В то время как я обычно шел прямо к цели, Капелле умел предусмотреть как трудности и возражения, так и пути к преодолению их; он первым находил слабые места, к которым могли придраться противники, хотя иногда упускал из виду детали. Для парламентской работы он был также незаменим, как пылкий г-н фон Геринген для пропаганды в народе; Геринген весьма деликатно руководил духовной мобилизацией масс.
В своей работе я всегда руководствовался девизом Нельсона – «We are a band of brother»{61}. Со времени получения первых заданий мне приходилось иметь дело с вещами, которые в перспективе нужно было рассматривать с различных точек зрения, а тот, кто не чувствует себя Наполеоном и не стремится оставить на всем свой отпечаток, должен связать пучок прутьев, которые труднее сломать, чем один прут. Всякий, кому предстоит большая работа, должен избегать стремления делать все самому. Каприви лично писал слишком много бумаг и его было очень трудно заставить отказаться от того, что он написал своим ровным, красивым почерком; он был, так сказать, влюблен в свой образ мыслей. Эту опасность я заметил и в себе; поэтому я старался как можно больше держаться в тени, чтобы относиться без предвзятости к правильным мнениям других.
Одной из причин, которой пытались оправдать ликвидацию единого, так сказать, суверенного адмиралтейства, и замену его рядом отдельных ведомств, явилось утверждение, будто флот слишком велик, чтоб им мог руководить один человек. Это утверждение, исходившее из неправильного понимания полномочий кайзера в качестве верховного главнокомандующего, передавало бразды правления в руки монарха, который должен был управлять областями куда более обширными, чем флот! Было бы, однако, неправильно утверждать, что многосторонним аппаратом трудно руководить. Нужно только уметь выделять главное, а все остальное предоставлять достойным доверия помощникам. Необходимо также иметь у себя тех сотрудников, которых сам выбрал. Я занимался только важными вопросами, а потому мог бы сделать больше, чем сделал. В организационной работе я ничего так не опасался, как ложных шагов. Ибо раз сделанная ошибка этого рода впоследствии дает себя знать лишь косвенными симптомами, и обнаружить ее становится очень трудно; к тому же она обрастает привычками и интересами. Поэтому организации никогда не следует создавать в законченном виде, надо дать им выкристаллизоваться. Надо также оставить себе возможность исправления обнаруженных ошибок с помощью процесса, обратного кристаллизации, ибо при насильственных радикальных переворотах обычно замечают лишь выгоды, а не убытки. В организационных вопросах нужно руководствоваться не столько формальной логикой, сколько качеством почвы и рассады. Поэтому мы стремились к тому, чтобы судостроительная программа была возможно более гибкой.
Выступлений в рейхстаге и вообще в общественных местах я не любил. Я считал, что чем меньше разговоров будет в рейхстаге, тем лучше, и тем большего мы достигнем в такой деликатной с внешнеполитической точки зрения области, как моя. Полагаю, что в этом смысле я ни разу не дал повода для нападок внутренним и иностранным противникам. Возможно, что на моем личном поведении сказывался и страх перед вмешательством общественного мнения. Впоследствии мне ставили в вину, что прения по морским вопросам на пленарных заседаниях и в комиссиях рейхстага протекали слишком «скучно» и «гладко» и объясняли это какими-то закулисными сделками. Действительно, мы устраивали конфиденциальные совещания с лидерами партий. Однако нашим главным секретом была абсолютно точная разработка каждой статьи проекта; это убеждало депутатов и делало наши предложения неоспоримыми. Мы добились этого благодаря методу работы, который я принял еще в связи с первыми заданиями семидесятых годов; он состоял в том, что я давал основную мысль, затем поручал другим разработать ее в большом масштабе и, наконец, еще раз обдумывал лично конечные результаты. Как правило, Капелле сначала записывал наши беседы. Впоследствии доверие к нам парламента еще больше возросло – не столько даже из-за тщательного обоснования ассигнований, сколько потому, что наша техническая и организационная работа оправдала себя на практике. Никакие другие средства, кроме нашего основательного метода работы, не принесли бы нам парламентских успехов.
