В спальне, кроме хозяина и двух женщин, из которых одна была моя ночная помощница, был еще мой приятель Вошин.
Он что-то темпераментно рассказывал хозяину, но при нашем появлении замолчал. Он переоделся и был в другой одежде, чем утром.
– Добрый день, – поздоровался я с присутствующими. И добавил, отвечая на недоумевающий взгляд больного. – Я ваш доктор, Алексей Григорьевич Крылов, а это моя жена Алевтина… (я до сих пор не побеспокоился узнать Алино отчество) …Сергеевна, – наобум добавил я.
Трегубов поздоровался слабым голосом и тревожно покосился на своего управляющего.
– Вы, кажется, хотели меня видеть? – спросил я.
– Я, собственно… – замялся хозяин, – это, вот, Иван Иваныч, он, собственно, он говорит, что вы его, что, одним словом, на него напали…
– Если у господина Вошина есть ко мне претензии, я всегда к его услугам. Кто вам отвязал растяжку?
Мое хитроумное приспособление для поломанной ноги сняли и куда-то унесли.
– Было больно, вот я и подумал, – виноватым голосом сказал Трегубов.
– Воля ваша, если хотите, чтобы у вас неправильно срослась кость, и остаться на всю жизнь хромым.
– Я не знал, вот ей-Богу, не знал. Иван Иваныч, собственно, сказал, что можно и так…
Мне было неинтересно, что еще сказал «Иван Иваныч», который стоял наподобие соляного столба, ни на что не реагируя, и я опять перебил помещика:
– Распорядитесь все восстановить. Впрочем, сами решайте. Хромым будете вы, а не я.
– Принесите эту вещь, – испуганно попросил Трегубов.
Одна из сиделок бросилась из комнаты и столкнулась в дверях с дамой неяркой внешности, но по-своему приятной, одетой в европейского покроя платье. Та вносила в комнату серебряный поднос с хрустальным графинчиком и тонким стаканом.
Увидев нас, женщина остановилась, не зная, что делать дальше.
– Бонжур, – наконец, поздоровалась она. – Я, кажется, не вовремя…
– У нее в кувшине отрава, – едва слышно прошептала мне Аля.
Женщина уже повернулась, собираясь уйти, когда я среагировал на Алино предупреждение и задержал ее:
– Куда же вы, сударыня, подождите, думаю, что у нас есть, что сказать друг другу…
Дама побледнела, испуганно посмотрела на меня, потом на застывшего Вошина и попыталась плечом открыть дверь. Я опередил ее, поймал за локоть и насильно втащил в комнату. Вошин дернулся было, но, сообразив, чем наше противостояние для него может кончится, остался на месте.
Я, между тем, подвел упирающуюся женщину к постели больного и заставил поставить поднос с отравленным питьем на туалетный столик. Трегубов во все глаза смотрел на мои странные действия, ничего не понимая.
Дама, освободившись от подноса, попятилась от меня под защиту Вошина.
– Это что? – спросил я ее, указывая на графинчик.
– Лекарство, то, что доктор прописал, – пискнула она.
– Какой доктор? – поинтересовался я.
– Который Василия Ивановича лечил.
– Никак нет-с, – наконец, обрел голос Вошин, – это клюквенная вода. Это я распорядился.
– Ну, так сами и выпейте, – сказал я.
Вошин с ненавистью смотрел на меня и не двигался с места. Тогда я налил жидкость в стакан и протянул ему.
– Извольте выпить!
Неожиданно управляющий ударил меня по руке, и стакан, упав на пол, со звоном разбился. Пока я машинально провожал его взглядом, Вошин врезал меня кулаком в лицо. Опыта кулачного боя у него было маловато, и удар получился не сильный, но болезненный.
У меня дернулась голова, но я успел сгруппироваться и встать в боксерскую стойку. Щека и губы тут же онемели. Следующий его выпад меня уже не достал. В ответ я пнул Вошина ногой по голени и тут же ударил в челюсть. Иван Иванович оказался крепким мужиком и удар выдержал.
Пронзительно закричала дама с графином. Вошин быстро оправился после моего прямого и, сгорбившись, выставив вперед кулаки, пошел на меня. Я сделал обманное движение, он попытался отклониться и, вместо прямого в нос, получил удар дворовым апперкотом в подбородок.
С боксом у меня тоже, как и у него, не ладилось, потому что и после моего второго «нокаута» он опять устоял на ногах и ответным ударом зацепил меня кулаком, содрав кожу на скуле.
