В соответствии с этим он 27 июля телеграфировал Лихновскому: Мы считаем невозможным привлекать нашего союзника к европейскому суду в связи с его конфликтом с Сербией. По сообщению австрийского посла, Ягов в тот же день уведомил его об отказе германского правительства от участия в предложенной Греем конференции.
Степень искренности греевского предложения могла возбудить сомнения. Однако такие сомнения не могли быть решающими в вопросе об его принятии. Центральные державы должны были обеспечить себе гарантии; как уже сказано, 30 июля Грей не стал возражать, когда Бетман-Гольвег потребовал подобной гарантии в виде оккупации Австрией части сербской территории. Хотя Грей сам взял обратно свое предложение от 26 июля о созыве конференции еще раньше, чем ему стало известно об отклонении его Бетман-Гольвегом, неизвестно все же, руководило ли им намерение затруднить переговоры. Вероятно, что и он еще надеялся на непосредственные переговоры между Австрией и Россией. В этом он сходился с канцлером, который, отвергнув мысль о созыве конференции, пытался посредничать непосредственно между Веной и Петербургом.
Вторая ошибка, совершенная Бетманом в связи с отказом от конференции, была столь же велика, как и первая, состоявшая в чрезмерном доверии к миролюбию Антанты. Бетман проявлял излишнюю чувствительность, когда дело шло о достоинстве австро-венгерского государства, которое не было тождественно с Германской империей, и своей тогдашней политикой связал нас на жизнь и на смерть с его судьбой. Далее, Бетман утверждал, что мы не вмешиваемся в предприятие, которое еще 5 июля было принципиально одобрено им самим и министерством иностранных дел. Ягов проявил очень мало интереса к австро-сербскому конфликту и 27 июля признался французскому послу, что еще не успел прочесть сербский ответ. Чем объяснить эти дипломатические промахи, совершенные в роковой час? Их можно понять только учитывая общие черты политической системы, проводившейся имперским руководством с 1909 года. Речь шла, правда, о предотвращении мировой войны, но поскольку королевский прусский военный суд несомненно признал бы, что справедливое дело Австрии и несправедливое дело Сербии касалось только Сербии и Австрии, то предложение Грея, носившее иной характер, следовало счесть беспредметным. Однако одной только юридической ограниченностью невозможно объяснить отсутствие интуиции, проявленное в те дни имперским руководством. В основе подобного поведения лежит более глубоко заложенное свойство, предопределившее роковой исход большей части политических шагов, предпринятых во времена канцлерства{160}, – отсутствие чувства реальности, свойственное многим немцам.
3
В течение многих лет Бетман-Гольвег занимался постройкой того, что сам он называл «карточным домиком», то есть англо-германского соглашения, базировавшегося не на фактах, а на дипломатическом кокетничанье.
Люди неделовые могут воображать, будто, садясь за стол на конференциях и говоря друг другу любезности, устраняя недоразумения и открывая перспективы на отдаленное будущее, мы достигаем многого. Английская политика пользовалась подобными случаями, чтобы запутывать других; сама же она стремилась к тому, чтобы результаты переговоров определялись теми реальностями, которые лежали под столом конференции. После того как в 1912 году Бетману помешали в обмен на английские любезности и будущие перспективы отдать единственную благоприятную для нас реальность – германский флот, шансы на подлинное и длительное соглашение с Англией значительно повысились. Однако упускать из виду реальности, говорившие в пользу Англии, тоже не следовало. Мир в общем повиновался указаниям сильнейшей морской державы. Мы были самым значительным противником, но именно вследствие этого должны были остерегаться идти дальше, чем это делали неизбежным наши собственные интересы. Те самые иллюзии относительно Англии, которые в 1912 году едва не ослабили наше морское могущество настолько, что столкновение с нашим флотом перестало бы представлять риск для английского (это привело бы Германию к неуклонному, хотя, быть может, и медленному упадку), теперь прямо угрожали миру. У нас идеализировали мотивы, которые побудили Англию занять лояльную позицию по отношению к Австрии и к нам в балканских войнах 1912-1914 годов и потому верили, что новая балканская война с участием самой Австрии могла быть ограничена этим бурным уголком Европы.