В прусско-германской правительственной системе моего времени министры обычно отдавались тихой, большей частью неблагодарной ведомственной работе, предпочитая ее парадным выступлениям перед общественностью. Смирительная рубашка парламентаризма, надетая теперь на германский народ интернациональными теоретиками без учета перспектив его роста и без всякого исторического смысла, скоро научит его считать старое время добрым. Новые господа будут дивиться тому, насколько прежний образ правления был деловым; а сколько самоотверженной работы выполнялось раньше, вместо бесплодной болтовни.
В С. -Блазиене каждое слово законопроекта подвергалось совместному обсуждению по крайней мере двенадцать раз. Я любил «прокатывать» материал (этим выражением меня потом дразнили). В остальном я старался предоставить каждому сотруднику максимум самостоятельности. Я добивался того, чтобы начальники отделов никогда не подходили к решению вопросов с узковедомственной точки зрения; каждый должен был выносить свое суждение совершенно самостоятельно, как если бы он был монарх, и решение вопроса в целом зависело только от него. Я знал, что ведомственный момент все равно сыграет свою роль. Поэтому я требовал от техника, чтобы он был способен судить также и с военной точки зрения, а от офицеров, чтобы они принимали во внимание и технические факторы. Ничто не кажется мне более ошибочным, чем выпячивание роли начальника на совещаниях. Конечно, приходит момент, когда нужно принять решение; но я могу утверждать, что в имперском морском ведомстве решения редко имели характер единоличных приказов; мы почти всегда приходили к соглашению, причем я в качестве «primus inter pares»{62} старался избавить своих сотрудников от чувства подчиненности, оставляя им радости творчества; при этом я успевал больше (как в количественном, так и в качественном отношении), чем если бы брался за все сам. Руководство путем приказов необходимо перед лицом врага, но когда его переносят в учреждения, опираются при этом на собственные креатуры и механическое послушание и проводят резкое разграничение ведомственных точек зрения, то от этого у подчиненных ослабляется чувство ответственности и способность выносить решения, имеющие величайшее значение в военных учреждениях.
Когда руководитель знает, чего он хочет, он всегда может зацепиться за хорошие стороны своих подчиненных и при условии современной организации дела отказаться от того, чтобы самому поднимать груз на десять футов в вышину; вместо этого он должен помочь всем своим подчиненным приподнять его на один дюйм.
Моя деятельность приучила меня к большой разносторонности. Но чем больше усложняется организм, тем более дифференцированным органом становится голова; чтобы она оставалась ясной, ей не следует брать на себя работу отдельных членов. Я окружил себя специалистами, которые, в общем, хорошо разрабатывали материал, и заботился лишь о связи между ними, так что в случае надобности их всегда можно было выдвинуть на первый план. Я всеми силами способствовал выдвижению независимых натур, но пришел (хотя и поздно) к твердому убеждению, что подлинно творческие силы встречаются очень редко и что натуры, зарекомендовавшие себя на вторых ролях, могут с треском провалиться на первых. Поэтому при назначениях командного состава хорошего старшего офицера иногда превращают в плохого командира, и с этим трудно что-либо поделать.
3
В имперском морском ведомстве меня заверили, что мы не сможем провести судостроительную программу в виде закона. Того же мнения держался наш авторитетный парламентский друг – лидер национал-либералов фон Беннигсен, который советовал попробовать включить необходимые расходы в ежегодные ассигнования. Я настаивал на законе, решившись или добиться того, что считалось невозможным, или сойти со сцены.
Мне нужен был закон, чтобы защитить строительство флота со всех сторон; к тому же в пользу закона особенно говорило то обстоятельство, что, приняв его, рейхстаг избавил бы себя от соблазна ежегодно входить в технические тонкости, как это было в прежнее время, когда каждый корабль становился «темой для дебатов», а имперское морское ведомство требовало не того, что было важно, а того, что можно было провести через парламент с его вечно меняющимся большинством.