В этот момент двери в спальню распахнулась, и в нее ворвалось несколько дворовых. Я отскочил к окну, намереваясь позвать на выручку Ивана с пистолетами.
– Вяжите его! – слабым голосом закричал Трегубов. Слуги замешкались, не зная кого из нас «вязать». Потом увидели, на кого показывает барин, и навалились на Вошина. Дама, прервав визг, упала в обморок.
Иван Иванович попытался вырваться из рук дворовых и начал кричать что-то нечленораздельное, но угрожающее. Мужики под видом того, что пытаются его удержать, начали охаживать управляющего кулаками.
Однако ненависть ко мне у него была так велика, что Вошину удалось вырваться из их рук и опять броситься на меня. Дворовые успели его перехватить, повалили его на пол и начали лупцевать по-настоящему.
– Хватит, – приказал помещик, когда Иван Иванович окончательно перестал сопротивляться.
Мужики неохотно подчинились. На крики и шум спальня постепенно наполнилась людьми. Кто-то сбегал за веревками, и Вошина связали по рукам и ногам.
Я отошел с Алей в сторонку и тихонько спросил:
– Она знала, что в графине отрава?
Аля утвердительно кивнула головой.
– А еще кто-нибудь знал?
– Из тех, кто в комнате, никто. Все ненавидят управляющего и рады, что барин велел его связать.
Между тем Трегубов взялся решать судьбу своего помощника. Тот, окровавленный, лежал на полу и не подавал признаков жизни.
– Оставьте его и идите, – приказал помещик дворне.
Слуги, разгоряченные легкой победой над супостатом, неохотно потянулись из спальни. Им на смену вошли люди, одетые в господское платье. По скромному поведению и заношенности одежды я классифицировал их как приживал и бедных родственников.
– Из них кто-нибудь участвовал в заговоре? – спросил я Алю.
– Нет, – ответила она.
– Если кто-нибудь попадется, предупреди, – попросил я.
– Как вы узнали, что меня хотят отравить? – спросил Трегубов.
– При помощи дедуктивного метода, – серьезно ответил я.
Помещик озадачено посмотрел на меня, но разъяснений не спросил, стеснялся показать свое невежество. В это время Вошин пришел в себя и начал ругаться. Говорил он гнусаво и бессвязно, в основном оскорбительные эпитеты, растягивая разбитые в кровь губы. Главными предметами его оценок были Трегубов и я.
Меня оскорбления никак не трогали, а вот помещика задели:
– Чем же я тебе, Иван, помешал? – спросил он дрожащим голосом. – За что ты смерти моей возжелал?
Вошин на вопрос не ответил, только выругался. Он с ненавистью смотрел на нас с хозяином и скрипел зубами в бессильной ярости.
– Плохо тебе у меня жилось? Сам хозяином возжелал стать? – риторически вопрошал Трегубов.
– Почто, ты, Ванюша-то, крамолу учинил? – спросил поверженного управляющего благообразный старичок с простецким лицом.
– Меня он, Кузьма Платоныч, извести надумал, спасибо, Господь да люди добрые не допустили, – вместо Вошина прерывающимся от обиды и слабости голосом ответил помещик.
– Ах, Ванюшка, Ванюшка-то, грех-то какой, – сказал, крестясь на образ, старик. – Благодетеля нашего, отца родного, извести-то надумал!
– Молчи, старый приживал! – закричал на старика Вошин. – Это тебе-то Васька отец родной?! Мало он нашей кровушки народной попил? Душегуб он и кровопивец!
Красивое лицо Трегубова сделалось растерянным и виноватым.
– Грех тебе так говорить, Иван, какой я кровопивец!
Василий Иванович, несмотря на свой мужественный вид, скорее всего, принадлежал к натурам нежным и ранимым. Понятно, что при таком складе характера он не мог победить талантливого интригана Платона Зубова в придворных баталиях за благосклонность Екатерины. Наглое и беспочвенное обвинение Вошина привело его в большое смущение.
– Врешь ты все, Ванюшка-то, – укоризненно сказал Кузьма Платонович, – ты и есть душегуб, все от тебя плачут. Станового надо вызвать-то, пущай дознание учинит.
– Правда, пошлите за становым, – сказал помещик. – А Иван Иваныч пусть пока у себя в комнате посидит, развяжите его.
Я, заметив, как радостно блеснули глаза Вошина, поспешил вмешаться:
– Негоже его в доме оставлять, он еще по злобе пожар сделает (пожаров на Руси всегда панически боялись, почти так же сильно, как начальства), нет ли у вас какого-нибудь специального помещения? Вроде арестантской?
