Она со смутной улыбкой смотрела на танцующую девушку и не сразу заметила, что я смотрю не только на Ольгу, но и на нее.
Пожалуй, ситуация для начала двадцатого века создалась слишком крутая, но я постарался сгладить ее спокойным, будничным выражением лица, как будто каждый день видел раздевающихся перед собой женщин.
– Очень мило, – сказал я Коллонтай, – Ольге ваше белье идет.
После этого, как ни в чем ни бывало, отвернулся, не дав ей времени отреагировать.
Надо сказать, что обнаженная революционерка была из себя очень даже ничего. Может быть, для нашего времени формы у нее были немного тяжеловаты, но это опять-таки, на чей вкус. Во всяком случае, сказать, что «ее мало», я бы не решился, как и то, что «ее слишком много», Теперь, когда наш «зрительный контакт» состоялся, я без прежнего неудобства уперся взглядом в картину, наблюдая, как Александра Михайловна прилаживала на себе белье незнакомой конструкции. Ольга, все еще оставаясь в панталонах, помогала ей застегивать лифчик. Белье конца XX века революционерку потрясло. Она, больше не обращая на меня внимания, надевала то боди, то бюстье, поднимающий грудь, то «Анжелику», собирающую груди «в кучку».
– А это можно надеть? – негромко спросила Коллонтай, указывая на заинтересовавшую ее мини-юбку.
К сожалению, про меня дамы больше не вспомнили и не пригласили полюбоваться надетым бельем. Пришлось удовлетвориться их неясным отражением. Юбка была Александре Михайловне мала, но желание прикинуть на себя одежду будущего пересилило неудобство и совместными усилиями дамы ее таки натянули. После этого и роскошная грудь скрылась под каким-то топиком: Коллонтай превратилась в нормальную современную девушку. Единственной дисгармонией была пышная прическа с тяжелым узлом волос на затылке. В наше время таких причесок не встретишь.
– Леш, можешь посмотреть, – оповестила меня Ольга.
Я встал и прошел в середину комнаты. Александра Михайловна была явно смущена, на ее щеках выступил румянец, и она старалась не встречаться со мной взглядом.
– Знаете, Александра Михайловна, одежда будущего вам идет, – вполне искренне сказал я. – У вас красивые ноги!
Невинный комплемент, который не вызвал бы никакой реакции у наших современниц, заставил запылать щеки революционерки. Женщины девятнадцатого века, носившие глубокие декольте, показывать ноги не привыкли.
– Вы находите, – только и нашлась она что сказать. – Неужели в таком виде женщины будут ходить по улицам?!
– Если у них красивые ноги, или они хотя бы думают, что они у них красивые, то будут, – ответил я.
– Ну, ладно, Леш, полюбовался, и хватит, – вмешалась в разговор Ольга. – Ты нам мешаешь.
Мне не оставалось ничего другого, как оставить женщин наедине. Я решил, было, примкнуть к мужской компании, продолжавшей заседать в диванной комнате, но оказалось, что пока я читал и любовался прекрасными дамами, оба пожилых джентльмена уже успели солидно набраться ликерами. Разговор их стал более оживленным, но менее вразумительным. Теперь они нашли общую точку соприкосновения и в два голоса ругали террористов-революционеров, дестабилизирующих русское общество.
Я тоже был против индивидуального и, тем более, публичного террора, но не против давления на власти со стороны левого спектра социума. В конце концов, если бы люди не боролись за свои права, мы бы до сих пор жили в рабовладельческом обществе. Это я и попытался сказать, но услышан не был. Александр Иванович для того, чтобы принять мою точку зрения, был слишком консервативен, а Аарон Моисеевич слишком пьян.