При наличии партийных коалиций, рассматривавших корабли как объекты торга, невозможно было построить флот, создание которого требовало целого поколения терпеливой и единообразной работы.
Хаос, для борьбы с которым мне нужен был закон, угрожал и со стороны самого флота. В вопросах, для решения которых нужны специальные познания, расхождение во мнениях бывает особенно велико. Когда я был назначен статс-секретарем, германский флот был собранием образчиков, хотя и не столь пестрым, как русский флот при Николае II. Английский флот также является в известной мере такой коллекцией; но там деньги не играют никакой роли; если серия кораблей строилась неправильно, ее выбрасывали и заменяли новой. Этого мы не могли себе позволить. К тому же в Англии понимали, что взгляды меняются, в то время как доктринер-немец немедленно заявлял: Он построил что-то негодное, anathema sit! {63} Немец скорее склонен верить в систему. Я не закрывал глаза на мелкие недостатки избранной мной формы, но если мы хотели идти вперед, у нас не было другого выхода.
Между тем живая натура кайзера, на которую влияли самые разнообразные впечатления и люди, также увлекалась судостроением. Во флоте пожелания и предложения дешевы и меняются, как в калейдоскопе; стоило кайзеру поговорить с каким-нибудь офицером или увидеть что-нибудь новое за границей, как он уже выдвигал массу новых требований, конструировал, обвинял меня в отсталости, подхлестывал предупреждениями, так что наряду с неоднократными прошениями об отставке лишь придание программе формы закона позволило мне обеспечить то постоянство развития, которое является основной предпосылкой всякого успеха.
Такая форма имела и то преимущество, что, имея возможность смотреть далеко вперед, мы могли вести дела более по-коммерчески и располагали свободой действий в экономической области. А бережливость, соединенная с большой предусмотрительностью, являлась горькой необходимостью для германской обороны.
Уже в начале 1897 года я имел беседу с тогдашним министром финансов Пруссии фон Микелем, причем обсуждал с ним политическую сторону судостроительной программы.
Он заверил меня в своей поддержке. Поэтому меня очень поразило опубликование в «Норддейче Альгемейне Цейтунг» от 5 августа инспирированной фон Микелем статьи, в которой указывалось, что придание судостроительной программе формы закона само по себе желательно, но в данное время невозможно; дальнейшее развитие флота необходимо, но оно должно протекать без ограничения парламентских прав рейхстага.
Опубликование этой статьи было, без сомнения, недопустимым и опасным для закона. Все же я не пошел на открытый конфликт. Как и все министерство, Микель был против закона, но из-за кайзера не хотел проявлять свою оппозиционность открыто и резко, а потому старался лавировать и убеждал меня отказаться от моего плана, пугая трудностями. Когда он увидел, что я твердо решил настоять на своем, он стал податливее.
Скептическое отношение верхов и равнодушие народных масс привели меня к мысли искать поддержки у Бисмарка.
Глава десятая
У Бисмарка
1
В июне 1897 года я предложил кайзеру присвоить название «Фюрст Бисмарк» первому кораблю, который будет спущен со стапелей. Я знал, что князь или его семья ошибочно подозревали, будто в момент его отставки из списков флота был умышленно вычеркнут корабль, носивший его имя. Я надеялся, что этот шаг уменьшит разлад между Бисмарком и правительством и хотел осенью лично отправиться в Фридрихсруэ, чтобы передать старому князю приглашение присутствовать при спуске корабля и получить его благословение на проведение судостроительной программы{64} в виде закона.