– Как же не быть, есть! – сказал, радостно потирая ручки, Кузьма Платонович. – Сам же Ванюша-то и построил-то. Вот пущай напоследок-то и попользуется.
– Право, я не знаю, – смутился «душегуб и кровопивец». – Ежели, правда, пожар… Ах, делайте, как сами знаете…
Кузьма Платонович под ругань Вошина, попрекавшего его за неблагодарность, кликнул слуг и велел отвезти задержанного в темную.
Между тем очнувшаяся после обморока соучастница тихо встала с пола и попыталась улизнуть из комнаты.
– А ты, Аграфена Михайловна, куды? Чай, скажешь, не знала, какое твой братец злодейство учинить намеревался? – остановил ее старик, беря административную инициативу в свои руки.
– Ах, батюшка Кузьма Платонович, я просто потрясена, какие на нас наветы идут. А вы, Василий Иванович, столько мне про свой амур говорили, а теперь такой пассаж делаете.
– Ничего я вам про амур не говорил, это вы вместе с Ванькой меня жениться хотели заставить. Это вы все про амуров говорили, Аграфена Михайловна, с кузеном вашим, изменщиком! – обиделся Трегубов.
– Говорили! Говорили! Вы, после таких слов, изменщик и не комильфо, Василий Иванович! Мне как благородного звания девице и дочери бригадира таких слов слышать не положено!
– Какая такая девица! – неожиданно закричала дородная дама со вздорным выражением лица. – Ты не девица, ты блудница! Батюшка, Василий Иванович, я за тебя жизнь положу, я тебя в обиду не дам! Никакая она не ванькина кузина, она ему как есть полюбовница. Он тебя на ней оженить хотел, а потом смертью лютою извести. Господь, он правду видит, не даст попустительствовать!
Василий Иванович побледнел и откинулся на подушки. Судя по лицам собравшихся в комнате, сейчас должен был начаться «час X». На костях поверженного управляющего приживалы спешили заработать себе индульгенции на будущее и «политический капитал».
Нам с Алей эти разборки были совершенно неинтересны, а Трегубову еще и опасны для здоровья. Меня больше занимало то, какими глазами смотрит Алевтина на молодого красавца с романтической бледностью на челе.
Василию Трегубову, по моим подсчетам, было чуть за тридцать, но выглядел он значительно моложе благодаря наивному и честному выражению лица. Даже в болезни, не оправившись от ран и потери крови, он смотрелся романтическим героем и писаным красавцем. У него были большие выразительные глаза, роскошные русые кудри, волевой подбородок с ямочкой, белоснежные зубы и какое-то внутреннее обаяние.
Аля глядела на красивого барина во все глаза, явно сопереживая обрушившимся на него бедам. То, о чем думал я, ее в данный момент, судя по всему, не очень интересовало.
– Вы что, не видите, что Василию Ивановичу плохо, – сердито сказал я присутствующим. – Извольте покинуть комнату, больному нужен покой. Тебя это тоже касается, – добавил я специально для Алевтины, которая и не подумала выйти из спальни красавца.
Она рассеяно посмотрела на меня, улыбнулась загадочной, блуждающей улыбкой и послушно удалилась вместе со всеми из комнаты.
– Где слуги? – свирепо набросился я на доброхотного старичка Кузьму Платоновича.
– Ожидают-то приказаний благодетеля, – почтительно ответил он.
– Пусть заберут этих, – я указал на заговорщиков, – и отведут в холодную. И прикажите послать за становым приставом, пусть срочно приедет.
Кузьма Платонович прищелкнул каблучками стоптанных сапожек и выскочил наружу. В спальню тотчас вошли дюжие дворовые и вывели связанного управляющего; плачущая Аграфена Михайловна сама пошла следом.
В комнату заглянула Аля и сделала мне приглашающий знак глазами. Я вышел к ней.
– Мужики их хотят убить, – сказала она и указала глазами на удаляющуюся процессию.
– Больного не беспокоить. Под вашу ответственность, – ни к кому конкретно не обращаясь, распорядился я. – Вы пойдете со мной, – сказал я Кузьме Платоновичу. – Посмотрим, что у вас здесь за холодная.
Мы со старичком вышли вслед за арестованными во двор, где меня «во всеоружии» дожидался Иван. Я успокоил его, сказав, что у нас все в порядке, и мы все вместе пошли на зады усадьбы, оберегая управляющего от самосуда.
