Все было, вроде бы нормально, так, как он и планировал. И все же ощущение тревоги не покидало его, не давало успокоиться.
Пробежав глазами газеты, он выбросил их в урну и, вернувшись домой, припал к телевизору, в ожидании известий из Чебоксар. Но никаких известий не было. Все молчали, словно сговорившись.
Наконец он дождался сообщения, но не из Чебоксар, а из Москвы. Сообщения, которое говорило, что не только у Ивана возникли какие-то проблемы, но и у него самого —тоже. В утреннем выпуске новостей почти все каналы телевидения сообщили, что прошедшей ночью возник сильный пожар в здании, в котором располагалась редакция газеты «Эхо России», и что один человек погиб. Личность погибшего установить пока не удалось, но есть предположение, что им был главный редактор газеты Иван Русаков...
Крестному не нужно было дополнительной информации, чтобы понять, что пожар возник не случайно, и Аблязова просто убрали. Кто? И на этот счет особых сомнений у Крестного не было. Он не мог, конечно, знать наверняка, но чувствовал, что в игру вступил тот, чьего участия в ней он очень опасался, хотя и был уверен, что без него не обойдется. Крестный теперь уже был прочти уверен, что в развитие событий вмешался Никитин.
Известие не добавило ему уверенности. События и без того развивались что-то не в том темпе, который его устраивал бы. Что-то очень уж медленно раскручивалась колесо запущенной им общественно-политической интриги. Россия оказалась гораздо более инерционным государственным образованием, чем та же Франция, не говоря уже о мелких латиноамериканских странах, поднять истерический переполох в которых можно было всего за пару дней. Крестный подумал, что где-то здесь может лежать какая-то его принципиальная ошибка. Он не любил Россию, и хотя знал ее досконально, в чем-то главном – не понимал.
Больше всего его удивляло то, что в Москве не поднимается паника, как это произошло в Ульяновске. Москва все так же была переполнена народом и потоками машин, которые не стремились выбраться из города, чтобы спастись от надвигающейся на него опасности. Не могли же все в Москве знать, что опасности на самом деле никакой и не существует. Крестный рассчитывал, что стоит еще немного подогреть общественное мнение сообщениями о нестабильности в Поволжье, как Москва дрогнет, заволнуется и двинется в поисках безопасного убежища.
В первоначальный план нужно было вносить коррективы, нужно было вновь вставать во главе событий, которые, как уже понял Крестный, вышли из-под его контроля. Кое-какие заранее продуманные разработки у него, конечно, были, но он чувствовал, как вокруг него сжимается какое-то кольцо неудач. Это не грозило ему серьезной опасностью, но вызывало ощущение собственного бессилия. Очень неприятное ощущение для любого человека, а тем более для Крестного, который всегда был уверен, что нет на свете ничего такого, чего он не сумел бы добиться, если бы очень этого захотел.
Но для того, чтобы что-то предпринять Крестному нужен был исполнитель его воли, нужен был инструмент, оружие, с помощью которого он достигал своих целей. Крестный почти никогда и ничего не делал сам, предпочитая роль мозгового центра. Зачем делать самому, когда всегда найдется человек, который за определенную плату сделает это для тебя. Единственная проблема – найти такого человека, который мог бы делать любые по сложности дела гарантированно успешно. Таким человеком для Крестного был Иван Марьев, Отмороженный.
«Ваня, – подумал Крестный, – брось все, возвращайся. Ты мне очень нужен здесь, в Москве.»
Крестный не знал, что уже опоздал со своей мысленной просьбой. Что Иван Марьев уже летит из Ульяновска в Москву на самолете «ИЛ-42» по билету, за который он заплатил в десять раз дороже его стоимости, поскольку в ульяновском аэропорту творился кошмар от желающих покинуть город и купить билет было просто невозможно. И улететь из Ульяновска удавалось только лишь тем, кто мог платить огромные деньги за билеты.
Ровно через час после того, как Крестный понял, что единственный человек, с помощью которого он может влиять на события, это Иван, тот был уже в Москве, но Крестному не суждено было с ним увидеться еще долго. Иван, обычно всегда настороженный и следящий внимательно за окружающей его обстановкой, бросился к дому Нади, забыв обо всех столь заботивших его прежде мерах предосторожности. Приехав на такси, он бегом поднялся по лестнице и долго звонил и стучал в ее квартиру. Дверь ему никто не открыл, и оттого у Ивана все сильнее и сильнее возникало ощущение тревоги, которое заполняло его уже целиком. Он не мог уже думать ни о чем другом, кроме одного лишь единственного вопроса – где может быть Надя?