После некоторых колебаний кайзер дал свое согласие, но затем сам послал Бисмарку приглашение присутствовать при спуске корабля, название которого он, однако, не указал. Он ожидал, что этот акт милости доставит князю столько же радости, сколько подобные церемонии доставляли ему самому и другим людям, и, очевидно, хотел сделать Бисмарку сюрприз. Бисмарк ответил, что он уже слишком стар для таких вещей. Тогда я получил приказ исправить это довольно запутанное положение.
Я письменно попросил у князя аудиенции для доклада о намечаемых мероприятиях флота. Письмо вернулось нераспечатанным с пометкой о том, что князь не принимает писем, на конверте которых не указан отправитель. На второе письмо мне ответили, что я могу приехать.
В Фридрихсруэ существовал обычай принимать гостей во время обеда. Меня встретил граф Ранцау, с которым я был знаком. Когда я вошел, семья обедала: князь сидел с узкой стороны стола. Он встал холодный и вежливый, настоящий барин, и остался стоять, пока я не сел. Он страдал от сильных невралгических болей, прижимал к щеке резиновую подушечку с горячей водой, ел скобленку и говорил с трудом. Выпив 1? бутылки секта, он оживился. После этой простой трапезы графиня (жена Вильгельма Бисмарка) зажгла его длинную трубку, и дамы удалились из комнаты. Настроение было тяжелое. Вдруг Бисмарк насупил густые брови, окинул меня уничтожающим взглядом и проворчал: Я не котенок, который искрится, когда его гладят. Обычно я не находчив, но в этих почти безнадежных обстоятельствах я не мог промолчать и ответил: Насколько мне известно, это бывает только с черными котятами, ваше сиятельство. Граф Ранцау поспешил вмешаться: Адмирал прав, это бывает только с черными. Атмосфера несколько разрядилась. Я передал свое поручение. Бисмарк ответил, что он не в состоянии ехать в Киль, носить форму и шпоры и не хочет предстать перед публикой в виде развалины. Чтобы добиться чего-либо положительного, я спросил, не сможет ли одна из его невесток присутствовать при спуске корабля. Он сказал, что об этом я должен спросить их самих; он предоставляет им решить этот вопрос. Тогда я перешел к главной для меня цели визита.
Я изложил свой план, стараясь убедить князя в том, что это не просто одно из увлечений монарха, против которых я боролся все эти годы, и подчеркнул, что намерен осуществить принятую рейхстагом в 1867 году судостроительную программу, придав ей современную форму. В наступающем столетии мы должны обладать известным могуществом на море. В семидесятых годах это было не так важно, ибо слава и блеск великих имен позволили бы нам одолеть любые трудности, теперь же нам надо базироваться на реальной силе, например в случае англо-русской войны, с возможностью которой необходимо серьезно считаться. Я приехал для того, чтобы просить его благословить нас на создание флота, соответствующего нашим тактическим выводам.
О военной стороне вопроса Бисмарк и слышать не хотел, это стало ясно с первых же слов. Большие корабли он ценил невысоко; вместе со своим другом Рооном он считал, что нам нужно побольше малых кораблей, которые роились бы вокруг крупных, подобно шершням. Я постарался возразить, что крупный корабль обеспечивает концентрацию сил и имеет перевес в отдельных пунктах; он ответил, что это может быть и так в bataille rangee{65}, но что он стоит за шершней и хочет, чтобы мы имели побольше мелких судов. Эти корабли надо разослать по всему миру и вообще обратить больше внимания на заграничную службу. Когда я подтвердил, что для нас было бы важно получить пару заграничных баз, он обрушился на Каприви. За исключением его старого друга Роона, который до 1871 года руководил по совместительству морским ведомством, он не мог столковаться ни с одним морским министром. Каприви всегда являлся к нему на Вильгельмштрассе, похожий на деревянный шомпол. Да и чего можно было от него ожидать? Он провел 22 года в чине лейтенанта и насмотрелся в Берлине на богатых кавалерийских офицеров, отцы которых имели поместья; став рейхсканцлером, он решил, что сможет отомстить помещикам. Расторжение германо-русского договора о перестраховке было величайшим несчастьем. Бисмарк заявил мне, что в случае англо-русского конфликта наша позиция должна определяться девизом: «Нейтралитет по отношению к России». Это нужно России и вполне удовлетворило бы ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
В своей работе я всегда руководствовался девизом Нельсона – «We are a band of brother»{61}. Со времени получения первых заданий мне приходилось иметь дело с вещами, которые в перспективе нужно было рассматривать с различных точек зрения, а тот, кто не чувствует себя Наполеоном и не стремится оставить на всем свой отпечаток, должен связать пучок прутьев, которые труднее сломать, чем один прут. Всякий, кому предстоит большая работа, должен избегать стремления делать все самому. Каприви лично писал слишком много бумаг и его было очень трудно заставить отказаться от того, что он написал своим ровным, красивым почерком; он был, так сказать, влюблен в свой образ мыслей. Эту опасность я заметил и в себе; поэтому я старался как можно больше держаться в тени, чтобы относиться без предвзятости к правильным мнениям других.