Еще 9 июля в министерстве иностранных дел держались трезвого взгляда, что, если вопреки ожиданиям сохранить европейский мир не удастся, Англия тотчас же станет на сторону наших врагов, не дожидаясь результатов военных действий. Однако мирная позиция, занятая Foreign Office в последующие недели, все более и более обманывала близкие Бетману круги. По-видимому, и в генеральном штабе склонялись к мысли о мирных намерениях Англии. Когда после вручения ультиматума стало известно сделанное Греем предостережение: Положение весьма опасно и легко может привести к войне четырех великих держав, наши мудрецы с Вильгельмштрассе решили, что Грей хотел подчеркнуть этим, что пятой великой державе – Англии – опасность вовлечения в войну не угрожает. Ягов, Штумм и другие укрепляли канцлера в столь неосновательных предположениях. Удалось поддержать их также и в кайзере. Когда 25 июля находившийся в норвежских водах флот получил приказ вернуться, кайзер хотел отправить в Балтийское море все крупные корабли. Того же желало и министерство иностранных дел, чтобы не раздражать Англию. Тогда же кайзер резко заявил командующему флотом, что сомнение в мирных намерениях Англии недопустимо. А посему весь флот должен быть готов выступить против России. Только технические соображения заставили его согласиться отправить часть кораблей в Северное море.
Я должен сделать британскому кабинету серьезный упрек в том, что, точно зная миролюбие Бетмана и его манеру держаться, он не разъяснил позиции Англии в разразившемся кризисе и тем взял на себя большую часть ответственности за войну, даже если мы признаем, что вначале кабинет действительно желал мира и не имел задней мысли заставить Бетмана наскочить на подставленный штык. Грей мог бы сохранить мир, если бы он своевременно разъяснил Бетману позицию Англии на тот случай, если австро-сербский конфликт распространится на Европу. Что он не сделал этого, кажется весьма странным, ибо в июле 1911 года Ллойд-Джордж, по поручению кабинета, не замедлил выступить с открытыми угрозами, хотя в то время положение было далеко не столь острым. На этот же раз Англия воздержалась даже от предупреждения с глазу на глаз. Замалчивание Греем позиции Англии укрепило берлинских сторонников выступления в их предположениях. Грей и британский кабинет определенно знали, что Бетман приложит все усилия, чтобы избежать войны с Англией. Кроме того, они знали, что в Германии лишь немногие политические деятели ясно представляют себе способность англичан беспощадно уничтожать другие народы. Лишь немногие из нас были способны вникать в душу Англии, холодное равнодушие которой к подчиненным ею народам вроде ирландцев или индийцев стало понятно для среднего немца только в 1919 году.
До этого многие воображали, что чем беззащитнее будет Германия, тем большее жизненное пространство предоставит ей Англия. Если бы наши деятели распознали истинную сущность английской политики, они, с одной стороны, вооружились бы до предела, а c другой стороны, стали бы соблюдать величайшую осторожность и в дипломатии, чтобы не дать Англии повода уничтожить наш народ. Британские же министры знали, в каком ужасающем заблуждении находились многие немцы относительно опасности положения Германии. Они знали также, что большее или меньшее удовлетворение, данное Сербией, не может стать жизненным вопросом для Германии. Несмотря на это, они не позаботились о своевременном предупреждении.
Удастся ли историографии выяснить истинный масштаб и причины двусмысленного поведения Англии, покажет будущее.
