В сутолоке мы стали не так заметны, и я перестал ощущать себя моделью на подиуме.
Местный Бродвей выглядел не очень презентабельно. Лавки, кабаки и подсобные рыночные строения были рублены из кругляка и не радовали глаз разнообразием архитектурных форм. Под ногами чавкала растоптанная грязь. К тому же воняло падалью.
Кабаков для такого небольшого города было много: пять или шесть. Около них периодически начинали кипеть страсти, и возникали заварушки, усмиряемые, как мне показалось, самими обывателями. Ничего похожего на полицию я не усмотрел. Возможно, ее функции выполняли пожилые солдаты в мундирах с красной перевязью, в небольшом количестве вкрапленные в толпу.
Мы с Фролом Исаевичем договорились, что торг и расплату он возьмет на себя, и начали обход лавок. Меня в первую очередь интересовала обувь.
Новый позорный прикид в виде «полукафтана» и мурмолки – шапки с высокой, суживающейся кверху тульей и широкими отворотами – изменил и мой общественный статус. Теперь меня не именовали «сиятельством» или «превосходительством», как раньше, а обращались демократично: «сударь» или «ваше степенство».
Так как видимым спонсором был Котомкин, то основной напор лести приходился на него, остальных, включая меня, ушлые приказчики ласкали словом мимоходом. Утомительный выбор между плохими и отвратительного качества товарами скрашивали наши спутницы, с детской непосредственностью дикарей восхищающиеся всякой яркой и пестрой дрянью.
Жене и дочери портного я с удовольствием дарил приглянувшиеся им безделушки, но Але не позволил купить ни одного папуасского украшения. Оснащали мы с Фролом Исаевичем ее только самыми необходимыми, универсального пользования вещами.
Мне еще было не ясно, в каком социальном статусе она сможет наиболее комфортно существовать. Сделать сразу из скромной деревенской девушки дворянскую барышню было невозможно, получилась бы просто ряженая.
Але еще долго предстояло, пользуясь выражением А. Чехова, выдавливать из себя рабыню, крепостную крестьянку, учиться не заискивать перед окружающими, быть естественной в общении и обрести самоуважение. Пока не тушеваться ей удавалось только в моем присутствии.
Котомкин, войдя во вкус богатого покупателя, выбирал Але одежду сообразно своим эстетическим пристрастиями. Так как они не разнились с Алиными, то, в конце концов, выкристаллизовалась обеспеченная мещаночка с претензией на провинциальный шик. Мне осталось только надеяться, что этот образ не соответствует Алиной ментальности.
По мере продвижения по лавкам мы обрастали покупками, а мой лексикон – новыми словами. Так я узнал, что «юфт» – мягкая хромовая кожа. Из него были точены сапоги с короткими голенищами, которые я с трудом себе подобрал.
Настю мы обули в красные сафьяновые сапожки на каблуке. Однако, если названия сортов кожи я хотя бы слышал, то какие бывают (или правильнее, бывали) виды материи – узнал впервые.
Вряд ли найдется много людей, слышавших о казнете, драдедане, монке или китайке. Аля, в отличие от меня, несмотря на свою дремучесть, вполне сносно ориентировалась в отечественных текстильных изделиях.
В конце концов пытка хождения по магазинам подошла к концу. Вся наша компания оказалась с обновками. Для меня приобрели на сюртук и панталоны тонкой английской шерстяной ткани синего цвета, на рубашки белого голландского полотна и треугольную шляпу. Ивану купили сапоги и мурмолку.
Кроме того, я высмотрел в одной из лавок подержанный набор медицинских инструментов, невесть как туда попавший.
Набор, судя по реакции хозяина на нежданного покупателя, пылился у него без спроса много лет. Цены на него он не знал и, заломив вначале пятьдесят рублей, отдал с радостью за рубль серебром.
Возвращались мы полные впечатлений. Порядок следования был такой же, как и при пути сюда, только теперь за нами еще следовали мальчишки разносчики с покупками, и шествие получилось совсем торжественное.
Чувствовалось, что моих спутников распирала гордость перед встречным людом. К тому же женщины были в полном восторге от «богатых» подарков. Кроме бижутерии, им еще обломились полушалки, медовые пряники и немецкие «конфекты». Портному я подарил две курительные пенковые трубки и фунт турецкого табака, а жениху Семену – красную рубаху.