Он едва не вышиб дверь ее квартиры, но когда на лестничную площадку стали выглядывать жильцы соседних квартир, взял себя в руки, спустился во двор и закурил, стоя у поезда и пытаясь справиться со скачущими мыслями и рассуждать спокойно. Что могло случиться? Не так долго не было его в Москве, чтобы в надиной жизни могли произойти изменения, угрожающие ее жизни. А что ее жизни угрожает именно опасность, Иван, почему-то, был уверен.
Иван решил не поддаваться панике, а проявить терпение. И тут же почувствовал, насколько это ему тяжело сделать теперь, когда в его душу вошел столь непривычный для него страх – страх за жизнь другого человека. Иван своей жизнью не дорожил, и потому, никогда не испытывал страха перед смертью, а те недолгие мгновения, когда его жизни угрожала опасность, нельзя было назвать мгновениями страха. Это были мгновения почти интимной близости со смертью, какого-то мистического ужаса от мысли о бесследном исчезновении, но не страха.
Иван понял, насколько страх за жизнь другого человека страшнее страха за свою жизнь. Он впервые испытывал такое чувство и не мог сказать, что это было легкое чувство. От него возникало ощущение своей беспомощности перед обстоятельствами. Когда дело касалось только его самого, Ивану все было предельно ясно – вот враг, которого он должен победить, вот препятствия, которые он должен преодолеть, и все зависит только от него. А теперь он был совершенно беспомощен, теперь ситуация зависела не только от него, но и от другого человека, на силы и способности к выживанию которого он надеяться не мог, но за жизнь которого испытывал ответственность.
Он просидел на лавочке около ее подъезда не менее трех часов, вызывая жгучий интерес среди старушек, тут же оккупировавших все соседние лавочки, едва только во дворе ими был обнаружен незнакомый мужчина, и в тоже время пугая их своей угрюмой сосредоточенностью.
Наконец самая бойкая и самая смелая из них подсела к Ивану и помолчав для приличия с минуту, приступила к расспросам. И, странное дело, Иван, который привык всегда сам решать все вопросы и надеяться только на свои силы, почувствовал признательность к этой старой женщине, которой двигало не только любопытство, но и желание помочь ему решить его проблему.
– Ждешь, что ль кого? – спросила она доброжелательно, но как-то требовательно, словно давала ему понять, кто из них тут хозяин, и что она имеет право на любую информацию о происходящем в ее дворе.
– Жду, мать, – ответил Иван не меняя своего угрюмого выражения лица.
– А чего злой такой? – тут же среагировала старушка на его угрюмость. – Убивать, что ль, кого собрался? А того дома нет?
Иван вздрогнул. Он впервые подумал о том, какое впечатление производит на тех, кто его видит. Наверное, страшное. Какое же еще впечатление может производить такой человек, как он, насквозь пропитанный чужими смертями, словно водой – губка?
– Тут, мать, самому, – хоть в петлю лезь, – уже немного помягче, чем первую фразу, но так же горько произнес Иван.
– А ты в петлю-то не торопись, – убедительно-рассудительным тоном принялась уговаривать его видавшая жизненные виды старушка.
Ее жизненный опыт подсказывал ей, что не просто так произносит свои слова этот угрюмый человек. Она знала цену слов, сказанных вовремя и с душой, были в ее жизни когда-то такие ситуации, в которых именно только слова спасали жизнь людям.
– Сейчас много желающих помочь человеку, когда он в петлю лезет, – продолжала она. – Готовы и сами в нее засунуть, а все из-за денег, из-за денег проклятых. Уж сколь народу-то в Москве поубивали, и все равно кажный день убивают. Изверги – одно слово...
Иван слушал ее со все большим вниманием. Он сам не мог понять – почему,– но его очень взволновал вопрос о том, как же обычные, простые люди, в жизни которых нет ни денег, ни ежедневных убийств, как они относятся к нему, к Ивану? Ему почему-то стало это важно. Прежде он просто не замечал никого вокруг, кроме тех, кого нужно было убить, и тех, кто мешал ему это сделать. А сейчас вот рядом с ним сидела старушка, которая думала о нем, совсем его не зная, осуждала его, хотя и не имела представления, что осуждает сидящего рядом с ней человека, а может быть, кто ж ее знает, и молилась за него иногда своему милосердному богу. Тоже не зная, за кого молится...