Вследствие незнакомства с международной обстановкой руководители империи в эти июльские дни тяжко провинились перед германским народом, но отнюдь не перед Англией или Антантой. Англия, которая разжигала во Франции стремление к реваншу из-за полузабытой Эльзас-Лотарингии, чтобы направить ее политику против Германии, пожинала плоды своих усилий, развязав войну. В Англии по-прежнему существовало сильное течение в пользу нападения на нас, а в Германии не исчезала вызванная Англией озабоченность тем, что политика окружения где-либо и когда-либо должна была перейти к насилию. Поэтому вопрос о том, считала ли Англия, что подходящий момент наступил уже в июле 1914 года, отходит на задний план. Во всяком случае в июле наступил момент, о котором Грей в сентябре 1912 года говорил Сазонову:… Если бы наступили предусматриваемые мной обстоятельства, Англия употребила бы все усилия, чтобы нанести самый чувствительный удар германскому могуществу! {161} Сомнение может возникнуть лишь в вопросе о том, когда именно в июле произошло это изменение позиции британского кабинета. Географические и военные условия давали Англии счастливую возможность держаться на заднем плане и с обычной ловкостью носить маску пуританской гуманности даже и после того, как она уже решилась на войну. Благодаря этому британскому кабинету удалось обмануть не только английский народ, но и германский, который еще в готские времена вечно попадался на удочку иностранных лицемеров. Сухомлинову никогда не удалось бы пустить в ход машину войны, если бы он не был уверен, что британская мощь готова принять в ней участие.
События последних лет не позволяли сомневаться в том, что Англия ни за что не позволит нам ослабить в военном отношении Францию, а в случае вторжения в Сербию следовало все же считаться с возможностью войны против России, а быть может и против Франции. Но поскольку Бетману не хотелось видеть в возрастающем миролюбии Англии следствие усиления нашей морской мощи и он предпочитал объяснять его сентиментальными побуждениями, он легко терял также и способность ощущать реальные пределы этого миролюбия. Возраставшая при всем том склонность Англии к соглашению базировалась, как уже сказано, исключительно на трезвой оценке убывающей выгодности войны. Англия начала признавать нашу мощь, поскольку мы уважали ее мощь, как она сама ее понимала. Мы могли считать эту силу чрезмерной, но должны были сообразоваться с международной обстановкой. Бетман же, который в 1912 году не смог распознать германских интересов, на этот раз ошибся в оценке британских притязаний и в июле 1914 года снова уповал на обмен добрыми чувствами, а не интересами. Недостаточное развитие чувства действительности, которое обусловливало вялое отношение к интересам собственного государства, мешало ему ясно видеть ход британской мысли и своим неловким вмешательством дало Антанте случай затянуть наброшенную на нас петлю.
Англия была согласна предоставить Австрии возможность одержать известную дипломатическую победу над Сербией, но не могла допустить дипломатического поражения России без того, чтобы потрясти искусственное здание ее мощи, возведенное против Германии. Политика же вторжения, которую вели Бетман и Берхтольд, была, напротив, основана на ожидании, что миролюбие, выказанное Англией на протяжении последних лет, зайдет так далеко, что в крайнем случае она заставит царя либо отказаться от традиционной поддержки сербов, либо решиться на континентальную войну без помощи Англии. Германские политические деятели не сознавали, что своими действиями они угрожали перерезать нерв английской политики союзов.
Именно потому, что отношения ее с Францией и Россией основывались не на формальном союзном договоре, а на более свободном соглашении, Англия могла, ведя в течение целого десятилетия политику окружения Германии, сопровождать каждую любезность по нашему адресу недвусмысленными кивками в сторону наших противников. Во время упомянутого пребывания английских кораблей в Киле в конце июля 1914 года британский посол в Петербурге Бьюкенен опубликовал только что заключенное англо-русское морское соглашение. Любезная супруга командира английской эскадры леди Уоррендер – англо-саксонка того типа политических дам, который почти неизвестен в Германии, пришла в некоторое замешательство, когда я с легкой иронией указал ей на то, что в случае войны для нас совершенно безразлично, будут ли соединения морских сил Англии и России действовать вместе или раздельно, но что легко могут возникнуть недоразумения, если подобные мысли будут выражены в данный момент. Она назвала Бьюкенена наивным простофилей. Как бы то ни было, самый факт заключения конвенции должен был заставить нас держать ухо востро.