Остаток вечера все рассматривали подарки и обновки, а я разбирался с медицинским инструментом. В наследство от неведомого лекаря мне досталась костяной фонендоскоп – в просторечии слуховая трубка – и набор хирургических инструментов, в который входил ланцет, скальпель, щипцы, пила для ампутации, пинцеты и несколько металлических крючков непонятного назначения.
Я предположил, что они служат для извлечения ненароком проглоченных предметов из гортани, но до конца в этом не был уверен. Кроме того, набор инструментов венчала оригинальная клизма в виде воронки.
Хирургические инструменты были сделаны из обычной стали и порядком заржавели, так что мы с Иваном остаток вечера чистили их песком и толченым кирпичом. Зато теперь я был готов к любым подвигам на стезе народного здравоохранения.
От генеральского гонорара после всех покупок осталось всего пятьдесят рублей с копейками. Расходов мне предстояло еще много, и я поневоле задумался о заработке. Главная надежда была на медицинскую практику. Другие возможности вроде разбоя или рэкета я пока не рассматривал.
Спать мы улеглись довольные и счастливые. Аля была так переполнена впечатлениями, что на меня эмоций у нее не осталось. Поэтому мои тайные планы на предстоящую ночь оказались нереализованными. Меня лишь нежно поцеловали в щеку и что-то невнятно пробормотали, после чего бог Морфей унес мою любимую в свою загадочную страну.
Нет худа без добра, впервые за несколько последних ночей я сумел нормально поспать. Ибо, как давно известно: «В вечном споре бог Морфей с богиней Афродитой».
Проснулись мы рано от начавшегося топота хозяев и их домочадцев по общему коридору. Утро было ослепительно яркое и праздничное.
Спали мы с Алей на узких полатях, поэтому невольно всю ночь трогали друг друга, что в молодости приводит к прогнозируемым последствиям. Впервые любовную инициативу проявила раньше меня проснувшаяся Аля. Я, естественно, с энтузиазмом поддержал народный почин.
После разрыва с Ладой у меня не было ни одного романа. Никаких смертельных мук я при этом не испытывал. И всегда считал, что у меня очень средненький темперамент, и теперешний взрыв африканской страсти меня даже смущал.
По науке, такой половой прессинг Але, только начинающей половую жизнь, должен быть не только неприятен, но и подавить ее сексуальность.
Девушкам больше нравятся долгие ухаживания, романтическое поклонение, объяснения в любви, прогулки при луне, а не постоянные «сексуальные домогательства». Однако когда инициатива исходила от нее, то оскорбить любимую женщину холодностью я, естественно, не мог.
Я где-то читал, что до того, как в Европу был завезен из Америки сифилис, и эта страшная болезнь начала косить ее население, отношения между мужчинами и женщинами были очень простыми.
Потрясающее воображение школьников, изучающих историю средних веков, правило первой ночи, когда сюзерен имел привилегию провести первую брачную ночь с женой своего вассала, вряд ли в те времена было большой трагедией для супруга.
При упрощенных отношениях, когда половая связь не освящена ореолом таинства, к таким вещам относятся спокойно. При нищете большинства населения и отсутствии других развлечений секс был одной из немногих, если не единственной, радостью.
Судя по свидетельствам очевидцев, которые я читал (как и любые свидетели, они могут и врать и преувеличивать), в доколумбовые времена наши далекие предки оттягивались, как только могли. Сифилис, как нынче СПИД, вынудил ввести большие ограничения, что нашло свое отражение в борьбе церкви за моногамную семью, против блуда.
Восемнадцатый век, «век просвещения», решил, что человечество достигло совершенства, познало все тайны природы и даже научилось лечить болезни. При том, что эпидемия венерических заболеваний пошла на спад, свободные половые отношения опять достигли большого размаха.
В нашем отечестве почти все монархи, оставившие после себя память, начиная с Петра Алексеевича, отличались повышенным распутством и тем подавали пример подданным. Думаю, что развратные нравы помещиков не могли не перейти из дворянских гостиных в лакейские, приняв, как водится, карикатурно, гипертрофированно гротескную форму.