Однако, Александр Иванович, как представитель старшего поколения, не смог отказать себе в удовольствии поделиться своими глубокими наблюдениями по поводу правильного подхода к решению социальных задач:
– Когда я был молод, – сообщил он, – нам и в голову не приходило касаться каких-нибудь политических или социальных текущих дел, мы занимались только учебою. Для правильного и глубокого обсуждения таких общественных вопросов нужно быть человеком уже практическим, нужно много видеть, много знать, многое самому испытать. Иначе это будет обычный дилетантизм и профанация. Молодому человеку нужно многое испытать на практике, чтобы правильно и не односторонне судить о направлении и руководстве властей, а где же возможность этого правильного суждения, когда не выработано еще собственное миросозерцание, когда не приобретена еще твердая научная подготовка!
Я пожалел, что с нами нет стенографистки записать такие правильные и глубокие мысли,
– Абсолютно с вами согласен, – подтвердил позицию царского генерала пьяный профессор Гутмахер. – Учиться они толком не хотят, а «Мерседесы» им подавай. Вы знаете, что вот этот ваш потомок не уважает отечественные автомобили? Вы бы слышали, как он недавно ругал «Москвич»!
– И я о том же! – перебил его Александр Иванович. – Необходимо дорожить золотыми годами молодости для выработки в себе чистого, высокого идеала! Нелицеприятное отношение к правде, пример, который можно найти только в науке, в ее правде, в ее нелицеприятных приговорах!
Я еще минут пять послушал этот благостный, назидательный бред и ушел из комнаты, не прощаясь, по-английски.
Дело шло к вечеру, на улице уже давно стемнело, а о предстоящем и желанном ужине пока никто не поминал. Софья Аркадьевна с дочерью, как удалось выведать у слуги Максима, секретничали в Натальиной комнате, а двери в малую гостиную были по-прежнему плотно прикрыты. Я без дела послонялся по дому, еще раз с заинтересованной внимательностью рассмотрел портреты предков, висевшие в зале и, набравшись смелости, отправился охмурять социал-демократку.
На мой стук дверь открыла Ольга, посмотрела на меня наглыми, смеющимися глазами и разрешила войти. Александра Михайловна была одета в тесное, облегающее вечернее платье, как я догадался, на голое тело. Мой приход ее нимало не смутил, ей было не до мужиков: она в этот момент крутилась перед зеркалом, пытаясь в свете двух керосиновых ламп лучше себя рассмотреть.
– Как вам нравится это платье? – спросила она меня без революционной принципиальности, обычным женским голосом.
– Очень нравится, – честно ответил я. – Вам оно удивительно идет.
– Господи, какие красивые вещи! Как бы мне хотелось такое носить! А ткани, разве у нас есть такие ткани! – в превосходных степенях почти запричитала она.
– Зато у вас тут все натуральное, а у нас половина синтетики, – возразила Ольга.
– И главное, никто меня в этом не увидит. Софья Аркадьевна с Натальей с ума сойдут, если я перед ними покажусь в таком виде.
– А куда делся Арик? – поинтересовалась у меня Ольга.
– Пьянствует с генералом в диванной, – ответил я.
– Нет, ну что вы, мужики, за люди! – возмутилась она. – Не успеешь на минуту оставить без присмотра, как тут же что-нибудь выкинете. И сильно надрались?
– Есть маленько. Учат молодежь жить.
– Шур, ты тут с Лешей сама разберись, а я пойду их разгоню. Ему же пить нельзя ни грамма!
Не успели мы с Александрой Михайловной возразить, как верная подруга начинающего алкоголика выскочила из комнаты. Между нами должна была наступить смущающая пауза, но я ее предотвратил и взял быка за рога:
– А вы брючный костюм еще не мерили? – самым невинным тоном спросил я Коллонтай. – Вам должно очень пойти. В наше время половина женщин носит брюки.
– Я боюсь сама не справиться, – растеряно ответила Александра Михайловна, – лучше будет подождать Ольгу.
Мне такой вариант показался неинтересным, и я предложил:
– Я вам с удовольствием помогу.
– Ну что вы, вам это будет неприятно!
– О чем вы говорите, напротив, любоваться вами – наслаждение, я никогда еще не видел таких красивых женщин! – нагло соврал я. – Позвольте, я расстегну у вас на спине молнию.