– Слушай, мать, – сказал Иван, не в силах удержаться раскрыть свою едва-едва оттаявшую душу, – я ведь много людей убил...
Он внимательно смотрел на старушку, говоря это, но не заметил, чтобы в ее глазах мелькнул ужас или суровое осуждение. Она смотрела нам него с выражением, которого он никогда со времен своего самого глубокого детства не видел на обращенных в его сторону лицах. Он привык к злобе, ненависти, страху, безразличию, скуке, которые читал в лицах людей. Но это немощная женщина, уже прожившая свою жизнь, смотрела на Ивана, только что признавшегося в том, что он убийца, с жалостью.
– Меня убивали, мать, меня долго и упорно убивали, но не убили до конца, не смогли... Но я стал пустым. Меня заставили убивать своих друзей, и я убил своих друзей. Я убил тех, с кем рядом жил, кого уважал, за кого рисковал жизнью. Я убил тех, кого я любил... И тогда мне стало безразлично, у кого отнимать жизнь. Я стал убивать всех, кто вставал у меня на пути, с кем меня сталкивала судьба. И сейчас это единственное, что я умею. Убивать... А я хочу любить. Ты понимаешь меня, мать...
– Ох, сынок, – ответила старушка дрогнувшим голосом, – любить-то труднее, чем убивать...
– Знаю, мать, знаю... Я, вот, сижу сейчас, и ноги меня не слушаются, и руки не поднимаются. Я за последние дни много чего натворил, и людей поубивал немало... Но не смог, мать, дальше, сорвался, и прямо сюда, к ней... А там – пусто. И где она – не знаю. Но чувствую, что могу не успеть ее увидеть еще хотя бы раз. И не потому, что меня убьют, хотя я знаю, что меня могут убить и даже хотят убить, многие хотят. Я боюсь, понимаешь ты меня, я боюсь, что убьют ее! Не знаю кто, не знаю – за что, но боюсь... Что делать, мать, где искать ее?..
– Эх, болезный, как тебя корежит-то, – вздохнула старушка. – Ты кого искал-то? Может, ничего с ней и не случилось? Может на работе она?
Иван посмотрел на подсевшую к нему старушку с непонятно откуда затеплившейся надеждой. Может быть, и правда, нет никакой опасности? А все это только он сам себе накрутил? Может быть, с душой всегда так случается – болит, болит, а непонятно – отчего.
– Надежда ее зовут, Надя, – он кивнул головой на подъезд.
– Хотела бы, сынок, тебе помочь, – сказала старушка, – да видно – нечем. Знаю я Надьку-то. Вон с какой тебя судьба-то столкнула... Тоже поломанная вся изнутри... Третий день домой не приходит она... Зря сидишь здесь, вряд ли и сегодня придет. Уехала она, что ли? Никто ее уже три дня не видел...
Все надежды Ивана вновь рухнули куда-то вниз, под ноги, и рассыпались прахом. Взгляд его снова остановился на асфальте и сделался еще угрюмее. Старушка встала и, почему-то, слегка поклонилась Ивану.
– Прости, сынок, – сказала она, – грешник ты большой, но уж больно болит у тебя нутрё, сил нет смотреть на тебя... Ты душу-то свою не сжимай в кулак, она у тебя, душа, и без того слабенькая, того гляди – задохнется... Ты ее отпусти, душу-то, а уж она тебя тогда сама приведет туда, куда надо...
Старушка подняла руку и погладила Ивана по голове. Каким-то древним и давно умершим в нем инстинктом пахнуло на Ивана от ее прикосновения. Он неожиданно для себя взял эту старую, сморщенную руку своей и прижал ее к щеке. Его щеки были мокрые, и он не сразу понял, почему, не сразу вспомнил, что это называется – слезы. Иван плакал, и ему было больно от этих слез, и, в то же время, казалось, что со слезами приходит и облегчение...
– А ты не плачь, сынок, – сказала старушка и погладила его своей ладонью по щеке. – Слезы – это обман, вода одна и больше ничего. Все у тебя образуется... Раз душа жива еще, значит и ты жить будешь...