В то время как грубым и неловким подражанием боснийскому кризису 1908-1909 гг. мы поставили Англию перед альтернативой: либо вызвать раздражение партии великих князей, либо начать войну при особо выгодных для нее обстоятельствах, в Англии возобладали настроения тех кругов, которые неизменно думали о войне и только ждали удобного случая, чтобы нанести нам смертельный удар. Недавно опубликованные мемуары адмирала Фишера показали, каким чудовищным запасом направленной против нас энергии обладали влиятельные круги английского общества, побуждаемые, как говорит Фишер, единственно торговой конкуренцией. Эти круги, которые еще в 1905 году надеялись «копенгагировать»{162} маленький германский флот, в 1914 году, когда мы обладали уже большим флотом, стали куда осторожнее. Однако когда в течение июля Англия поняла, что Бетман зашел в тупик, она отказалась от деловой мирной политики соглашения, которой, если можно положиться на ее уверения, она придерживалась вплоть до греевского проекта конференции, и перешла к не менее деловой военной политике, чтобы, выступая отныне в качестве «коварного Альбиона», заставить немцев и русских истреблять друг друга.
Более удобного случая, чем тот, который мы им предоставили, они ожидать не могли. На сей раз они имели возможность взвалить на нас моральную ответственность, а промахи нашей дипломатии истолковать, как разжигание войны. Они могли бросить на нас силы всего мира и благодаря тому, что мы казались агрессорами – о чем Бетман совсем не подумал, лишить юридической силы наши же союзные договоры. Наконец, даже в стратегическом отношении момент был соблазнительным для Англии, чего Бетман не знал и о чем он у меня не осведомлялся. Хотя британский кабинет вступил в эту войну не без колебания, воля к войне взяла в нем верх, и он поджег бикфордов шнур, тайно ободрив французов, а с ними и русских.
Бетман не желал мировой войны и не предполагал ее возможности. Именно поэтому он думал вначале, что Австрия может позволить себе местную войну. Однако ему и Ягову не хватало чутья для быстрой ориентировки в фактическом положении вещей, которое характеризовалось тем, что хотя, с одной стороны, державы Антанты и проявляли некоторую склонность к уступкам в целях совместного разрешения местного кризиса, с другой, они вовсе не боялись мировой войны. Бетман и Ягов, теряя невозвратимые дни, так долго упорствовали в своем убеждении в неизбежности австро-сербского конфликта и в возможности локализовать его, что грубо недооцененные ими силы, толкавшие Антанту к войне, получили в ней перевес. Тогда-то обнаружилось, что французский шовинизм и озлобление панславистов усилились в той же степени, в какой ослабело английское стремление к войне. Правда, решающей силой являлась Англия, но она сдерживала толкавшие к войне силы лишь до тех пор, пока самой ей мир казался выгоднее войны. Страх перед «вмешательством» Европы и надежды, что Антанта, «поставленная перед совершившимся фактом», будет вынуждена согласиться с ним, побудили Бетмана-Гольвега предоставить Австрии свободу в проведении политики вторжения. Таким образом, он надеялся, что краткая местная война позволит избегнуть всеобщего конфликта. Когда же ответ Сербии вопреки ожиданиям оказался не столь уж «отрицательным», а Грей «вмешался», у Бетмана не хватило чутья, чтобы понять новое положение.
На Вильгельмштрассе существовало своеобразное представление о возможностях обеспечить сохранение желанного мира с помощью нервозной готовности вступить в войну, которая едва ли могла кого-нибудь обмануть. Эти политики, которые никогда не желали извлечь меч из ножен и которые, как оказалось, вообще не были способны судить о задачах подготовки к войне, воображали, что могут угрожать сомнительными военными мероприятиями, коих сами они не принимали всерьез.
