, танцующие медвежата, кувыркающиеся клоуны, рычащие львы, блеющие козлики – какая только профессия не была представлена в этой компании! – но немногим из них удалось сохранить прежние способности, а большинство вдобавок лишились одной или двух конечностей, одежды и меха, глаз и ушей. Растеряв свои навыки и таланты, они теперь только и умели, что брести вперёд когда заведут, – да и то с грехом пополам. Во главе отряда, пробиравшегося по аллее, ковылял дряхлый козлик, хромой и безглазый, слабо подтягивая общему хору:
Кто там проходит строем в ночи?
Мы – фуражиры Крысьего Хвата!
А всем остальным – тишок да молчок,
Пока не ухватим мы первый клочок
Для Крысьего Хвата!
Песня оборвалась – фуражиры остановились кто где между пивными банками, а тех, у кого завод ещё не кончился, Ральфи попросту посбивал наземь. Мышонок с отцом смотрели на них во все глаза – а те из отряда, кто остался на ногах, молча смотрели на мышонка с отцом.
– А эти откуда взялись? – полюбопытствовал Ральфи, приближаясь к хозяину для отчёта.
– Брели по дороге, – объяснил Крысий Хват. – Отбились от твоей команды, как пить дать. Новенькие, что ли?
– Кажись, я эту парочку раньше не видел, – пробормотал Ральфи, – А, да чего там! Для меня эти заводяшки все на одну морду. Никогда не пойму, все ли в строю, пока не пересчитаю. – Ральфи вперил в мышонка с отцом хищный взгляд. – Брели, значит, по дороге? Может, у них пружина мощновата? Может, их подправить маленько?
– Пока не надо, – отмахнулся Крысий Хват. – Мне гораздо интереснее, кто это там сегодня скулил. Что-то насчёт лопнувшей пружины, если не ошибаюсь.
– Он. – Ральфи ткнул лапой в ослика, у которого не хватало глаза и ноги. – Пускай сам порасскажет.
– Да нет, нет! – испугался ослик, услышав, что Крысий Хват приближается к нему с незрячей стороны. – Во мне ещё силёнок хоть отбавляй! Просто я малость расклеился – ну, знаете, как оно бывает…
– Ты расклеился совсем, – отрезал Крысий Хват. – С первого взгляда видно. Пора тебе на покой.
Хват подобрал тяжёлый камень, занёс повыше и с размаху опустил ослику на спину, расколов его пополам, как грецкий орех.
– Потроха – в банку для запчастей, – велел он помощнику.
Ральфи проворно извлёк из ослика пружину и проволочки, шедшие к ногам, и бросил всё в пустую консервную банку, стоявшую рядом с мышонком и его отцом. На оранжевой этикетке была надпись белыми буквами «СОБАЧИЙ КОРМ БОНЗО», а под нею – картинка: шагающий на задних лапах чёрно-белый пятнистый песик в поварском колпаке и фартуке. Пёсик тащил поднос с точно такой же банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», на этикетке которой ещё один чёрно-белый пятнистый пёсик, точно такой же, но гораздо меньше, шагал на задних лапах и тащил поднос с очередной банкой «СОБАЧЬЕГО КОРМА БОНЗО», и так далее, пока пёсики не становились совсем уж крошечными и неразличимыми. Мышонок-отец не отрывал взгляда от банки, куда, печально звякнув, упали внутренности ослика; сын стоял к ней спиной.
– Как насчёт остальных наших бравых фуражиров? – осведомился Крысий Хват. – У кого ещё нелады?
Никто не ответил. Стоя или лёжа в снегу, игрушки Молча ждали; ржавый металл и заплесневелый плюш поблёскивали инеем.
Крысий Хват повернулся к мышонку-отцу.
– Всё-таки ты здесь впервые, а не то бы так не глазел, – заключил он. – Что ж, добро пожаловать на свалку и в нашу счастливую компанию. – Он подошёл ближе и ощерился, выставив напоказ кривые жёлтые зубы. – Будь так любезен, обрати внимание на мои зубы, – продолжал он. – Это самые длинные, самые крепкие, самые острые зубы на всей свалке. – Он обвёл лапой тёмный горизонт. – В один прекрасный день у всего этого будет хозяин. И этот хозяин будет Крысий Хват, – объявил он. – То есть я. Верно я говорю, Ральфи?
– Тутошний босс вы и есть, Босс, – Ральфи торопливо попятился. – Не волнуйтесь так.
Ухмыляясь и потирая лапы, Крысий Хват направился к безмолвствующему отряду игрушек.
– Ну, какой у нас сегодня улов? – осведомился он.
Ральфи опорожнил мешки, ссыпая прямо на снег хлебные крошки, огрызки яблок, объедки свиных отбивных, пару початых леденцов на палочке, тухлое яйцо, полбанки кильки, красное стёклышко и два стеклянных шарика и прочую отборную добычу из окрестных мусорных ящиков.
– Вот, – выдохнул он. – А ещё я видел сломанную заводяшку. Можно починить. Ближе к дороге, возле тех ошмётков раскладного столика.
– А ореховой патоки нет? – спросил Хват.
– На днях слыхал о ней, – кивнул Ральфи. – Одни ребята провернули дельце в бакалее. Но патоку положили в хранилище Луговой Кладовки Взаимопомощи.
– С какой стати? – возмутился Хват. – Нечего ей там делать! Ступай и принеси её.
– Да как же я её принесу? – воскликнул его помощник. – Я даже не знаю, где оно, это хранилище.
– Слушай внимательно и запоминай, – сказал Крысий Хват. – Прежде всего ты должен войти в банк и сказать им, что хочешь арендовать сейфовую нору. Тогда они покажут тебе, где хранилище.
– Покажут мне, где хранилище, – повторил Ральфи.
– Тогда ты скажешь: «Спасибо», – продолжал Крысий Хват, – повернёшься и выйдешь из банка. И снаружи пророешь ход в хранилище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19