«Темная», построенная стараниями Вошина, оказалась настоящим тюремным казематом, сложенным из тесаного камня с окованными железом дверями. Детище управляющего впечатляло мощью и неприступностью. Такой тюрьме могла позавидовать иная губерния.
При нашем приближении из караульной будки вышел сторож с ружьем и здоровенными ключами, прикрепленными кольцом к поясу.
– Отворяй темную, – весело закричал ему один из конвоиров, – арештантов тебе привели.
Стражник, пожилой мужик с солдатской выправкой и седыми усами, недоуменно уставился на своего недавнего начальника, понял, что власть переменилась, и поспешно бросился открывать двери темницы. Я пошел следом за ним. Со скрипом раскрылась тяжелая дверь, и из помещения пахнуло смрадом и сыростью. Я хотел остаться снаружи, но любопытство пересилило брезгливость. Помедлив и глубоко вдохнув свежего воздуха, я вошел внутрь тюрьмы следом за остальными.
Вошин, которому конвоиры незаметно для нас всю дорогу делали мелкие пакости, тихонько подвывал от боли и унижения. Аграфена Михайловна впала в транс и ни на что не реагировала.
Обширное помещение темницы освещалось только через отдушину, оставленную у самого потолка. После дневного света я ничего не смог разглядеть, зато отчетливо услышал бряцание цепей.
– Эй, командир, – обратился я к стражнику, – кто у тебя здесь сидит?
– Бродячий человек, – ответил старик. – Его барин Иван Иванович посадили.
Между тем конвоиры так толкнули Вошина, что он с воплем грохнулся на каменный пол.
Внутренне я был с ними согласен. Иван Иванович, сколько я успел его узнать, получал то, что заслужил, но страсть глумиться над поверженным, распространенная в моем народе, была не менее отвратительна, чем беспредельная наглость начальства.
– Эй, вы! – рассердился я. – Прекратить! И развяжите его. А ты, – обратился я к сторожу, – принеси огня.
Вел я себя так уверенно и по-хозяйски, что мне никто не осмеливался перечить. Сторож поклонился и со всех ног бросился за огнем.
Между тем глаза привыкали к полумраку, и я начал различать отдельные предметы. Центральная часть каземата была пустой. Пол, выложенный из каменных, скорее всего известняковых, плит, запорошен гнилой, вонючей соломой. По периметру помещения вдоль стен была возведена невысокая бревенчатая загородка с маленькими дверцами, ведущими в камеры. Большинство дверок было открыто настежь. Я подошел к стене, из-за которой слышалось бренчание цепей. В это время вернулся «вертухай» с горящим факелом.
– Посвети, – приказал я ему.
Я отодвинул засов, запиравший камеру снаружи, и заглянул в узилище.
В нос ударило жуткое зловоние. Жалкое человеческое существо, скрючившись, ползало по полу, пряча лицо от огня.
Одет узник был в совершенно черную рубаху. На руках и ногах у него были толстенные цепи. Кроме них, ему надели ошейник и приковали короткой цепью к стене. Не выдержав зловония, я выскочил на улицу. Меня начало выворачивать наизнанку. Заставить себя вернуться в эту клоаку стоило больших усилий.
– Алексей Григорьич, – шепнул мне на ухо Иван, – прикажи ослобонить того человека. Оченно нужно!
Я не стал расспрашивать, зачем и почему, лишь незаметно кивнул, что понял.
– Эй, ты, – обратился я стражнику, – пошли за кузнецом, пусть раскуют арестанта.
– Никак не можно, барин, – возразил стражник, – не велено.
– Это кем не велено?
– А вот ими, – ответил сторож и указал пальцем на лежащего на полу Вошина.
– Давай быстро кузнеца! – закричал я, чувствуя, что тошнота опять подкатывается к горлу. – А то я тебя, мерзавца, до смерти запорю и с ним вместе посажу!
Тюремщик попятился и кинулся выполнять приказание. Мы с Иваном выскочили вслед, оставив так и не развязанного Вошина лежать на полу. Мне почему-то расхотелось бороться за гуманное отношение к этому человеку. Пусть им занимаются Высшие Силы, если у них появится такое желание.
Спустя несколько минут вслед за нами из каземата вышли посмеивающиеся мужики.
– Не прибили? – поинтересовался, как бы между прочим, Иван.
– Живехонек, – ответил один из экзекуторов, – еще нас тобой, мабуть, переживет.
Мы с Иваном отошли от толпы дворовых людей, привлеченных небывалым зрелищем.
– Что там за человек? – тихо спросил я его, указывая взглядом на каземат.