– А почему, собственно, эти застежки называются молниями? – поинтересовалась Александра Михайловна, пока я тянул колечко.
Ответить я не успел, расстегнутое до самого низа платье разошлось на спине. Я, помогая его снять, просунул руки ей под мышки и случайно мне в ладони попали две горячие груди с набухшими, твердыми сосками. Мы оба замерли, так, как будто ничего не случилось, а потом я, как бы машинально, начал пальцами ласкать нежную кожу. Коллонтай прижалась ко мне голой спиной и закинула назад голову. Я наклонился и поцеловал ее жаркие, сухие губы. Она оттолкнула меня, высвободилась, потом повернулась ко мне лицом и охватила шею руками. Я прижал ее к себе и снова впился в ее полуоткрытый рот. Нас обоих начала бить нервная дрожь. Не выпуская отвечающих губ, я гладил ее спину.
– Только не здесь, – хриплым шепотом сказала она, решительно от меня отстраняясь. – Сюда могут войти.
Но мне уже трудно было остановиться…
– Ты… – произнесла она, и я напрягся, ожидая обычного, старозаветного девичьего заклинания: «Перестанешь меня уважать», но ошибся.
– Ты, – повторила она, – сумасшедший, у нас вся ночь впереди…
– Ты останешься ночевать? – спросил я, шепча в самое ухо, отчего у нее щекотно зашевелились на шее волосы, и она нежно потерлась ей о мои губы.
– Зачем, мы поедем ко мне, – неожиданно спокойным голосом ответила она. – Помоги мне одеться. Сказать, что я сумел ей в этом оказать большую помощь, было бы преувеличением, скорее наоборот, своей помощью я только мешал, Однако, Александра Михайловна не протестовала ни против нежного покусывания своих плеч, ни против моих вездесущих, все время что-то ищущих рук. К счастью, нас не беспокоили, и одевание ее в собственное белье и платье затянулось почти до ужина. Я лишний раз восхитился старорусской вежливостью – никто не ломился в нашу закрытую дверь,
После затянувшегося ужина Александра Михайловна как бы между прочим сказала, что ей страшно одной возвращаться домой. После возникшей небольшой паузы, я вызвался проводить ее до дома. Случилась неловкость, которую попыталась сгладить Софья Аркадьевна, нарочито громко заговорив о погоде. Однако, замять инцидент у нее не получилось, Наталья Александровна вспыхнула и низко склонилась над пустой тарелкой, Александр Иванович досадливо крякнул, а Ольга залилась смехом, не имеющим к словам хозяйки о капризах погоды никакого отношения…
Провожали нас довольно сухо. Мать с дочерью сразу же после ужина ушли к себе в комнаты, Александр Иванович заботливо пестовал все еще пьяного Гутмахера и довольно коротко с нами простился.
Мы с Коллонтай вышли к ее поданному крытому экипажу и тут же очутились в его темном простывшем чреве. Я сразу же набросился на Шуру и начал искать ее губы, которые тут же нашлись и, как говорится в таких случаях в плохих старых романах слились в долгом, страстном поцелуе.
Холодный, пронизывающий ветер гнал над дорогой мелкий, колючий снег. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Каучуковые колеса мягко прыгали по замерзшим рытвинам проселочной дороги, и наш возок мерно раскачивался на мягких рессорах.
– Ты не осуждаешь меня за то, что я так сразу согласилась поехать с тобой? – спросила меня революционерка после того, как, нацеловавшись всласть, мы немного сбавили темпы сближения.
Насчет того, что она «согласилась», Шура была не совсем точна, она не согласилась, а сама предложила мне поехать к ней, и в этом была значительная разница. Поэтому я не ответил, только сильнее прижал ее к себе и поцеловал шепчущие губы. В меня словно вселился бес. Не могу сказать, что я так вдруг, без памяти, с первого взгляда влюбился в эту женщину. Бесспорно, в Александре Михайловне многое было привлекательно, но не так, чтобы сломя голову мчаться с ней неведомо куда, ставя в неловкое положение и себя, и семейство Крыловых. Однако, я чувствовал себя на таком взводе, что просто не смог отказаться от такого заманчивого, сулящего многие удовольствия предложения. Слаб человек в своих слабостях!