Одной из причин, которой пытались оправдать ликвидацию единого, так сказать, суверенного адмиралтейства, и замену его рядом отдельных ведомств, явилось утверждение, будто флот слишком велик, чтоб им мог руководить один человек. Это утверждение, исходившее из неправильного понимания полномочий кайзера в качестве верховного главнокомандующего, передавало бразды правления в руки монарха, который должен был управлять областями куда более обширными, чем флот! Было бы, однако, неправильно утверждать, что многосторонним аппаратом трудно руководить. Нужно только уметь выделять главное, а все остальное предоставлять достойным доверия помощникам. Необходимо также иметь у себя тех сотрудников, которых сам выбрал. Я занимался только важными вопросами, а потому мог бы сделать больше, чем сделал. В организационной работе я ничего так не опасался, как ложных шагов. Ибо раз сделанная ошибка этого рода впоследствии дает себя знать лишь косвенными симптомами, и обнаружить ее становится очень трудно; к тому же она обрастает привычками и интересами. Поэтому организации никогда не следует создавать в законченном виде, надо дать им выкристаллизоваться. Надо также оставить себе возможность исправления обнаруженных ошибок с помощью процесса, обратного кристаллизации, ибо при насильственных радикальных переворотах обычно замечают лишь выгоды, а не убытки. В организационных вопросах нужно руководствоваться не столько формальной логикой, сколько качеством почвы и рассады. Поэтому мы стремились к тому, чтобы судостроительная программа была возможно более гибкой.
Выступлений в рейхстаге и вообще в общественных местах я не любил. Я считал, что чем меньше разговоров будет в рейхстаге, тем лучше, и тем большего мы достигнем в такой деликатной с внешнеполитической точки зрения области, как моя. Полагаю, что в этом смысле я ни разу не дал повода для нападок внутренним и иностранным противникам. Возможно, что на моем личном поведении сказывался и страх перед вмешательством общественного мнения. Впоследствии мне ставили в вину, что прения по морским вопросам на пленарных заседаниях и в комиссиях рейхстага протекали слишком «скучно» и «гладко» и объясняли это какими-то закулисными сделками. Действительно, мы устраивали конфиденциальные совещания с лидерами партий. Однако нашим главным секретом была абсолютно точная разработка каждой статьи проекта; это убеждало депутатов и делало наши предложения неоспоримыми. Мы добились этого благодаря методу работы, который я принял еще в связи с первыми заданиями семидесятых годов; он состоял в том, что я давал основную мысль, затем поручал другим разработать ее в большом масштабе и, наконец, еще раз обдумывал лично конечные результаты. Как правило, Капелле сначала записывал наши беседы. Впоследствии доверие к нам парламента еще больше возросло – не столько даже из-за тщательного обоснования ассигнований, сколько потому, что наша техническая и организационная работа оправдала себя на практике. Никакие другие средства, кроме нашего основательного метода работы, не принесли бы нам парламентских успехов.