– Точно не скажу, – как мне показалось, лукаво ушел от прямого ответа соратник, – но чую, нам он сгодится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Он что-то темпераментно рассказывал хозяину, но при нашем появлении замолчал. Он переоделся и был в другой одежде, чем утром.
– Добрый день, – поздоровался я с присутствующими. И добавил, отвечая на недоумевающий взгляд больного. – Я ваш доктор, Алексей Григорьевич Крылов, а это моя жена Алевтина… (я до сих пор не побеспокоился узнать Алино отчество) …Сергеевна, – наобум добавил я.
Трегубов поздоровался слабым голосом и тревожно покосился на своего управляющего.
– Вы, кажется, хотели меня видеть? – спросил я.
– Я, собственно… – замялся хозяин, – это, вот, Иван Иваныч, он, собственно, он говорит, что вы его, что, одним словом, на него напали…
– Если у господина Вошина есть ко мне претензии, я всегда к его услугам. Кто вам отвязал растяжку?
Мое хитроумное приспособление для поломанной ноги сняли и куда-то унесли.
– Было больно, вот я и подумал, – виноватым голосом сказал Трегубов.
– Воля ваша, если хотите, чтобы у вас неправильно срослась кость, и остаться на всю жизнь хромым.
– Я не знал, вот ей-Богу, не знал. Иван Иваныч, собственно, сказал, что можно и так…
Мне было неинтересно, что еще сказал «Иван Иваныч», который стоял наподобие соляного столба, ни на что не реагируя, и я опять перебил помещика:
– Распорядитесь все восстановить. Впрочем, сами решайте. Хромым будете вы, а не я.
– Принесите эту вещь, – испуганно попросил Трегубов.
Одна из сиделок бросилась из комнаты и столкнулась в дверях с дамой неяркой внешности, но по-своему приятной, одетой в европейского покроя платье. Та вносила в комнату серебряный поднос с хрустальным графинчиком и тонким стаканом.
Увидев нас, женщина остановилась, не зная, что делать дальше.
– Бонжур, – наконец, поздоровалась она. – Я, кажется, не вовремя…
– У нее в кувшине отрава, – едва слышно прошептала мне Аля.
Женщина уже повернулась, собираясь уйти, когда я среагировал на Алино предупреждение и задержал ее:
– Куда же вы, сударыня, подождите, думаю, что у нас есть, что сказать друг другу…
Дама побледнела, испуганно посмотрела на меня, потом на застывшего Вошина и попыталась плечом открыть дверь. Я опередил ее, поймал за локоть и насильно втащил в комнату. Вошин дернулся было, но, сообразив, чем наше противостояние для него может кончится, остался на месте.
Я, между тем, подвел упирающуюся женщину к постели больного и заставил поставить поднос с отравленным питьем на туалетный столик. Трегубов во все глаза смотрел на мои странные действия, ничего не понимая.
Дама, освободившись от подноса, попятилась от меня под защиту Вошина.
– Это что? – спросил я ее, указывая на графинчик.
– Лекарство, то, что доктор прописал, – пискнула она.
– Какой доктор? – поинтересовался я.
– Который Василия Ивановича лечил.
– Никак нет-с, – наконец, обрел голос Вошин, – это клюквенная вода. Это я распорядился.
– Ну, так сами и выпейте, – сказал я.
Вошин с ненавистью смотрел на меня и не двигался с места. Тогда я налил жидкость в стакан и протянул ему.
– Извольте выпить!
Неожиданно управляющий ударил меня по руке, и стакан, упав на пол, со звоном разбился. Пока я машинально провожал его взглядом, Вошин врезал меня кулаком в лицо. Опыта кулачного боя у него было маловато, и удар получился не сильный, но болезненный.
У меня дернулась голова, но я успел сгруппироваться и встать в боксерскую стойку. Щека и губы тут же онемели. Следующий его выпад меня уже не достал. В ответ я пнул Вошина ногой по голени и тут же ударил в челюсть. Иван Иванович оказался крепким мужиком и удар выдержал.
Пронзительно закричала дама с графином. Вошин быстро оправился после моего прямого и, сгорбившись, выставив вперед кулаки, пошел на меня. Я сделал обманное движение, он попытался отклониться и, вместо прямого в нос, получил удар дворовым апперкотом в подбородок.
С боксом у меня тоже, как и у него, не ладилось, потому что и после моего второго «нокаута» он опять устоял на ногах и ответным ударом зацепил меня кулаком, содрав кожу на скуле.
В этот момент двери в спальню распахнулась, и в нее ворвалось несколько дворовых. Я отскочил к окну, намереваясь позвать на выручку Ивана с пистолетами.