Але, скорее всего, удалось сохранить до встречи со мной девственную невинность только потому, что она внешне не соответствовала сельским стандартам красоты. Думаю, что никакой романтики в отношениях между полами при жизни в одной тесной избе нескольких поколений быть просто не могло. Между взрослыми все делалось, скорее всего, на глазах у всей семьи и, должно быть, воспринималось с интересом, но без особого ажиотажа.
Такой «гласный» секс мог существовать только в упрощенной форме. К тому же, при общей безграмотности, дискриминации женщины, религиозных запретах не могла не сформироваться только убогая модель сексуальных контактов.
Впрочем, все мои предположения не имеют никаких документальных подтверждений. К тому времени, когда россияне стали достаточно образованными, чтобы оставлять письменные свидетельства своего быта в виде воспоминаний, дневников, писем, общественная мораль изменилась, и это были уже другие люди. То же, что делалось не в спальнях, а на печах в избах, вообще осталось только в «сокровенных сказках».
Все это говорится к тому, чтобы стало ясно, как сложно было Але преодолевать условности и запреты. Я не берусь судить, чудесное ли это свойство большинства женщин приспосабливаться под стереотип поведения своего мужчины, или только Аля оказалась такой замечательной, динамичной натурой.
…Все, что в этот раз происходило между нами, было ярко, празднично и откровенно. Мы начинали делаться паритетными партнерами.
После любви мы лежали рядом, и я целовал ее шершавые руки, с которых до конца еще не сошли цыпки. Я целовал ее закрытые глаза и приоткрытые губы. Нам было все время хорошо вдвоем. Потом мы вновь уснули.
В начале восьмого утра нас разбудил Котомкин. Я вышел в коридор. Вид у портного был смущенный и встревоженный.
– Барин, к тебе от самого архиерея пожаловали, просят побыстрее.
– Скажите, что уже встаю, и пришлите умывание, – не очень любезно откликнулся я.
Предположительно, священники, как и чиновники, очень уважают халяву, а меня в тот отрезок времени больше интересовал приличный гонорар, чем знакомство с неведомым мне церковным чином.
Однако я быстро умылся, надел пресловутый полукафтан, новые сапоги, треуголку и вышел к посыльному.
– Ну, что у вас там случилось? – спросил я служку в узком черном подряснике.
– Его преосвященство просят пожаловать. Все мы, батюшка, под Богом ходим. Прости, Господи, грехи наши тяжкие! Отец Никодим сказывал, что архиерей помирают, – путано ответил посыльный.
Я выругался про себя и пошел собираться. Слава вещь приятная, но в любой момент можно попасть в неприятную ситуацию. Рано или поздно я проколюсь со своими хилыми медицинскими познаниями, и придется брать на совесть человеческую жизнь.
Моя практика армейского санинструктора была основана на наглой самоуверенности и безответственности молодости, а также использовании широко применяемых относительно безобидных лекарств.
Мой подвиг с удалением аппендикса был вынужденным. Из-за нелетной погоды больного не смогли эвакуировать в госпиталь, у него уже начинался перитонит, и был реальный шанс умереть. Так что мне самому пришлось делать операцию под радиоруководством военного хирурга, рискнувшего своими погонами ради спасения жизни солдата.
Как ни странно, все прошло довольно гладко, но страха мы с этим военврачом натерпелись великого.
Главное правило, которому я мог следовать с открытой душой, было: «Не навреди!». С «вылечи» дело обстояло значительно сложнее.
– У вас что, кроме меня, в городе лекарей нет? – сердито спросил я служку.
– Есть, батюшка, немец один есть, так его не сыскали. Уехали они, а куда – неведомо.
Про Винера я и сам был в курсе дела. Архиерейская коляска, на которой за мной приехал чернец, оказалась большой, неуклюжей, но на мягких рессорах и с полотняным тентом.
Я сел на кожаную подушку, набитую, как было принято, конским волосом. Служка скромно пристроился рядом, и тучный кучер тут же тронул лошадей. Мы не спеша покатили к большей из двух городских церквей. По дороге я спросил служку, что случилось с архиереем.
– Занедужили они ночью. Очень маются, – неопределенно ответил он.