– Прошу, не суди меня строго, – предложила развивать тему нравственности вольная революционерка, когда наши губы, в конце концов, распались по естественным причинам – нам не хватило воздуха, – такое случилось со мной в первый раз в жизни!
– Со мной тоже, – без лукавства сказал я, правда, имея виду совсем другое, чем то, что она.
Действительно, последние два часа со мной происходило что-то необычное.
Такого острого желания обладать женщиной я давно не испытывал. Не в силах сдержать эмоции, я, буквально как подросток, терзал под шубой ее мягкую, нежную плоть, да еще, как вурдалак, скрипел зубами. Все это в свою очередь так завело Александру Михайловну, что и она за компанию начала прерывисто стонать и дала полную волю своим рукам.
– Какой ты необузданный! – шептала она, подставляя лицо и тело моим рукам и губам. – Это волшебство! А ты знаешь, что я замужем? – совершенно, по моему мнению, ни к месту, вдруг спросила она.
– Догадываюсь, – ответил я, – мне называли твою девичью фамилию, кажется Домонтович? А что это меняет?
– Я не живу с мужем, – не отвечая на мой вопрос, сказала она, – но у меня есть другой близкий человек…
– Только один? – чуть не ляпнул я, отвлекаясь от упоительного блаженства предощущения обладания, однако вовремя поймал себя за язык. – И кто это?
– Он замечательный человек, его зовут Александр Саткевич.
– Он что, сейчас в имении? – с тревогой спросил я. Любовный треугольник в данный момент меня никак не прельщал.
– Нет, Александр в Петербурге. Он служит в Генеральном штабе, – задумчиво ответила Александра Михайловна, и я почувствовал, что она внутренне и физически от меня отстранилась. – Он хочет, чтобы я развелась с мужем и вышла за него. Меня это очень волнует…
– Что именно? – спросил я без особого интереса к теме ее личной жизни. Меня в тот момент больше волновали низменные страсти, а не моральные и семейные проблемы. Александра отодвинулась и откинула голову на спинку мягкого сиденья. Мне пришлось отпустить ее и включиться в беседу.
– Ты не хочешь разводиться?
– У нас все так сложно получается. Я хотела, чтобы он женился на моей подруге Зое Шадурской, – говорила она. – Зоя такое чудо! Мы даже начали жить вчетвером, коммуной, и…
Сначала я подумал, что Александра Михайловна говорит о шведской семье, но сообразил, что для ее времени такое слишком круто, и спросил другое:
– И ты сама влюбилась в этого Саткевича?
– Откуда ты знаешь? – поразилась она.
– Догадался, – не очень любезно ответил я. Говорить в ответственный момент, когда мои руки увлеченно обследовали «новые владения», о старых привязанностях со стороны Коллонтай было не очень тактично. Она не обратила внимание на мой тон и продолжила облегчать душу:
– Да, я полюбила Сашу, но не могу оставить и Володю.
– Откуда взялся еще и Володя?
– Володя – это мой муж, Владимир Коллонтай.
– А…. – только и нашелся протянуть я. Получалось, что я в этой компании вообще сам четвертый.
Заведи она такой разговор раньше, я, скорее всего, не сидел бы сейчас в темноте возка. Сложные любовные многоходовки меня никогда не привлекали. Особенно, если в дело шли русская трагичность и душевные надрывы. Любителей бесконечно выяснять отношения вместо того, чтобы просто любить или, в крайнем случае, ненавидеть, больше чем достаточно, но это совсем не мое амплуа. Потому я не поддержал тему любовного многоугольника и вернул руки на старое место, под теплую полу шубы Коллонтай.