– Вяжите его! – слабым голосом закричал Трегубов. Слуги замешкались, не зная кого из нас «вязать». Потом увидели, на кого показывает барин, и навалились на Вошина. Дама, прервав визг, упала в обморок.
Иван Иванович попытался вырваться из рук дворовых и начал кричать что-то нечленораздельное, но угрожающее. Мужики под видом того, что пытаются его удержать, начали охаживать управляющего кулаками.
Однако ненависть ко мне у него была так велика, что Вошину удалось вырваться из их рук и опять броситься на меня. Дворовые успели его перехватить, повалили его на пол и начали лупцевать по-настоящему.
– Хватит, – приказал помещик, когда Иван Иванович окончательно перестал сопротивляться.
Мужики неохотно подчинились. На крики и шум спальня постепенно наполнилась людьми. Кто-то сбегал за веревками, и Вошина связали по рукам и ногам.
Я отошел с Алей в сторонку и тихонько спросил:
– Она знала, что в графине отрава?
Аля утвердительно кивнула головой.
– А еще кто-нибудь знал?
– Из тех, кто в комнате, никто. Все ненавидят управляющего и рады, что барин велел его связать.
Между тем Трегубов взялся решать судьбу своего помощника. Тот, окровавленный, лежал на полу и не подавал признаков жизни.
– Оставьте его и идите, – приказал помещик дворне.
Слуги, разгоряченные легкой победой над супостатом, неохотно потянулись из спальни. Им на смену вошли люди, одетые в господское платье. По скромному поведению и заношенности одежды я классифицировал их как приживал и бедных родственников.
– Из них кто-нибудь участвовал в заговоре? – спросил я Алю.
– Нет, – ответила она.
– Если кто-нибудь попадется, предупреди, – попросил я.
– Как вы узнали, что меня хотят отравить? – спросил Трегубов.
– При помощи дедуктивного метода, – серьезно ответил я.
Помещик озадачено посмотрел на меня, но разъяснений не спросил, стеснялся показать свое невежество. В это время Вошин пришел в себя и начал ругаться. Говорил он гнусаво и бессвязно, в основном оскорбительные эпитеты, растягивая разбитые в кровь губы. Главными предметами его оценок были Трегубов и я.
Меня оскорбления никак не трогали, а вот помещика задели:
– Чем же я тебе, Иван, помешал? – спросил он дрожащим голосом. – За что ты смерти моей возжелал?
Вошин на вопрос не ответил, только выругался. Он с ненавистью смотрел на нас с хозяином и скрипел зубами в бессильной ярости.
– Плохо тебе у меня жилось? Сам хозяином возжелал стать? – риторически вопрошал Трегубов.
– Почто, ты, Ванюша-то, крамолу учинил? – спросил поверженного управляющего благообразный старичок с простецким лицом.
– Меня он, Кузьма Платоныч, извести надумал, спасибо, Господь да люди добрые не допустили, – вместо Вошина прерывающимся от обиды и слабости голосом ответил помещик.
– Ах, Ванюшка, Ванюшка-то, грех-то какой, – сказал, крестясь на образ, старик. – Благодетеля нашего, отца родного, извести-то надумал!
– Молчи, старый приживал! – закричал на старика Вошин. – Это тебе-то Васька отец родной?! Мало он нашей кровушки народной попил? Душегуб он и кровопивец!
Красивое лицо Трегубова сделалось растерянным и виноватым.
– Грех тебе так говорить, Иван, какой я кровопивец!
Василий Иванович, несмотря на свой мужественный вид, скорее всего, принадлежал к натурам нежным и ранимым. Понятно, что при таком складе характера он не мог победить талантливого интригана Платона Зубова в придворных баталиях за благосклонность Екатерины. Наглое и беспочвенное обвинение Вошина привело его в большое смущение.
– Врешь ты все, Ванюшка-то, – укоризненно сказал Кузьма Платонович, – ты и есть душегуб, все от тебя плачут. Станового надо вызвать-то, пущай дознание учинит.
– Правда, пошлите за становым, – сказал помещик. – А Иван Иваныч пусть пока у себя в комнате посидит, развяжите его.
Я, заметив, как радостно блеснули глаза Вошина, поспешил вмешаться:
– Негоже его в доме оставлять, он еще по злобе пожар сделает (пожаров на Руси всегда панически боялись, почти так же сильно, как начальства), нет ли у вас какого-нибудь специального помещения? Вроде арестантской?