Что такое архиерей, я знал весьма приблизительно. Ясно было только, что это какой-то церковный начальник. Просить разъяснения у служки я не рискнул, чтобы не вызвать подозрений своей странной теологической безграмотностью.
Мы подъехали к одноэтажному кирпичному дому под зеленой крышей. На крыльце меня ждал дородный священник, по-видимому, отец Никодим. Был он очень взволнован.
– Горе-то какое! – сказал он низким, зычным голосом, припадая на букву «О». – Володыко, дай Бог ему здоровья, помирает.
Священник перекрестился, перекрестил заодно меня и, суетясь, пошел вперед показывать дорогу. Мы вошли в большую, светлую комнату, где на широкой деревянной кровати, утопая в перине, лежал худощавый пожилой человек с искаженным от боли лицом.
Я для порядка перекрестился на иконостас, украшающий красный угол. Сделал я это, по недостатку опыта, не очень ловко, однако, на это никто не обратил внимания.
– Что случилось, ваше преосвященство? – спросил я, подойдя к постели больного.
– За грехи мне муки, – ответил архиерей слабым голосом, – помираю…
Я взял старика за запястье и проверил пульс. Он был вполне приличный для его возраста, с хорошим наполнением.
– Сесть сможете?
– Шевельнуться не могу, не токмо, что сесть.
– Болит-то у вас где?
– Везде болит, сыне.
Я чуть не засмеялся, вспомнив анекдот про боли во всем теле. «Куда ни ткну пальцем, везде дикая боль», – жалуется больной доктору. «Это у вас палец сломан», – поставил диагноз врач.
– Батюшка, – обратился я к отцу Никодиму, – помогите снять с владыки рубашку.
Мы осторожно приподняли архиерея и стащили с него рубаху. Старик мученически стонал, призывая Господа укрепить его силы и прервать мучения.
У бедолаги оказался зверский опоясывающий фурункулез. Я с облегчением вздохнул. Болезнь эта неприятная, но не смертельная. В нормальной амбулатории справиться с фурункулами было бы плевым делом: УВЧ, ультрафиолет, антибиотики… Я поднял глаза к потолку и задумался. Фурункулез только начинался, и, пока чирьи не созреют, и их можно будет вскрыть, владыке придется лежать на животе неделю в мучениях и униженной зависимости от судна и утки.
Больной и свидетели с благоговением следили за моими раздумьями.
Ничего радикального я придумать не смог и решил прибегнуть к немудрящему народному способу лечения этого недуга.
– Батюшка, – обратился я к местному священнику, – прикажите принести немного меда, головку чеснока, горстку муки и узкую тряпочку.
Я решил наделать лепешек с медом и толченым чесноком. Не очень эффективное, но полезное средство.
– Может, мне исповедаться и причаститься? – жалобно спросил больной. – Сколько, сыне, я еще проживу?
– Причаститься, конечно, не помешает, – согласился я. – А можно и отложить лет на двадцать, время еще есть.
– Так я что, не помру нынче? – удивленно спросил архиерей более твердым, чем раньше, голосом.
– За двадцать лет не поручусь, – признался я, – но что никакого серьезного заболевания у вас нет – это святая правда. Хотя помучиться несколько дней придется.
За разговорами я приготовил снадобье, прилепил на каждый будущий фурункул по рассасывающей лепешке и забинтовал чресла архиерея чистой холщовой тряпицей.
– Ишь ты, сразу полегчало! – сказал владыка в конце процедуры почти нормальным голосом. – Все в руках Господа!
Он неожиданно для меня слез с постели, укрепился на ногах, подошел к образам и опустился перед ними на колени.
У меня чуть не отъехала крыша. С такими фурункулами ему должно было быть больно даже шевельнуться. Чего-чего, а мучений, доставляемых такой пакостью, как чирьи, я насмотрелся предостаточно.
Архиерей, между тем, преспокойно молился и отвешивал земные поклоны.
Я подождал минут десять и уже собрался потихоньку уйти, как неожиданно появилось новое лицо – уездный начальник, которому положено было в данный момент умирать от цирроза печени, а не разгуливать по гостям. Выглядел он довольно бодро и выдыхал густые винные пары.