Политическая недальновидность этих людей возбуждает недоумение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Степень искренности греевского предложения могла возбудить сомнения. Однако такие сомнения не могли быть решающими в вопросе об его принятии. Центральные державы должны были обеспечить себе гарантии; как уже сказано, 30 июля Грей не стал возражать, когда Бетман-Гольвег потребовал подобной гарантии в виде оккупации Австрией части сербской территории. Хотя Грей сам взял обратно свое предложение от 26 июля о созыве конференции еще раньше, чем ему стало известно об отклонении его Бетман-Гольвегом, неизвестно все же, руководило ли им намерение затруднить переговоры. Вероятно, что и он еще надеялся на непосредственные переговоры между Австрией и Россией. В этом он сходился с канцлером, который, отвергнув мысль о созыве конференции, пытался посредничать непосредственно между Веной и Петербургом.
Вторая ошибка, совершенная Бетманом в связи с отказом от конференции, была столь же велика, как и первая, состоявшая в чрезмерном доверии к миролюбию Антанты. Бетман проявлял излишнюю чувствительность, когда дело шло о достоинстве австро-венгерского государства, которое не было тождественно с Германской империей, и своей тогдашней политикой связал нас на жизнь и на смерть с его судьбой. Далее, Бетман утверждал, что мы не вмешиваемся в предприятие, которое еще 5 июля было принципиально одобрено им самим и министерством иностранных дел. Ягов проявил очень мало интереса к австро-сербскому конфликту и 27 июля признался французскому послу, что еще не успел прочесть сербский ответ. Чем объяснить эти дипломатические промахи, совершенные в роковой час? Их можно понять только учитывая общие черты политической системы, проводившейся имперским руководством с 1909 года. Речь шла, правда, о предотвращении мировой войны, но поскольку королевский прусский военный суд несомненно признал бы, что справедливое дело Австрии и несправедливое дело Сербии касалось только Сербии и Австрии, то предложение Грея, носившее иной характер, следовало счесть беспредметным. Однако одной только юридической ограниченностью невозможно объяснить отсутствие интуиции, проявленное в те дни имперским руководством. В основе подобного поведения лежит более глубоко заложенное свойство, предопределившее роковой исход большей части политических шагов, предпринятых во времена канцлерства{160}, – отсутствие чувства реальности, свойственное многим немцам.
3
В течение многих лет Бетман-Гольвег занимался постройкой того, что сам он называл «карточным домиком», то есть англо-германского соглашения, базировавшегося не на фактах, а на дипломатическом кокетничанье.
Люди неделовые могут воображать, будто, садясь за стол на конференциях и говоря друг другу любезности, устраняя недоразумения и открывая перспективы на отдаленное будущее, мы достигаем многого. Английская политика пользовалась подобными случаями, чтобы запутывать других; сама же она стремилась к тому, чтобы результаты переговоров определялись теми реальностями, которые лежали под столом конференции. После того как в 1912 году Бетману помешали в обмен на английские любезности и будущие перспективы отдать единственную благоприятную для нас реальность – германский флот, шансы на подлинное и длительное соглашение с Англией значительно повысились. Однако упускать из виду реальности, говорившие в пользу Англии, тоже не следовало. Мир в общем повиновался указаниям сильнейшей морской державы. Мы были самым значительным противником, но именно вследствие этого должны были остерегаться идти дальше, чем это делали неизбежным наши собственные интересы. Те самые иллюзии относительно Англии, которые в 1912 году едва не ослабили наше морское могущество настолько, что столкновение с нашим флотом перестало бы представлять риск для английского (это привело бы Германию к неуклонному, хотя, быть может, и медленному упадку), теперь прямо угрожали миру. У нас идеализировали мотивы, которые побудили Англию занять лояльную позицию по отношению к Австрии и к нам в балканских войнах 1912-1914 годов и потому верили, что новая балканская война с участием самой Австрии могла быть ограничена этим бурным уголком Европы.