Ивану стало стыдно. Он встал и сразу же обнаружил, что старушка ниже его намного, едва до плеча ему достает. Он наклонился к ее уху, почувствовав, что именно так и надо сделать для того, чтобы сказать то, что он хотел сейчас сказать, и прошептал:
– Спасибо... мама... Помолись за меня своему милосердному богу...
Сказав это, он повернулся к ней спиной и пошел прочь, не зная еще, куда, но чувствуя, что не может оставаться рядом с этой старой женщиной и не сотрясаться от еле сдерживаемых рыданий. Он не знал, что такое с ним происходит, не знал, почему это происходит – он чувствовал только, что превратился в сгусток боли, и если ее не выплеснуть сейчас из него, он просто разорвется от этой боли и ощущения своего бессилия.
Поворачивая за угол, он неожиданно столкнулся с Крестным. Не дав Ивану даже успеть почувствовать что-либо от этой встречи, Крестный схватил его за руку и потащил куда-то вбок, вглубь соседнего с надиным двора, на ходу приговаривая:
– Слава Создателю! Видно есть бог у меня, мой личный бог, и он следит за тем, чтобы дела мои постепенно налаживались...
Пройдя двор, Крестный и Иван оказались на тихой улочке внутри квартала, по которой не проносились друг за другом торопливые машины и не сновали один за другим озабоченные москвичи.
Дойдя до первого летнего кафе, за стоящими на улице столиками не было ни одного человека, Крестный усадил безвольно следовавшего за ним Ивана, взял им обоим по бутылке пива и уселся рядом с ним.
– Расскажи, Ваня, что случилось с тобой? Почему ты здесь? Обложили тебя в Поволжье, а ты ушел от них? Так было? Ну, что же ты молчишь, Ваня?
Иван не в силах был сейчас объяснять Крестному, как он оказался в Москве. Он нисколько не боялся Крестного, только какое-то, чуть заметное чувство неудовлетворения самим собой, оттого, что не выполнил все же порученное ему задание, у Ивана было. Но мысли его были заняты совсем другим, и Крестный со своими расспросами о Поволжье показался Ивану какой-то несерьезной мелочью, случайно возникшей на его пути.
– Помолчи, Крестный! – резко сказал ему Иван. – Мне твои дела пока до фени. У меня своих дел хватает. И они еще похреновее твоих...
Крестный слушал Ивана с изумлением. Перед ним сидел совершенно другой человек, Это был не тот Иван, которого знал Крестный, с тем Иваном у этого осталось только чисто внешнее сходство. Крестный просто недоумевал. Что за нервная барышня сидит рядом с ним? Это – Чеченский волк? Это – Гладиатор? И какой это к черту Отмороженный, когда у него дрожит все внутри.
«Нет, – подумал Крестный, – совсем испортили мне мальчишку. Надо его срочно... лечить! Вот оно то самое для него слово. Если какое-то место болит, значит, надо это место ампутировать... А теперь покопаемся немного в „его делах“, как он выражается... Нет, Ваня, не только твои это дела, наши это дела, общие, и я о них знаю, пожалуй, побольше твоего...»
– Ваня! Ну ты меня просто обижаешь! – делано возмутился Крестный. – Когда это я тебя в беде бросал? Ты скажи мне старому волку, что стряслось с тобой, мы живо твоей беде поможем... Да и что могло с тобой случиться? Неужели ты встретил человека, который сильнее тебя и меньше тебя боится смерти? Извини, Ваня, но я тебе не верю – таких не бывает. А если ты мне не веришь – давай спросим всех тех, кого ты убил за время, пока работаешь со мной... А еще лучше – давай всех спросим – всех тех кого ты убил... Уж они-то должны знать, что умерли от удара руки мастера... Или ты, Ваня, чего-то испугался? Так этого вообще быть не может. У тебя, Ваня, органа нет, которым человек боится. У тебя нет органа страха...
– Я же сказал,– заткнись, Крестный! – резко крикнул Иван, замахиваясь на него кулаком, и едва-едва сдерживаясь от того, чтобы не заткнуть безостановочно болтающий рот Крестного...