– Как же не быть, есть! – сказал, радостно потирая ручки, Кузьма Платонович. – Сам же Ванюша-то и построил-то. Вот пущай напоследок-то и попользуется.
– Право, я не знаю, – смутился «душегуб и кровопивец». – Ежели, правда, пожар… Ах, делайте, как сами знаете…
Кузьма Платонович под ругань Вошина, попрекавшего его за неблагодарность, кликнул слуг и велел отвезти задержанного в темную.
Между тем очнувшаяся после обморока соучастница тихо встала с пола и попыталась улизнуть из комнаты.
– А ты, Аграфена Михайловна, куды? Чай, скажешь, не знала, какое твой братец злодейство учинить намеревался? – остановил ее старик, беря административную инициативу в свои руки.
– Ах, батюшка Кузьма Платонович, я просто потрясена, какие на нас наветы идут. А вы, Василий Иванович, столько мне про свой амур говорили, а теперь такой пассаж делаете.
– Ничего я вам про амур не говорил, это вы вместе с Ванькой меня жениться хотели заставить. Это вы все про амуров говорили, Аграфена Михайловна, с кузеном вашим, изменщиком! – обиделся Трегубов.
– Говорили! Говорили! Вы, после таких слов, изменщик и не комильфо, Василий Иванович! Мне как благородного звания девице и дочери бригадира таких слов слышать не положено!
– Какая такая девица! – неожиданно закричала дородная дама со вздорным выражением лица. – Ты не девица, ты блудница! Батюшка, Василий Иванович, я за тебя жизнь положу, я тебя в обиду не дам! Никакая она не ванькина кузина, она ему как есть полюбовница. Он тебя на ней оженить хотел, а потом смертью лютою извести. Господь, он правду видит, не даст попустительствовать!
Василий Иванович побледнел и откинулся на подушки. Судя по лицам собравшихся в комнате, сейчас должен был начаться «час X». На костях поверженного управляющего приживалы спешили заработать себе индульгенции на будущее и «политический капитал».
Нам с Алей эти разборки были совершенно неинтересны, а Трегубову еще и опасны для здоровья. Меня больше занимало то, какими глазами смотрит Алевтина на молодого красавца с романтической бледностью на челе.
Василию Трегубову, по моим подсчетам, было чуть за тридцать, но выглядел он значительно моложе благодаря наивному и честному выражению лица. Даже в болезни, не оправившись от ран и потери крови, он смотрелся романтическим героем и писаным красавцем. У него были большие выразительные глаза, роскошные русые кудри, волевой подбородок с ямочкой, белоснежные зубы и какое-то внутреннее обаяние.
Аля глядела на красивого барина во все глаза, явно сопереживая обрушившимся на него бедам. То, о чем думал я, ее в данный момент, судя по всему, не очень интересовало.
– Вы что, не видите, что Василию Ивановичу плохо, – сердито сказал я присутствующим. – Извольте покинуть комнату, больному нужен покой. Тебя это тоже касается, – добавил я специально для Алевтины, которая и не подумала выйти из спальни красавца.
Она рассеяно посмотрела на меня, улыбнулась загадочной, блуждающей улыбкой и послушно удалилась вместе со всеми из комнаты.
– Где слуги? – свирепо набросился я на доброхотного старичка Кузьму Платоновича.
– Ожидают-то приказаний благодетеля, – почтительно ответил он.
– Пусть заберут этих, – я указал на заговорщиков, – и отведут в холодную. И прикажите послать за становым приставом, пусть срочно приедет.
Кузьма Платонович прищелкнул каблучками стоптанных сапожек и выскочил наружу. В спальню тотчас вошли дюжие дворовые и вывели связанного управляющего; плачущая Аграфена Михайловна сама пошла следом.
В комнату заглянула Аля и сделала мне приглашающий знак глазами. Я вышел к ней.
– Мужики их хотят убить, – сказала она и указала глазами на удаляющуюся процессию.
– Больного не беспокоить. Под вашу ответственность, – ни к кому конкретно не обращаясь, распорядился я. – Вы пойдете со мной, – сказал я Кузьме Платоновичу. – Посмотрим, что у вас здесь за холодная.
Мы со старичком вышли вслед за арестованными во двор, где меня «во всеоружии» дожидался Иван. Я успокоил его, сказав, что у нас все в порядке, и мы все вместе пошли на зады усадьбы, оберегая управляющего от самосуда.
«Темная», построенная стараниями Вошина, оказалась настоящим тюремным казематом, сложенным из тесаного камня с окованными железом дверями. Детище управляющего впечатляло мощью и неприступностью. Такой тюрьме могла позавидовать иная губерния.