– Ты только посмотри, какая чудесная ночь! – воскликнула Александра Михайловна, вздрагивая от особенно откровенной ласки, внешне стараясь остаться спокойной светской дамой.
Я мельком глянул в небольшое окошко. Ничего необыкновенного, на мой взгляд, во вьюжной ночи не было. Только то, что от выпавшего снега стало немного светлее, но так, чтобы можно было любоваться зимними панорамами Подмосковья.
– Да, красиво, – неопределенно ответил я. Потом добавил, чтобы сделать ей приятное: – Действительно, чудесная ночь.
– Тебе не кажется, что снежинки похожи на белых пчел, которые летят в свой огромный улей? Посмотри, какие расплывчатые очертания леса и поля, как это не похоже на Италию, и как все у нас величественно и масштабно. Мне кажется, что в России, огромной, бедной, несчастной, заложен дух нового времени. Уже ее бесконечные размеры имеют космические масштабы. А здесь такая мне знакомая красота очертаний, и здесь я начала постигать основы марксизма! Когда наш народ, наконец, станет свободным и счастливым, и мы, гордые и сильные люди, создадим новый прекрасный мир!
– И в огороде у нас будет расти бузина, а в Киеве жить дядька, – так и хотелось сказать мне, запутанному этой феерической женщиной в красотах ветреной осенней ночи и гимне освобожденного труда.
– Тогда, когда труд станет свободным, а люди гордыми и красивыми, только тогда нам, революционерам, по-настоящему можно будет посвятить себя искусству, – докончила свой монолог Александра Михайловна.
Я промычал что-то одобрительное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Пожалуй, ситуация для начала двадцатого века создалась слишком крутая, но я постарался сгладить ее спокойным, будничным выражением лица, как будто каждый день видел раздевающихся перед собой женщин.
– Очень мило, – сказал я Коллонтай, – Ольге ваше белье идет.
После этого, как ни в чем ни бывало, отвернулся, не дав ей времени отреагировать.
Надо сказать, что обнаженная революционерка была из себя очень даже ничего. Может быть, для нашего времени формы у нее были немного тяжеловаты, но это опять-таки, на чей вкус. Во всяком случае, сказать, что «ее мало», я бы не решился, как и то, что «ее слишком много», Теперь, когда наш «зрительный контакт» состоялся, я без прежнего неудобства уперся взглядом в картину, наблюдая, как Александра Михайловна прилаживала на себе белье незнакомой конструкции. Ольга, все еще оставаясь в панталонах, помогала ей застегивать лифчик. Белье конца XX века революционерку потрясло. Она, больше не обращая на меня внимания, надевала то боди, то бюстье, поднимающий грудь, то «Анжелику», собирающую груди «в кучку».
– А это можно надеть? – негромко спросила Коллонтай, указывая на заинтересовавшую ее мини-юбку.
К сожалению, про меня дамы больше не вспомнили и не пригласили полюбоваться надетым бельем. Пришлось удовлетвориться их неясным отражением. Юбка была Александре Михайловне мала, но желание прикинуть на себя одежду будущего пересилило неудобство и совместными усилиями дамы ее таки натянули. После этого и роскошная грудь скрылась под каким-то топиком: Коллонтай превратилась в нормальную современную девушку. Единственной дисгармонией была пышная прическа с тяжелым узлом волос на затылке. В наше время таких причесок не встретишь.
– Леш, можешь посмотреть, – оповестила меня Ольга.
Я встал и прошел в середину комнаты. Александра Михайловна была явно смущена, на ее щеках выступил румянец, и она старалась не встречаться со мной взглядом.
– Знаете, Александра Михайловна, одежда будущего вам идет, – вполне искренне сказал я. – У вас красивые ноги!
Невинный комплемент, который не вызвал бы никакой реакции у наших современниц, заставил запылать щеки революционерки. Женщины девятнадцатого века, носившие глубокие декольте, показывать ноги не привыкли.
– Вы находите, – только и нашлась она что сказать. – Неужели в таком виде женщины будут ходить по улицам?!