Но Крестный давно уже понял ситуацию, и просчитав варианты, остановился на том, который показался ему наиболее оптимальным: Иван с Надей изолированы, Иван работоспособен, правда, заключительную фазу операции придется проводить самому, но что же делать, – придется и самому немного поработать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Пробежав глазами газеты, он выбросил их в урну и, вернувшись домой, припал к телевизору, в ожидании известий из Чебоксар. Но никаких известий не было. Все молчали, словно сговорившись.
Наконец он дождался сообщения, но не из Чебоксар, а из Москвы. Сообщения, которое говорило, что не только у Ивана возникли какие-то проблемы, но и у него самого —тоже. В утреннем выпуске новостей почти все каналы телевидения сообщили, что прошедшей ночью возник сильный пожар в здании, в котором располагалась редакция газеты «Эхо России», и что один человек погиб. Личность погибшего установить пока не удалось, но есть предположение, что им был главный редактор газеты Иван Русаков...
Крестному не нужно было дополнительной информации, чтобы понять, что пожар возник не случайно, и Аблязова просто убрали. Кто? И на этот счет особых сомнений у Крестного не было. Он не мог, конечно, знать наверняка, но чувствовал, что в игру вступил тот, чьего участия в ней он очень опасался, хотя и был уверен, что без него не обойдется. Крестный теперь уже был прочти уверен, что в развитие событий вмешался Никитин.
Известие не добавило ему уверенности. События и без того развивались что-то не в том темпе, который его устраивал бы. Что-то очень уж медленно раскручивалась колесо запущенной им общественно-политической интриги. Россия оказалась гораздо более инерционным государственным образованием, чем та же Франция, не говоря уже о мелких латиноамериканских странах, поднять истерический переполох в которых можно было всего за пару дней. Крестный подумал, что где-то здесь может лежать какая-то его принципиальная ошибка. Он не любил Россию, и хотя знал ее досконально, в чем-то главном – не понимал.
Больше всего его удивляло то, что в Москве не поднимается паника, как это произошло в Ульяновске. Москва все так же была переполнена народом и потоками машин, которые не стремились выбраться из города, чтобы спастись от надвигающейся на него опасности. Не могли же все в Москве знать, что опасности на самом деле никакой и не существует. Крестный рассчитывал, что стоит еще немного подогреть общественное мнение сообщениями о нестабильности в Поволжье, как Москва дрогнет, заволнуется и двинется в поисках безопасного убежища.
В первоначальный план нужно было вносить коррективы, нужно было вновь вставать во главе событий, которые, как уже понял Крестный, вышли из-под его контроля. Кое-какие заранее продуманные разработки у него, конечно, были, но он чувствовал, как вокруг него сжимается какое-то кольцо неудач. Это не грозило ему серьезной опасностью, но вызывало ощущение собственного бессилия. Очень неприятное ощущение для любого человека, а тем более для Крестного, который всегда был уверен, что нет на свете ничего такого, чего он не сумел бы добиться, если бы очень этого захотел.
Но для того, чтобы что-то предпринять Крестному нужен был исполнитель его воли, нужен был инструмент, оружие, с помощью которого он достигал своих целей. Крестный почти никогда и ничего не делал сам, предпочитая роль мозгового центра. Зачем делать самому, когда всегда найдется человек, который за определенную плату сделает это для тебя. Единственная проблема – найти такого человека, который мог бы делать любые по сложности дела гарантированно успешно. Таким человеком для Крестного был Иван Марьев, Отмороженный.
«Ваня, – подумал Крестный, – брось все, возвращайся. Ты мне очень нужен здесь, в Москве.»
Крестный не знал, что уже опоздал со своей мысленной просьбой. Что Иван Марьев уже летит из Ульяновска в Москву на самолете «ИЛ-42» по билету, за который он заплатил в десять раз дороже его стоимости, поскольку в ульяновском аэропорту творился кошмар от желающих покинуть город и купить билет было просто невозможно. И улететь из Ульяновска удавалось только лишь тем, кто мог платить огромные деньги за билеты.
Ровно через час после того, как Крестный понял, что единственный человек, с помощью которого он может влиять на события, это Иван, тот был уже в Москве, но Крестному не суждено было с ним увидеться еще долго. Иван, обычно всегда настороженный и следящий внимательно за окружающей его обстановкой, бросился к дому Нади, забыв обо всех столь заботивших его прежде мерах предосторожности. Приехав на такси, он бегом поднялся по лестнице и долго звонил и стучал в ее квартиру. Дверь ему никто не открыл, и оттого у Ивана все сильнее и сильнее возникало ощущение тревоги, которое заполняло его уже целиком. Он не мог уже думать ни о чем другом, кроме одного лишь единственного вопроса – где может быть Надя?