В прусско-германской правительственной системе моего времени министры обычно отдавались тихой, большей частью неблагодарной ведомственной работе, предпочитая ее парадным выступлениям перед общественностью. Смирительная рубашка парламентаризма, надетая теперь на германский народ интернациональными теоретиками без учета перспектив его роста и без всякого исторического смысла, скоро научит его считать старое время добрым. Новые господа будут дивиться тому, насколько прежний образ правления был деловым; а сколько самоотверженной работы выполнялось раньше, вместо бесплодной болтовни.
В С. -Блазиене каждое слово законопроекта подвергалось совместному обсуждению по крайней мере двенадцать раз. Я любил «прокатывать» материал (этим выражением меня потом дразнили). В остальном я старался предоставить каждому сотруднику максимум самостоятельности. Я добивался того, чтобы начальники отделов никогда не подходили к решению вопросов с узковедомственной точки зрения; каждый должен был выносить свое суждение совершенно самостоятельно, как если бы он был монарх, и решение вопроса в целом зависело только от него. Я знал, что ведомственный момент все равно сыграет свою роль. Поэтому я требовал от техника, чтобы он был способен судить также и с военной точки зрения, а от офицеров, чтобы они принимали во внимание и технические факторы. Ничто не кажется мне более ошибочным, чем выпячивание роли начальника на совещаниях. Конечно, приходит момент, когда нужно принять решение; но я могу утверждать, что в имперском морском ведомстве решения редко имели характер единоличных приказов; мы почти всегда приходили к соглашению, причем я в качестве «primus inter pares»{62} старался избавить своих сотрудников от чувства подчиненности, оставляя им радости творчества; при этом я успевал больше (как в количественном, так и в качественном отношении), чем если бы брался за все сам. Руководство путем приказов необходимо перед лицом врага, но когда его переносят в учреждения, опираются при этом на собственные креатуры и механическое послушание и проводят резкое разграничение ведомственных точек зрения, то от этого у подчиненных ослабляется чувство ответственности и способность выносить решения, имеющие величайшее значение в военных учреждениях.
Когда руководитель знает, чего он хочет, он всегда может зацепиться за хорошие стороны своих подчиненных и при условии современной организации дела отказаться от того, чтобы самому поднимать груз на десять футов в вышину; вместо этого он должен помочь всем своим подчиненным приподнять его на один дюйм.
Моя деятельность приучила меня к большой разносторонности. Но чем больше усложняется организм, тем более дифференцированным органом становится голова; чтобы она оставалась ясной, ей не следует брать на себя работу отдельных членов. Я окружил себя специалистами, которые, в общем, хорошо разрабатывали материал, и заботился лишь о связи между ними, так что в случае надобности их всегда можно было выдвинуть на первый план. Я всеми силами способствовал выдвижению независимых натур, но пришел (хотя и поздно) к твердому убеждению, что подлинно творческие силы встречаются очень редко и что натуры, зарекомендовавшие себя на вторых ролях, могут с треском провалиться на первых. Поэтому при назначениях командного состава хорошего старшего офицера иногда превращают в плохого командира, и с этим трудно что-либо поделать.
3
В имперском морском ведомстве меня заверили, что мы не сможем провести судостроительную программу в виде закона. Того же мнения держался наш авторитетный парламентский друг – лидер национал-либералов фон Беннигсен, который советовал попробовать включить необходимые расходы в ежегодные ассигнования. Я настаивал на законе, решившись или добиться того, что считалось невозможным, или сойти со сцены.
Мне нужен был закон, чтобы защитить строительство флота со всех сторон; к тому же в пользу закона особенно говорило то обстоятельство, что, приняв его, рейхстаг избавил бы себя от соблазна ежегодно входить в технические тонкости, как это было в прежнее время, когда каждый корабль становился «темой для дебатов», а имперское морское ведомство требовало не того, что было важно, а того, что можно было провести через парламент с его вечно меняющимся большинством.