– Если у них красивые ноги, или они хотя бы думают, что они у них красивые, то будут, – ответил я.
– Ну, ладно, Леш, полюбовался, и хватит, – вмешалась в разговор Ольга. – Ты нам мешаешь.
Мне не оставалось ничего другого, как оставить женщин наедине. Я решил, было, примкнуть к мужской компании, продолжавшей заседать в диванной комнате, но оказалось, что пока я читал и любовался прекрасными дамами, оба пожилых джентльмена уже успели солидно набраться ликерами. Разговор их стал более оживленным, но менее вразумительным. Теперь они нашли общую точку соприкосновения и в два голоса ругали террористов-революционеров, дестабилизирующих русское общество.
Я тоже был против индивидуального и, тем более, публичного террора, но не против давления на власти со стороны левого спектра социума. В конце концов, если бы люди не боролись за свои права, мы бы до сих пор жили в рабовладельческом обществе. Это я и попытался сказать, но услышан не был. Александр Иванович для того, чтобы принять мою точку зрения, был слишком консервативен, а Аарон Моисеевич слишком пьян.
Однако, Александр Иванович, как представитель старшего поколения, не смог отказать себе в удовольствии поделиться своими глубокими наблюдениями по поводу правильного подхода к решению социальных задач:
– Когда я был молод, – сообщил он, – нам и в голову не приходило касаться каких-нибудь политических или социальных текущих дел, мы занимались только учебою. Для правильного и глубокого обсуждения таких общественных вопросов нужно быть человеком уже практическим, нужно много видеть, много знать, многое самому испытать. Иначе это будет обычный дилетантизм и профанация. Молодому человеку нужно многое испытать на практике, чтобы правильно и не односторонне судить о направлении и руководстве властей, а где же возможность этого правильного суждения, когда не выработано еще собственное миросозерцание, когда не приобретена еще твердая научная подготовка!
Я пожалел, что с нами нет стенографистки записать такие правильные и глубокие мысли,
– Абсолютно с вами согласен, – подтвердил позицию царского генерала пьяный профессор Гутмахер. – Учиться они толком не хотят, а «Мерседесы» им подавай. Вы знаете, что вот этот ваш потомок не уважает отечественные автомобили? Вы бы слышали, как он недавно ругал «Москвич»!
– И я о том же! – перебил его Александр Иванович. – Необходимо дорожить золотыми годами молодости для выработки в себе чистого, высокого идеала! Нелицеприятное отношение к правде, пример, который можно найти только в науке, в ее правде, в ее нелицеприятных приговорах!
Я еще минут пять послушал этот благостный, назидательный бред и ушел из комнаты, не прощаясь, по-английски.
Дело шло к вечеру, на улице уже давно стемнело, а о предстоящем и желанном ужине пока никто не поминал. Софья Аркадьевна с дочерью, как удалось выведать у слуги Максима, секретничали в Натальиной комнате, а двери в малую гостиную были по-прежнему плотно прикрыты. Я без дела послонялся по дому, еще раз с заинтересованной внимательностью рассмотрел портреты предков, висевшие в зале и, набравшись смелости, отправился охмурять социал-демократку.
На мой стук дверь открыла Ольга, посмотрела на меня наглыми, смеющимися глазами и разрешила войти. Александра Михайловна была одета в тесное, облегающее вечернее платье, как я догадался, на голое тело. Мой приход ее нимало не смутил, ей было не до мужиков: она в этот момент крутилась перед зеркалом, пытаясь в свете двух керосиновых ламп лучше себя рассмотреть.
– Как вам нравится это платье? – спросила она меня без революционной принципиальности, обычным женским голосом.
– Очень нравится, – честно ответил я. – Вам оно удивительно идет.
– Господи, какие красивые вещи! Как бы мне хотелось такое носить! А ткани, разве у нас есть такие ткани! – в превосходных степенях почти запричитала она.
– Зато у вас тут все натуральное, а у нас половина синтетики, – возразила Ольга.