Он едва не вышиб дверь ее квартиры, но когда на лестничную площадку стали выглядывать жильцы соседних квартир, взял себя в руки, спустился во двор и закурил, стоя у поезда и пытаясь справиться со скачущими мыслями и рассуждать спокойно. Что могло случиться? Не так долго не было его в Москве, чтобы в надиной жизни могли произойти изменения, угрожающие ее жизни. А что ее жизни угрожает именно опасность, Иван, почему-то, был уверен.
Иван решил не поддаваться панике, а проявить терпение. И тут же почувствовал, насколько это ему тяжело сделать теперь, когда в его душу вошел столь непривычный для него страх – страх за жизнь другого человека. Иван своей жизнью не дорожил, и потому, никогда не испытывал страха перед смертью, а те недолгие мгновения, когда его жизни угрожала опасность, нельзя было назвать мгновениями страха. Это были мгновения почти интимной близости со смертью, какого-то мистического ужаса от мысли о бесследном исчезновении, но не страха.
Иван понял, насколько страх за жизнь другого человека страшнее страха за свою жизнь. Он впервые испытывал такое чувство и не мог сказать, что это было легкое чувство. От него возникало ощущение своей беспомощности перед обстоятельствами. Когда дело касалось только его самого, Ивану все было предельно ясно – вот враг, которого он должен победить, вот препятствия, которые он должен преодолеть, и все зависит только от него. А теперь он был совершенно беспомощен, теперь ситуация зависела не только от него, но и от другого человека, на силы и способности к выживанию которого он надеяться не мог, но за жизнь которого испытывал ответственность.
Он просидел на лавочке около ее подъезда не менее трех часов, вызывая жгучий интерес среди старушек, тут же оккупировавших все соседние лавочки, едва только во дворе ими был обнаружен незнакомый мужчина, и в тоже время пугая их своей угрюмой сосредоточенностью.
Наконец самая бойкая и самая смелая из них подсела к Ивану и помолчав для приличия с минуту, приступила к расспросам. И, странное дело, Иван, который привык всегда сам решать все вопросы и надеяться только на свои силы, почувствовал признательность к этой старой женщине, которой двигало не только любопытство, но и желание помочь ему решить его проблему.
– Ждешь, что ль кого? – спросила она доброжелательно, но как-то требовательно, словно давала ему понять, кто из них тут хозяин, и что она имеет право на любую информацию о происходящем в ее дворе.
– Жду, мать, – ответил Иван не меняя своего угрюмого выражения лица.
– А чего злой такой? – тут же среагировала старушка на его угрюмость. – Убивать, что ль, кого собрался? А того дома нет?
Иван вздрогнул. Он впервые подумал о том, какое впечатление производит на тех, кто его видит. Наверное, страшное. Какое же еще впечатление может производить такой человек, как он, насквозь пропитанный чужими смертями, словно водой – губка?
– Тут, мать, самому, – хоть в петлю лезь, – уже немного помягче, чем первую фразу, но так же горько произнес Иван.
– А ты в петлю-то не торопись, – убедительно-рассудительным тоном принялась уговаривать его видавшая жизненные виды старушка.
Ее жизненный опыт подсказывал ей, что не просто так произносит свои слова этот угрюмый человек. Она знала цену слов, сказанных вовремя и с душой, были в ее жизни когда-то такие ситуации, в которых именно только слова спасали жизнь людям.
– Сейчас много желающих помочь человеку, когда он в петлю лезет, – продолжала она. – Готовы и сами в нее засунуть, а все из-за денег, из-за денег проклятых. Уж сколь народу-то в Москве поубивали, и все равно кажный день убивают. Изверги – одно слово...
Иван слушал ее со все большим вниманием. Он сам не мог понять – почему,– но его очень взволновал вопрос о том, как же обычные, простые люди, в жизни которых нет ни денег, ни ежедневных убийств, как они относятся к нему, к Ивану? Ему почему-то стало это важно. Прежде он просто не замечал никого вокруг, кроме тех, кого нужно было убить, и тех, кто мешал ему это сделать. А сейчас вот рядом с ним сидела старушка, которая думала о нем, совсем его не зная, осуждала его, хотя и не имела представления, что осуждает сидящего рядом с ней человека, а может быть, кто ж ее знает, и молилась за него иногда своему милосердному богу. Тоже не зная, за кого молится...