Еще 9 июля в министерстве иностранных дел держались трезвого взгляда, что, если вопреки ожиданиям сохранить европейский мир не удастся, Англия тотчас же станет на сторону наших врагов, не дожидаясь результатов военных действий. Однако мирная позиция, занятая Foreign Office в последующие недели, все более и более обманывала близкие Бетману круги. По-видимому, и в генеральном штабе склонялись к мысли о мирных намерениях Англии. Когда после вручения ультиматума стало известно сделанное Греем предостережение: Положение весьма опасно и легко может привести к войне четырех великих держав, наши мудрецы с Вильгельмштрассе решили, что Грей хотел подчеркнуть этим, что пятой великой державе – Англии – опасность вовлечения в войну не угрожает. Ягов, Штумм и другие укрепляли канцлера в столь неосновательных предположениях. Удалось поддержать их также и в кайзере. Когда 25 июля находившийся в норвежских водах флот получил приказ вернуться, кайзер хотел отправить в Балтийское море все крупные корабли. Того же желало и министерство иностранных дел, чтобы не раздражать Англию. Тогда же кайзер резко заявил командующему флотом, что сомнение в мирных намерениях Англии недопустимо. А посему весь флот должен быть готов выступить против России. Только технические соображения заставили его согласиться отправить часть кораблей в Северное море.
Я должен сделать британскому кабинету серьезный упрек в том, что, точно зная миролюбие Бетмана и его манеру держаться, он не разъяснил позиции Англии в разразившемся кризисе и тем взял на себя большую часть ответственности за войну, даже если мы признаем, что вначале кабинет действительно желал мира и не имел задней мысли заставить Бетмана наскочить на подставленный штык. Грей мог бы сохранить мир, если бы он своевременно разъяснил Бетману позицию Англии на тот случай, если австро-сербский конфликт распространится на Европу. Что он не сделал этого, кажется весьма странным, ибо в июле 1911 года Ллойд-Джордж, по поручению кабинета, не замедлил выступить с открытыми угрозами, хотя в то время положение было далеко не столь острым. На этот же раз Англия воздержалась даже от предупреждения с глазу на глаз. Замалчивание Греем позиции Англии укрепило берлинских сторонников выступления в их предположениях. Грей и британский кабинет определенно знали, что Бетман приложит все усилия, чтобы избежать войны с Англией. Кроме того, они знали, что в Германии лишь немногие политические деятели ясно представляют себе способность англичан беспощадно уничтожать другие народы. Лишь немногие из нас были способны вникать в душу Англии, холодное равнодушие которой к подчиненным ею народам вроде ирландцев или индийцев стало понятно для среднего немца только в 1919 году.
До этого многие воображали, что чем беззащитнее будет Германия, тем большее жизненное пространство предоставит ей Англия. Если бы наши деятели распознали истинную сущность английской политики, они, с одной стороны, вооружились бы до предела, а c другой стороны, стали бы соблюдать величайшую осторожность и в дипломатии, чтобы не дать Англии повода уничтожить наш народ. Британские же министры знали, в каком ужасающем заблуждении находились многие немцы относительно опасности положения Германии. Они знали также, что большее или меньшее удовлетворение, данное Сербией, не может стать жизненным вопросом для Германии. Несмотря на это, они не позаботились о своевременном предупреждении.
Удастся ли историографии выяснить истинный масштаб и причины двусмысленного поведения Англии, покажет будущее.