Первым делом надворный советник Киселев истово перекрестился на иконостас, а затем бросился ко мне с объятиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Местный Бродвей выглядел не очень презентабельно. Лавки, кабаки и подсобные рыночные строения были рублены из кругляка и не радовали глаз разнообразием архитектурных форм. Под ногами чавкала растоптанная грязь. К тому же воняло падалью.
Кабаков для такого небольшого города было много: пять или шесть. Около них периодически начинали кипеть страсти, и возникали заварушки, усмиряемые, как мне показалось, самими обывателями. Ничего похожего на полицию я не усмотрел. Возможно, ее функции выполняли пожилые солдаты в мундирах с красной перевязью, в небольшом количестве вкрапленные в толпу.
Мы с Фролом Исаевичем договорились, что торг и расплату он возьмет на себя, и начали обход лавок. Меня в первую очередь интересовала обувь.
Новый позорный прикид в виде «полукафтана» и мурмолки – шапки с высокой, суживающейся кверху тульей и широкими отворотами – изменил и мой общественный статус. Теперь меня не именовали «сиятельством» или «превосходительством», как раньше, а обращались демократично: «сударь» или «ваше степенство».
Так как видимым спонсором был Котомкин, то основной напор лести приходился на него, остальных, включая меня, ушлые приказчики ласкали словом мимоходом. Утомительный выбор между плохими и отвратительного качества товарами скрашивали наши спутницы, с детской непосредственностью дикарей восхищающиеся всякой яркой и пестрой дрянью.
Жене и дочери портного я с удовольствием дарил приглянувшиеся им безделушки, но Але не позволил купить ни одного папуасского украшения. Оснащали мы с Фролом Исаевичем ее только самыми необходимыми, универсального пользования вещами.
Мне еще было не ясно, в каком социальном статусе она сможет наиболее комфортно существовать. Сделать сразу из скромной деревенской девушки дворянскую барышню было невозможно, получилась бы просто ряженая.
Але еще долго предстояло, пользуясь выражением А. Чехова, выдавливать из себя рабыню, крепостную крестьянку, учиться не заискивать перед окружающими, быть естественной в общении и обрести самоуважение. Пока не тушеваться ей удавалось только в моем присутствии.
Котомкин, войдя во вкус богатого покупателя, выбирал Але одежду сообразно своим эстетическим пристрастиями. Так как они не разнились с Алиными, то, в конце концов, выкристаллизовалась обеспеченная мещаночка с претензией на провинциальный шик. Мне осталось только надеяться, что этот образ не соответствует Алиной ментальности.
По мере продвижения по лавкам мы обрастали покупками, а мой лексикон – новыми словами. Так я узнал, что «юфт» – мягкая хромовая кожа. Из него были точены сапоги с короткими голенищами, которые я с трудом себе подобрал.
Настю мы обули в красные сафьяновые сапожки на каблуке. Однако, если названия сортов кожи я хотя бы слышал, то какие бывают (или правильнее, бывали) виды материи – узнал впервые.
Вряд ли найдется много людей, слышавших о казнете, драдедане, монке или китайке. Аля, в отличие от меня, несмотря на свою дремучесть, вполне сносно ориентировалась в отечественных текстильных изделиях.
В конце концов пытка хождения по магазинам подошла к концу. Вся наша компания оказалась с обновками. Для меня приобрели на сюртук и панталоны тонкой английской шерстяной ткани синего цвета, на рубашки белого голландского полотна и треугольную шляпу. Ивану купили сапоги и мурмолку.
Кроме того, я высмотрел в одной из лавок подержанный набор медицинских инструментов, невесть как туда попавший.
Набор, судя по реакции хозяина на нежданного покупателя, пылился у него без спроса много лет. Цены на него он не знал и, заломив вначале пятьдесят рублей, отдал с радостью за рубль серебром.
Возвращались мы полные впечатлений. Порядок следования был такой же, как и при пути сюда, только теперь за нами еще следовали мальчишки разносчики с покупками, и шествие получилось совсем торжественное.
Чувствовалось, что моих спутников распирала гордость перед встречным людом. К тому же женщины были в полном восторге от «богатых» подарков. Кроме бижутерии, им еще обломились полушалки, медовые пряники и немецкие «конфекты». Портному я подарил две курительные пенковые трубки и фунт турецкого табака, а жениху Семену – красную рубаху.