– Слушай, мать, – сказал Иван, не в силах удержаться раскрыть свою едва-едва оттаявшую душу, – я ведь много людей убил...
Он внимательно смотрел на старушку, говоря это, но не заметил, чтобы в ее глазах мелькнул ужас или суровое осуждение. Она смотрела нам него с выражением, которого он никогда со времен своего самого глубокого детства не видел на обращенных в его сторону лицах. Он привык к злобе, ненависти, страху, безразличию, скуке, которые читал в лицах людей. Но это немощная женщина, уже прожившая свою жизнь, смотрела на Ивана, только что признавшегося в том, что он убийца, с жалостью.
– Меня убивали, мать, меня долго и упорно убивали, но не убили до конца, не смогли... Но я стал пустым. Меня заставили убивать своих друзей, и я убил своих друзей. Я убил тех, с кем рядом жил, кого уважал, за кого рисковал жизнью. Я убил тех, кого я любил... И тогда мне стало безразлично, у кого отнимать жизнь. Я стал убивать всех, кто вставал у меня на пути, с кем меня сталкивала судьба. И сейчас это единственное, что я умею. Убивать... А я хочу любить. Ты понимаешь меня, мать...
– Ох, сынок, – ответила старушка дрогнувшим голосом, – любить-то труднее, чем убивать...
– Знаю, мать, знаю... Я, вот, сижу сейчас, и ноги меня не слушаются, и руки не поднимаются. Я за последние дни много чего натворил, и людей поубивал немало... Но не смог, мать, дальше, сорвался, и прямо сюда, к ней... А там – пусто. И где она – не знаю. Но чувствую, что могу не успеть ее увидеть еще хотя бы раз. И не потому, что меня убьют, хотя я знаю, что меня могут убить и даже хотят убить, многие хотят. Я боюсь, понимаешь ты меня, я боюсь, что убьют ее! Не знаю кто, не знаю – за что, но боюсь... Что делать, мать, где искать ее?..
– Эх, болезный, как тебя корежит-то, – вздохнула старушка. – Ты кого искал-то? Может, ничего с ней и не случилось? Может на работе она?
Иван посмотрел на подсевшую к нему старушку с непонятно откуда затеплившейся надеждой. Может быть, и правда, нет никакой опасности? А все это только он сам себе накрутил? Может быть, с душой всегда так случается – болит, болит, а непонятно – отчего.
– Надежда ее зовут, Надя, – он кивнул головой на подъезд.
– Хотела бы, сынок, тебе помочь, – сказала старушка, – да видно – нечем. Знаю я Надьку-то. Вон с какой тебя судьба-то столкнула... Тоже поломанная вся изнутри... Третий день домой не приходит она... Зря сидишь здесь, вряд ли и сегодня придет. Уехала она, что ли? Никто ее уже три дня не видел...
Все надежды Ивана вновь рухнули куда-то вниз, под ноги, и рассыпались прахом. Взгляд его снова остановился на асфальте и сделался еще угрюмее. Старушка встала и, почему-то, слегка поклонилась Ивану.
– Прости, сынок, – сказала она, – грешник ты большой, но уж больно болит у тебя нутрё, сил нет смотреть на тебя... Ты душу-то свою не сжимай в кулак, она у тебя, душа, и без того слабенькая, того гляди – задохнется... Ты ее отпусти, душу-то, а уж она тебя тогда сама приведет туда, куда надо...
Старушка подняла руку и погладила Ивана по голове. Каким-то древним и давно умершим в нем инстинктом пахнуло на Ивана от ее прикосновения. Он неожиданно для себя взял эту старую, сморщенную руку своей и прижал ее к щеке. Его щеки были мокрые, и он не сразу понял, почему, не сразу вспомнил, что это называется – слезы. Иван плакал, и ему было больно от этих слез, и, в то же время, казалось, что со слезами приходит и облегчение...
– А ты не плачь, сынок, – сказала старушка и погладила его своей ладонью по щеке. – Слезы – это обман, вода одна и больше ничего. Все у тебя образуется... Раз душа жива еще, значит и ты жить будешь...