Вследствие незнакомства с международной обстановкой руководители империи в эти июльские дни тяжко провинились перед германским народом, но отнюдь не перед Англией или Антантой. Англия, которая разжигала во Франции стремление к реваншу из-за полузабытой Эльзас-Лотарингии, чтобы направить ее политику против Германии, пожинала плоды своих усилий, развязав войну. В Англии по-прежнему существовало сильное течение в пользу нападения на нас, а в Германии не исчезала вызванная Англией озабоченность тем, что политика окружения где-либо и когда-либо должна была перейти к насилию. Поэтому вопрос о том, считала ли Англия, что подходящий момент наступил уже в июле 1914 года, отходит на задний план. Во всяком случае в июле наступил момент, о котором Грей в сентябре 1912 года говорил Сазонову:… Если бы наступили предусматриваемые мной обстоятельства, Англия употребила бы все усилия, чтобы нанести самый чувствительный удар германскому могуществу! {161} Сомнение может возникнуть лишь в вопросе о том, когда именно в июле произошло это изменение позиции британского кабинета. Географические и военные условия давали Англии счастливую возможность держаться на заднем плане и с обычной ловкостью носить маску пуританской гуманности даже и после того, как она уже решилась на войну. Благодаря этому британскому кабинету удалось обмануть не только английский народ, но и германский, который еще в готские времена вечно попадался на удочку иностранных лицемеров. Сухомлинову никогда не удалось бы пустить в ход машину войны, если бы он не был уверен, что британская мощь готова принять в ней участие.
События последних лет не позволяли сомневаться в том, что Англия ни за что не позволит нам ослабить в военном отношении Францию, а в случае вторжения в Сербию следовало все же считаться с возможностью войны против России, а быть может и против Франции. Но поскольку Бетману не хотелось видеть в возрастающем миролюбии Англии следствие усиления нашей морской мощи и он предпочитал объяснять его сентиментальными побуждениями, он легко терял также и способность ощущать реальные пределы этого миролюбия. Возраставшая при всем том склонность Англии к соглашению базировалась, как уже сказано, исключительно на трезвой оценке убывающей выгодности войны. Англия начала признавать нашу мощь, поскольку мы уважали ее мощь, как она сама ее понимала. Мы могли считать эту силу чрезмерной, но должны были сообразоваться с международной обстановкой. Бетман же, который в 1912 году не смог распознать германских интересов, на этот раз ошибся в оценке британских притязаний и в июле 1914 года снова уповал на обмен добрыми чувствами, а не интересами. Недостаточное развитие чувства действительности, которое обусловливало вялое отношение к интересам собственного государства, мешало ему ясно видеть ход британской мысли и своим неловким вмешательством дало Антанте случай затянуть наброшенную на нас петлю.
Англия была согласна предоставить Австрии возможность одержать известную дипломатическую победу над Сербией, но не могла допустить дипломатического поражения России без того, чтобы потрясти искусственное здание ее мощи, возведенное против Германии. Политика же вторжения, которую вели Бетман и Берхтольд, была, напротив, основана на ожидании, что миролюбие, выказанное Англией на протяжении последних лет, зайдет так далеко, что в крайнем случае она заставит царя либо отказаться от традиционной поддержки сербов, либо решиться на континентальную войну без помощи Англии. Германские политические деятели не сознавали, что своими действиями они угрожали перерезать нерв английской политики союзов.
Именно потому, что отношения ее с Францией и Россией основывались не на формальном союзном договоре, а на более свободном соглашении, Англия могла, ведя в течение целого десятилетия политику окружения Германии, сопровождать каждую любезность по нашему адресу недвусмысленными кивками в сторону наших противников. Во время упомянутого пребывания английских кораблей в Киле в конце июля 1914 года британский посол в Петербурге Бьюкенен опубликовал только что заключенное англо-русское морское соглашение. Любезная супруга командира английской эскадры леди Уоррендер – англо-саксонка того типа политических дам, который почти неизвестен в Германии, пришла в некоторое замешательство, когда я с легкой иронией указал ей на то, что в случае войны для нас совершенно безразлично, будут ли соединения морских сил Англии и России действовать вместе или раздельно, но что легко могут возникнуть недоразумения, если подобные мысли будут выражены в данный момент. Она назвала Бьюкенена наивным простофилей. Как бы то ни было, самый факт заключения конвенции должен был заставить нас держать ухо востро.