При наличии партийных коалиций, рассматривавших корабли как объекты торга, невозможно было построить флот, создание которого требовало целого поколения терпеливой и единообразной работы.
Хаос, для борьбы с которым мне нужен был закон, угрожал и со стороны самого флота. В вопросах, для решения которых нужны специальные познания, расхождение во мнениях бывает особенно велико. Когда я был назначен статс-секретарем, германский флот был собранием образчиков, хотя и не столь пестрым, как русский флот при Николае II. Английский флот также является в известной мере такой коллекцией; но там деньги не играют никакой роли; если серия кораблей строилась неправильно, ее выбрасывали и заменяли новой. Этого мы не могли себе позволить. К тому же в Англии понимали, что взгляды меняются, в то время как доктринер-немец немедленно заявлял: Он построил что-то негодное, anathema sit! {63} Немец скорее склонен верить в систему. Я не закрывал глаза на мелкие недостатки избранной мной формы, но если мы хотели идти вперед, у нас не было другого выхода.
Между тем живая натура кайзера, на которую влияли самые разнообразные впечатления и люди, также увлекалась судостроением. Во флоте пожелания и предложения дешевы и меняются, как в калейдоскопе; стоило кайзеру поговорить с каким-нибудь офицером или увидеть что-нибудь новое за границей, как он уже выдвигал массу новых требований, конструировал, обвинял меня в отсталости, подхлестывал предупреждениями, так что наряду с неоднократными прошениями об отставке лишь придание программе формы закона позволило мне обеспечить то постоянство развития, которое является основной предпосылкой всякого успеха.
Такая форма имела и то преимущество, что, имея возможность смотреть далеко вперед, мы могли вести дела более по-коммерчески и располагали свободой действий в экономической области. А бережливость, соединенная с большой предусмотрительностью, являлась горькой необходимостью для германской обороны.
Уже в начале 1897 года я имел беседу с тогдашним министром финансов Пруссии фон Микелем, причем обсуждал с ним политическую сторону судостроительной программы.
Он заверил меня в своей поддержке. Поэтому меня очень поразило опубликование в «Норддейче Альгемейне Цейтунг» от 5 августа инспирированной фон Микелем статьи, в которой указывалось, что придание судостроительной программе формы закона само по себе желательно, но в данное время невозможно; дальнейшее развитие флота необходимо, но оно должно протекать без ограничения парламентских прав рейхстага.
Опубликование этой статьи было, без сомнения, недопустимым и опасным для закона. Все же я не пошел на открытый конфликт. Как и все министерство, Микель был против закона, но из-за кайзера не хотел проявлять свою оппозиционность открыто и резко, а потому старался лавировать и убеждал меня отказаться от моего плана, пугая трудностями. Когда он увидел, что я твердо решил настоять на своем, он стал податливее.
Скептическое отношение верхов и равнодушие народных масс привели меня к мысли искать поддержки у Бисмарка.
Глава десятая
У Бисмарка
1
В июне 1897 года я предложил кайзеру присвоить название «Фюрст Бисмарк» первому кораблю, который будет спущен со стапелей. Я знал, что князь или его семья ошибочно подозревали, будто в момент его отставки из списков флота был умышленно вычеркнут корабль, носивший его имя. Я надеялся, что этот шаг уменьшит разлад между Бисмарком и правительством и хотел осенью лично отправиться в Фридрихсруэ, чтобы передать старому князю приглашение присутствовать при спуске корабля и получить его благословение на проведение судостроительной программы{64} в виде закона.
После некоторых колебаний кайзер дал свое согласие, но затем сам послал Бисмарку приглашение присутствовать при спуске корабля, название которого он, однако, не указал. Он ожидал, что этот акт милости доставит князю столько же радости, сколько подобные церемонии доставляли ему самому и другим людям, и, очевидно, хотел сделать Бисмарку сюрприз. Бисмарк ответил, что он уже слишком стар для таких вещей. Тогда я получил приказ исправить это довольно запутанное положение.