Остаток вечера все рассматривали подарки и обновки, а я разбирался с медицинским инструментом. В наследство от неведомого лекаря мне досталась костяной фонендоскоп – в просторечии слуховая трубка – и набор хирургических инструментов, в который входил ланцет, скальпель, щипцы, пила для ампутации, пинцеты и несколько металлических крючков непонятного назначения.
Я предположил, что они служат для извлечения ненароком проглоченных предметов из гортани, но до конца в этом не был уверен. Кроме того, набор инструментов венчала оригинальная клизма в виде воронки.
Хирургические инструменты были сделаны из обычной стали и порядком заржавели, так что мы с Иваном остаток вечера чистили их песком и толченым кирпичом. Зато теперь я был готов к любым подвигам на стезе народного здравоохранения.
От генеральского гонорара после всех покупок осталось всего пятьдесят рублей с копейками. Расходов мне предстояло еще много, и я поневоле задумался о заработке. Главная надежда была на медицинскую практику. Другие возможности вроде разбоя или рэкета я пока не рассматривал.
Спать мы улеглись довольные и счастливые. Аля была так переполнена впечатлениями, что на меня эмоций у нее не осталось. Поэтому мои тайные планы на предстоящую ночь оказались нереализованными. Меня лишь нежно поцеловали в щеку и что-то невнятно пробормотали, после чего бог Морфей унес мою любимую в свою загадочную страну.
Нет худа без добра, впервые за несколько последних ночей я сумел нормально поспать. Ибо, как давно известно: «В вечном споре бог Морфей с богиней Афродитой».
Проснулись мы рано от начавшегося топота хозяев и их домочадцев по общему коридору. Утро было ослепительно яркое и праздничное.
Спали мы с Алей на узких полатях, поэтому невольно всю ночь трогали друг друга, что в молодости приводит к прогнозируемым последствиям. Впервые любовную инициативу проявила раньше меня проснувшаяся Аля. Я, естественно, с энтузиазмом поддержал народный почин.
После разрыва с Ладой у меня не было ни одного романа. Никаких смертельных мук я при этом не испытывал. И всегда считал, что у меня очень средненький темперамент, и теперешний взрыв африканской страсти меня даже смущал.
По науке, такой половой прессинг Але, только начинающей половую жизнь, должен быть не только неприятен, но и подавить ее сексуальность.
Девушкам больше нравятся долгие ухаживания, романтическое поклонение, объяснения в любви, прогулки при луне, а не постоянные «сексуальные домогательства». Однако когда инициатива исходила от нее, то оскорбить любимую женщину холодностью я, естественно, не мог.
Я где-то читал, что до того, как в Европу был завезен из Америки сифилис, и эта страшная болезнь начала косить ее население, отношения между мужчинами и женщинами были очень простыми.
Потрясающее воображение школьников, изучающих историю средних веков, правило первой ночи, когда сюзерен имел привилегию провести первую брачную ночь с женой своего вассала, вряд ли в те времена было большой трагедией для супруга.
При упрощенных отношениях, когда половая связь не освящена ореолом таинства, к таким вещам относятся спокойно. При нищете большинства населения и отсутствии других развлечений секс был одной из немногих, если не единственной, радостью.
Судя по свидетельствам очевидцев, которые я читал (как и любые свидетели, они могут и врать и преувеличивать), в доколумбовые времена наши далекие предки оттягивались, как только могли. Сифилис, как нынче СПИД, вынудил ввести большие ограничения, что нашло свое отражение в борьбе церкви за моногамную семью, против блуда.
Восемнадцатый век, «век просвещения», решил, что человечество достигло совершенства, познало все тайны природы и даже научилось лечить болезни. При том, что эпидемия венерических заболеваний пошла на спад, свободные половые отношения опять достигли большого размаха.
В нашем отечестве почти все монархи, оставившие после себя память, начиная с Петра Алексеевича, отличались повышенным распутством и тем подавали пример подданным. Думаю, что развратные нравы помещиков не могли не перейти из дворянских гостиных в лакейские, приняв, как водится, карикатурно, гипертрофированно гротескную форму.