В то время как грубым и неловким подражанием боснийскому кризису 1908-1909 гг. мы поставили Англию перед альтернативой: либо вызвать раздражение партии великих князей, либо начать войну при особо выгодных для нее обстоятельствах, в Англии возобладали настроения тех кругов, которые неизменно думали о войне и только ждали удобного случая, чтобы нанести нам смертельный удар. Недавно опубликованные мемуары адмирала Фишера показали, каким чудовищным запасом направленной против нас энергии обладали влиятельные круги английского общества, побуждаемые, как говорит Фишер, единственно торговой конкуренцией. Эти круги, которые еще в 1905 году надеялись «копенгагировать»{162} маленький германский флот, в 1914 году, когда мы обладали уже большим флотом, стали куда осторожнее. Однако когда в течение июля Англия поняла, что Бетман зашел в тупик, она отказалась от деловой мирной политики соглашения, которой, если можно положиться на ее уверения, она придерживалась вплоть до греевского проекта конференции, и перешла к не менее деловой военной политике, чтобы, выступая отныне в качестве «коварного Альбиона», заставить немцев и русских истреблять друг друга.
Более удобного случая, чем тот, который мы им предоставили, они ожидать не могли. На сей раз они имели возможность взвалить на нас моральную ответственность, а промахи нашей дипломатии истолковать, как разжигание войны. Они могли бросить на нас силы всего мира и благодаря тому, что мы казались агрессорами – о чем Бетман совсем не подумал, лишить юридической силы наши же союзные договоры. Наконец, даже в стратегическом отношении момент был соблазнительным для Англии, чего Бетман не знал и о чем он у меня не осведомлялся. Хотя британский кабинет вступил в эту войну не без колебания, воля к войне взяла в нем верх, и он поджег бикфордов шнур, тайно ободрив французов, а с ними и русских.
Бетман не желал мировой войны и не предполагал ее возможности. Именно поэтому он думал вначале, что Австрия может позволить себе местную войну. Однако ему и Ягову не хватало чутья для быстрой ориентировки в фактическом положении вещей, которое характеризовалось тем, что хотя, с одной стороны, державы Антанты и проявляли некоторую склонность к уступкам в целях совместного разрешения местного кризиса, с другой, они вовсе не боялись мировой войны. Бетман и Ягов, теряя невозвратимые дни, так долго упорствовали в своем убеждении в неизбежности австро-сербского конфликта и в возможности локализовать его, что грубо недооцененные ими силы, толкавшие Антанту к войне, получили в ней перевес. Тогда-то обнаружилось, что французский шовинизм и озлобление панславистов усилились в той же степени, в какой ослабело английское стремление к войне. Правда, решающей силой являлась Англия, но она сдерживала толкавшие к войне силы лишь до тех пор, пока самой ей мир казался выгоднее войны. Страх перед «вмешательством» Европы и надежды, что Антанта, «поставленная перед совершившимся фактом», будет вынуждена согласиться с ним, побудили Бетмана-Гольвега предоставить Австрии свободу в проведении политики вторжения. Таким образом, он надеялся, что краткая местная война позволит избегнуть всеобщего конфликта. Когда же ответ Сербии вопреки ожиданиям оказался не столь уж «отрицательным», а Грей «вмешался», у Бетмана не хватило чутья, чтобы понять новое положение.
На Вильгельмштрассе существовало своеобразное представление о возможностях обеспечить сохранение желанного мира с помощью нервозной готовности вступить в войну, которая едва ли могла кого-нибудь обмануть. Эти политики, которые никогда не желали извлечь меч из ножен и которые, как оказалось, вообще не были способны судить о задачах подготовки к войне, воображали, что могут угрожать сомнительными военными мероприятиями, коих сами они не принимали всерьез.
Политическая недальновидность этих людей возбуждает недоумение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54