Я письменно попросил у князя аудиенции для доклада о намечаемых мероприятиях флота. Письмо вернулось нераспечатанным с пометкой о том, что князь не принимает писем, на конверте которых не указан отправитель. На второе письмо мне ответили, что я могу приехать.
В Фридрихсруэ существовал обычай принимать гостей во время обеда. Меня встретил граф Ранцау, с которым я был знаком. Когда я вошел, семья обедала: князь сидел с узкой стороны стола. Он встал холодный и вежливый, настоящий барин, и остался стоять, пока я не сел. Он страдал от сильных невралгических болей, прижимал к щеке резиновую подушечку с горячей водой, ел скобленку и говорил с трудом. Выпив 1? бутылки секта, он оживился. После этой простой трапезы графиня (жена Вильгельма Бисмарка) зажгла его длинную трубку, и дамы удалились из комнаты. Настроение было тяжелое. Вдруг Бисмарк насупил густые брови, окинул меня уничтожающим взглядом и проворчал: Я не котенок, который искрится, когда его гладят. Обычно я не находчив, но в этих почти безнадежных обстоятельствах я не мог промолчать и ответил: Насколько мне известно, это бывает только с черными котятами, ваше сиятельство. Граф Ранцау поспешил вмешаться: Адмирал прав, это бывает только с черными. Атмосфера несколько разрядилась. Я передал свое поручение. Бисмарк ответил, что он не в состоянии ехать в Киль, носить форму и шпоры и не хочет предстать перед публикой в виде развалины. Чтобы добиться чего-либо положительного, я спросил, не сможет ли одна из его невесток присутствовать при спуске корабля. Он сказал, что об этом я должен спросить их самих; он предоставляет им решить этот вопрос. Тогда я перешел к главной для меня цели визита.
Я изложил свой план, стараясь убедить князя в том, что это не просто одно из увлечений монарха, против которых я боролся все эти годы, и подчеркнул, что намерен осуществить принятую рейхстагом в 1867 году судостроительную программу, придав ей современную форму. В наступающем столетии мы должны обладать известным могуществом на море. В семидесятых годах это было не так важно, ибо слава и блеск великих имен позволили бы нам одолеть любые трудности, теперь же нам надо базироваться на реальной силе, например в случае англо-русской войны, с возможностью которой необходимо серьезно считаться. Я приехал для того, чтобы просить его благословить нас на создание флота, соответствующего нашим тактическим выводам.
О военной стороне вопроса Бисмарк и слышать не хотел, это стало ясно с первых же слов. Большие корабли он ценил невысоко; вместе со своим другом Рооном он считал, что нам нужно побольше малых кораблей, которые роились бы вокруг крупных, подобно шершням. Я постарался возразить, что крупный корабль обеспечивает концентрацию сил и имеет перевес в отдельных пунктах; он ответил, что это может быть и так в bataille rangee{65}, но что он стоит за шершней и хочет, чтобы мы имели побольше мелких судов. Эти корабли надо разослать по всему миру и вообще обратить больше внимания на заграничную службу. Когда я подтвердил, что для нас было бы важно получить пару заграничных баз, он обрушился на Каприви. За исключением его старого друга Роона, который до 1871 года руководил по совместительству морским ведомством, он не мог столковаться ни с одним морским министром. Каприви всегда являлся к нему на Вильгельмштрассе, похожий на деревянный шомпол. Да и чего можно было от него ожидать? Он провел 22 года в чине лейтенанта и насмотрелся в Берлине на богатых кавалерийских офицеров, отцы которых имели поместья; став рейхсканцлером, он решил, что сможет отомстить помещикам. Расторжение германо-русского договора о перестраховке было величайшим несчастьем. Бисмарк заявил мне, что в случае англо-русского конфликта наша позиция должна определяться девизом: «Нейтралитет по отношению к России». Это нужно России и вполне удовлетворило бы ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54