Але, скорее всего, удалось сохранить до встречи со мной девственную невинность только потому, что она внешне не соответствовала сельским стандартам красоты. Думаю, что никакой романтики в отношениях между полами при жизни в одной тесной избе нескольких поколений быть просто не могло. Между взрослыми все делалось, скорее всего, на глазах у всей семьи и, должно быть, воспринималось с интересом, но без особого ажиотажа.
Такой «гласный» секс мог существовать только в упрощенной форме. К тому же, при общей безграмотности, дискриминации женщины, религиозных запретах не могла не сформироваться только убогая модель сексуальных контактов.
Впрочем, все мои предположения не имеют никаких документальных подтверждений. К тому времени, когда россияне стали достаточно образованными, чтобы оставлять письменные свидетельства своего быта в виде воспоминаний, дневников, писем, общественная мораль изменилась, и это были уже другие люди. То же, что делалось не в спальнях, а на печах в избах, вообще осталось только в «сокровенных сказках».
Все это говорится к тому, чтобы стало ясно, как сложно было Але преодолевать условности и запреты. Я не берусь судить, чудесное ли это свойство большинства женщин приспосабливаться под стереотип поведения своего мужчины, или только Аля оказалась такой замечательной, динамичной натурой.
…Все, что в этот раз происходило между нами, было ярко, празднично и откровенно. Мы начинали делаться паритетными партнерами.
После любви мы лежали рядом, и я целовал ее шершавые руки, с которых до конца еще не сошли цыпки. Я целовал ее закрытые глаза и приоткрытые губы. Нам было все время хорошо вдвоем. Потом мы вновь уснули.
В начале восьмого утра нас разбудил Котомкин. Я вышел в коридор. Вид у портного был смущенный и встревоженный.
– Барин, к тебе от самого архиерея пожаловали, просят побыстрее.
– Скажите, что уже встаю, и пришлите умывание, – не очень любезно откликнулся я.
Предположительно, священники, как и чиновники, очень уважают халяву, а меня в тот отрезок времени больше интересовал приличный гонорар, чем знакомство с неведомым мне церковным чином.
Однако я быстро умылся, надел пресловутый полукафтан, новые сапоги, треуголку и вышел к посыльному.
– Ну, что у вас там случилось? – спросил я служку в узком черном подряснике.
– Его преосвященство просят пожаловать. Все мы, батюшка, под Богом ходим. Прости, Господи, грехи наши тяжкие! Отец Никодим сказывал, что архиерей помирают, – путано ответил посыльный.
Я выругался про себя и пошел собираться. Слава вещь приятная, но в любой момент можно попасть в неприятную ситуацию. Рано или поздно я проколюсь со своими хилыми медицинскими познаниями, и придется брать на совесть человеческую жизнь.
Моя практика армейского санинструктора была основана на наглой самоуверенности и безответственности молодости, а также использовании широко применяемых относительно безобидных лекарств.
Мой подвиг с удалением аппендикса был вынужденным. Из-за нелетной погоды больного не смогли эвакуировать в госпиталь, у него уже начинался перитонит, и был реальный шанс умереть. Так что мне самому пришлось делать операцию под радиоруководством военного хирурга, рискнувшего своими погонами ради спасения жизни солдата.
Как ни странно, все прошло довольно гладко, но страха мы с этим военврачом натерпелись великого.
Главное правило, которому я мог следовать с открытой душой, было: «Не навреди!». С «вылечи» дело обстояло значительно сложнее.
– У вас что, кроме меня, в городе лекарей нет? – сердито спросил я служку.
– Есть, батюшка, немец один есть, так его не сыскали. Уехали они, а куда – неведомо.
Про Винера я и сам был в курсе дела. Архиерейская коляска, на которой за мной приехал чернец, оказалась большой, неуклюжей, но на мягких рессорах и с полотняным тентом.
Я сел на кожаную подушку, набитую, как было принято, конским волосом. Служка скромно пристроился рядом, и тучный кучер тут же тронул лошадей. Мы не спеша покатили к большей из двух городских церквей. По дороге я спросил служку, что случилось с архиереем.
– Занедужили они ночью. Очень маются, – неопределенно ответил он.