Ивану стало стыдно. Он встал и сразу же обнаружил, что старушка ниже его намного, едва до плеча ему достает. Он наклонился к ее уху, почувствовав, что именно так и надо сделать для того, чтобы сказать то, что он хотел сейчас сказать, и прошептал:
– Спасибо... мама... Помолись за меня своему милосердному богу...
Сказав это, он повернулся к ней спиной и пошел прочь, не зная еще, куда, но чувствуя, что не может оставаться рядом с этой старой женщиной и не сотрясаться от еле сдерживаемых рыданий. Он не знал, что такое с ним происходит, не знал, почему это происходит – он чувствовал только, что превратился в сгусток боли, и если ее не выплеснуть сейчас из него, он просто разорвется от этой боли и ощущения своего бессилия.
Поворачивая за угол, он неожиданно столкнулся с Крестным. Не дав Ивану даже успеть почувствовать что-либо от этой встречи, Крестный схватил его за руку и потащил куда-то вбок, вглубь соседнего с надиным двора, на ходу приговаривая:
– Слава Создателю! Видно есть бог у меня, мой личный бог, и он следит за тем, чтобы дела мои постепенно налаживались...
Пройдя двор, Крестный и Иван оказались на тихой улочке внутри квартала, по которой не проносились друг за другом торопливые машины и не сновали один за другим озабоченные москвичи.
Дойдя до первого летнего кафе, за стоящими на улице столиками не было ни одного человека, Крестный усадил безвольно следовавшего за ним Ивана, взял им обоим по бутылке пива и уселся рядом с ним.
– Расскажи, Ваня, что случилось с тобой? Почему ты здесь? Обложили тебя в Поволжье, а ты ушел от них? Так было? Ну, что же ты молчишь, Ваня?
Иван не в силах был сейчас объяснять Крестному, как он оказался в Москве. Он нисколько не боялся Крестного, только какое-то, чуть заметное чувство неудовлетворения самим собой, оттого, что не выполнил все же порученное ему задание, у Ивана было. Но мысли его были заняты совсем другим, и Крестный со своими расспросами о Поволжье показался Ивану какой-то несерьезной мелочью, случайно возникшей на его пути.
– Помолчи, Крестный! – резко сказал ему Иван. – Мне твои дела пока до фени. У меня своих дел хватает. И они еще похреновее твоих...
Крестный слушал Ивана с изумлением. Перед ним сидел совершенно другой человек, Это был не тот Иван, которого знал Крестный, с тем Иваном у этого осталось только чисто внешнее сходство. Крестный просто недоумевал. Что за нервная барышня сидит рядом с ним? Это – Чеченский волк? Это – Гладиатор? И какой это к черту Отмороженный, когда у него дрожит все внутри.
«Нет, – подумал Крестный, – совсем испортили мне мальчишку. Надо его срочно... лечить! Вот оно то самое для него слово. Если какое-то место болит, значит, надо это место ампутировать... А теперь покопаемся немного в „его делах“, как он выражается... Нет, Ваня, не только твои это дела, наши это дела, общие, и я о них знаю, пожалуй, побольше твоего...»
– Ваня! Ну ты меня просто обижаешь! – делано возмутился Крестный. – Когда это я тебя в беде бросал? Ты скажи мне старому волку, что стряслось с тобой, мы живо твоей беде поможем... Да и что могло с тобой случиться? Неужели ты встретил человека, который сильнее тебя и меньше тебя боится смерти? Извини, Ваня, но я тебе не верю – таких не бывает. А если ты мне не веришь – давай спросим всех тех, кого ты убил за время, пока работаешь со мной... А еще лучше – давай всех спросим – всех тех кого ты убил... Уж они-то должны знать, что умерли от удара руки мастера... Или ты, Ваня, чего-то испугался? Так этого вообще быть не может. У тебя, Ваня, органа нет, которым человек боится. У тебя нет органа страха...
– Я же сказал,– заткнись, Крестный! – резко крикнул Иван, замахиваясь на него кулаком, и едва-едва сдерживаясь от того, чтобы не заткнуть безостановочно болтающий рот Крестного...
Но Крестный давно уже понял ситуацию, и просчитав варианты, остановился на том, который показался ему наиболее оптимальным: Иван с Надей изолированы, Иван работоспособен, правда, заключительную фазу операции придется проводить самому, но что же делать, – придется и самому немного поработать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22