При нашем приближении из караульной будки вышел сторож с ружьем и здоровенными ключами, прикрепленными кольцом к поясу.
– Отворяй темную, – весело закричал ему один из конвоиров, – арештантов тебе привели.
Стражник, пожилой мужик с солдатской выправкой и седыми усами, недоуменно уставился на своего недавнего начальника, понял, что власть переменилась, и поспешно бросился открывать двери темницы. Я пошел следом за ним. Со скрипом раскрылась тяжелая дверь, и из помещения пахнуло смрадом и сыростью. Я хотел остаться снаружи, но любопытство пересилило брезгливость. Помедлив и глубоко вдохнув свежего воздуха, я вошел внутрь тюрьмы следом за остальными.
Вошин, которому конвоиры незаметно для нас всю дорогу делали мелкие пакости, тихонько подвывал от боли и унижения. Аграфена Михайловна впала в транс и ни на что не реагировала.
Обширное помещение темницы освещалось только через отдушину, оставленную у самого потолка. После дневного света я ничего не смог разглядеть, зато отчетливо услышал бряцание цепей.
– Эй, командир, – обратился я к стражнику, – кто у тебя здесь сидит?
– Бродячий человек, – ответил старик. – Его барин Иван Иванович посадили.
Между тем конвоиры так толкнули Вошина, что он с воплем грохнулся на каменный пол.
Внутренне я был с ними согласен. Иван Иванович, сколько я успел его узнать, получал то, что заслужил, но страсть глумиться над поверженным, распространенная в моем народе, была не менее отвратительна, чем беспредельная наглость начальства.
– Эй, вы! – рассердился я. – Прекратить! И развяжите его. А ты, – обратился я к сторожу, – принеси огня.
Вел я себя так уверенно и по-хозяйски, что мне никто не осмеливался перечить. Сторож поклонился и со всех ног бросился за огнем.
Между тем глаза привыкали к полумраку, и я начал различать отдельные предметы. Центральная часть каземата была пустой. Пол, выложенный из каменных, скорее всего известняковых, плит, запорошен гнилой, вонючей соломой. По периметру помещения вдоль стен была возведена невысокая бревенчатая загородка с маленькими дверцами, ведущими в камеры. Большинство дверок было открыто настежь. Я подошел к стене, из-за которой слышалось бренчание цепей. В это время вернулся «вертухай» с горящим факелом.
– Посвети, – приказал я ему.
Я отодвинул засов, запиравший камеру снаружи, и заглянул в узилище.
В нос ударило жуткое зловоние. Жалкое человеческое существо, скрючившись, ползало по полу, пряча лицо от огня.
Одет узник был в совершенно черную рубаху. На руках и ногах у него были толстенные цепи. Кроме них, ему надели ошейник и приковали короткой цепью к стене. Не выдержав зловония, я выскочил на улицу. Меня начало выворачивать наизнанку. Заставить себя вернуться в эту клоаку стоило больших усилий.
– Алексей Григорьич, – шепнул мне на ухо Иван, – прикажи ослобонить того человека. Оченно нужно!
Я не стал расспрашивать, зачем и почему, лишь незаметно кивнул, что понял.
– Эй, ты, – обратился я стражнику, – пошли за кузнецом, пусть раскуют арестанта.
– Никак не можно, барин, – возразил стражник, – не велено.
– Это кем не велено?
– А вот ими, – ответил сторож и указал пальцем на лежащего на полу Вошина.
– Давай быстро кузнеца! – закричал я, чувствуя, что тошнота опять подкатывается к горлу. – А то я тебя, мерзавца, до смерти запорю и с ним вместе посажу!
Тюремщик попятился и кинулся выполнять приказание. Мы с Иваном выскочили вслед, оставив так и не развязанного Вошина лежать на полу. Мне почему-то расхотелось бороться за гуманное отношение к этому человеку. Пусть им занимаются Высшие Силы, если у них появится такое желание.
Спустя несколько минут вслед за нами из каземата вышли посмеивающиеся мужики.
– Не прибили? – поинтересовался, как бы между прочим, Иван.
– Живехонек, – ответил один из экзекуторов, – еще нас тобой, мабуть, переживет.
Мы с Иваном отошли от толпы дворовых людей, привлеченных небывалым зрелищем.
– Что там за человек? – тихо спросил я его, указывая взглядом на каземат.
– Точно не скажу, – как мне показалось, лукаво ушел от прямого ответа соратник, – но чую, нам он сгодится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32