Что такое архиерей, я знал весьма приблизительно. Ясно было только, что это какой-то церковный начальник. Просить разъяснения у служки я не рискнул, чтобы не вызвать подозрений своей странной теологической безграмотностью.
Мы подъехали к одноэтажному кирпичному дому под зеленой крышей. На крыльце меня ждал дородный священник, по-видимому, отец Никодим. Был он очень взволнован.
– Горе-то какое! – сказал он низким, зычным голосом, припадая на букву «О». – Володыко, дай Бог ему здоровья, помирает.
Священник перекрестился, перекрестил заодно меня и, суетясь, пошел вперед показывать дорогу. Мы вошли в большую, светлую комнату, где на широкой деревянной кровати, утопая в перине, лежал худощавый пожилой человек с искаженным от боли лицом.
Я для порядка перекрестился на иконостас, украшающий красный угол. Сделал я это, по недостатку опыта, не очень ловко, однако, на это никто не обратил внимания.
– Что случилось, ваше преосвященство? – спросил я, подойдя к постели больного.
– За грехи мне муки, – ответил архиерей слабым голосом, – помираю…
Я взял старика за запястье и проверил пульс. Он был вполне приличный для его возраста, с хорошим наполнением.
– Сесть сможете?
– Шевельнуться не могу, не токмо, что сесть.
– Болит-то у вас где?
– Везде болит, сыне.
Я чуть не засмеялся, вспомнив анекдот про боли во всем теле. «Куда ни ткну пальцем, везде дикая боль», – жалуется больной доктору. «Это у вас палец сломан», – поставил диагноз врач.
– Батюшка, – обратился я к отцу Никодиму, – помогите снять с владыки рубашку.
Мы осторожно приподняли архиерея и стащили с него рубаху. Старик мученически стонал, призывая Господа укрепить его силы и прервать мучения.
У бедолаги оказался зверский опоясывающий фурункулез. Я с облегчением вздохнул. Болезнь эта неприятная, но не смертельная. В нормальной амбулатории справиться с фурункулами было бы плевым делом: УВЧ, ультрафиолет, антибиотики… Я поднял глаза к потолку и задумался. Фурункулез только начинался, и, пока чирьи не созреют, и их можно будет вскрыть, владыке придется лежать на животе неделю в мучениях и униженной зависимости от судна и утки.
Больной и свидетели с благоговением следили за моими раздумьями.
Ничего радикального я придумать не смог и решил прибегнуть к немудрящему народному способу лечения этого недуга.
– Батюшка, – обратился я к местному священнику, – прикажите принести немного меда, головку чеснока, горстку муки и узкую тряпочку.
Я решил наделать лепешек с медом и толченым чесноком. Не очень эффективное, но полезное средство.
– Может, мне исповедаться и причаститься? – жалобно спросил больной. – Сколько, сыне, я еще проживу?
– Причаститься, конечно, не помешает, – согласился я. – А можно и отложить лет на двадцать, время еще есть.
– Так я что, не помру нынче? – удивленно спросил архиерей более твердым, чем раньше, голосом.
– За двадцать лет не поручусь, – признался я, – но что никакого серьезного заболевания у вас нет – это святая правда. Хотя помучиться несколько дней придется.
За разговорами я приготовил снадобье, прилепил на каждый будущий фурункул по рассасывающей лепешке и забинтовал чресла архиерея чистой холщовой тряпицей.
– Ишь ты, сразу полегчало! – сказал владыка в конце процедуры почти нормальным голосом. – Все в руках Господа!
Он неожиданно для меня слез с постели, укрепился на ногах, подошел к образам и опустился перед ними на колени.
У меня чуть не отъехала крыша. С такими фурункулами ему должно было быть больно даже шевельнуться. Чего-чего, а мучений, доставляемых такой пакостью, как чирьи, я насмотрелся предостаточно.
Архиерей, между тем, преспокойно молился и отвешивал земные поклоны.
Я подождал минут десять и уже собрался потихоньку уйти, как неожиданно появилось новое лицо – уездный начальник, которому положено было в данный момент умирать от цирроза печени, а не разгуливать по гостям. Выглядел он довольно бодро и выдыхал густые винные пары.
Первым делом надворный советник Киселев истово перекрестился на иконостас, а затем бросился ко мне с объятиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32