– И главное, никто меня в этом не увидит. Софья Аркадьевна с Натальей с ума сойдут, если я перед ними покажусь в таком виде.
– А куда делся Арик? – поинтересовалась у меня Ольга.
– Пьянствует с генералом в диванной, – ответил я.
– Нет, ну что вы, мужики, за люди! – возмутилась она. – Не успеешь на минуту оставить без присмотра, как тут же что-нибудь выкинете. И сильно надрались?
– Есть маленько. Учат молодежь жить.
– Шур, ты тут с Лешей сама разберись, а я пойду их разгоню. Ему же пить нельзя ни грамма!
Не успели мы с Александрой Михайловной возразить, как верная подруга начинающего алкоголика выскочила из комнаты. Между нами должна была наступить смущающая пауза, но я ее предотвратил и взял быка за рога:
– А вы брючный костюм еще не мерили? – самым невинным тоном спросил я Коллонтай. – Вам должно очень пойти. В наше время половина женщин носит брюки.
– Я боюсь сама не справиться, – растеряно ответила Александра Михайловна, – лучше будет подождать Ольгу.
Мне такой вариант показался неинтересным, и я предложил:
– Я вам с удовольствием помогу.
– Ну что вы, вам это будет неприятно!
– О чем вы говорите, напротив, любоваться вами – наслаждение, я никогда еще не видел таких красивых женщин! – нагло соврал я. – Позвольте, я расстегну у вас на спине молнию.
– А почему, собственно, эти застежки называются молниями? – поинтересовалась Александра Михайловна, пока я тянул колечко.
Ответить я не успел, расстегнутое до самого низа платье разошлось на спине. Я, помогая его снять, просунул руки ей под мышки и случайно мне в ладони попали две горячие груди с набухшими, твердыми сосками. Мы оба замерли, так, как будто ничего не случилось, а потом я, как бы машинально, начал пальцами ласкать нежную кожу. Коллонтай прижалась ко мне голой спиной и закинула назад голову. Я наклонился и поцеловал ее жаркие, сухие губы. Она оттолкнула меня, высвободилась, потом повернулась ко мне лицом и охватила шею руками. Я прижал ее к себе и снова впился в ее полуоткрытый рот. Нас обоих начала бить нервная дрожь. Не выпуская отвечающих губ, я гладил ее спину.
– Только не здесь, – хриплым шепотом сказала она, решительно от меня отстраняясь. – Сюда могут войти.
Но мне уже трудно было остановиться…
– Ты… – произнесла она, и я напрягся, ожидая обычного, старозаветного девичьего заклинания: «Перестанешь меня уважать», но ошибся.
– Ты, – повторила она, – сумасшедший, у нас вся ночь впереди…
– Ты останешься ночевать? – спросил я, шепча в самое ухо, отчего у нее щекотно зашевелились на шее волосы, и она нежно потерлась ей о мои губы.
– Зачем, мы поедем ко мне, – неожиданно спокойным голосом ответила она. – Помоги мне одеться. Сказать, что я сумел ей в этом оказать большую помощь, было бы преувеличением, скорее наоборот, своей помощью я только мешал, Однако, Александра Михайловна не протестовала ни против нежного покусывания своих плеч, ни против моих вездесущих, все время что-то ищущих рук. К счастью, нас не беспокоили, и одевание ее в собственное белье и платье затянулось почти до ужина. Я лишний раз восхитился старорусской вежливостью – никто не ломился в нашу закрытую дверь,
После затянувшегося ужина Александра Михайловна как бы между прочим сказала, что ей страшно одной возвращаться домой. После возникшей небольшой паузы, я вызвался проводить ее до дома. Случилась неловкость, которую попыталась сгладить Софья Аркадьевна, нарочито громко заговорив о погоде. Однако, замять инцидент у нее не получилось, Наталья Александровна вспыхнула и низко склонилась над пустой тарелкой, Александр Иванович досадливо крякнул, а Ольга залилась смехом, не имеющим к словам хозяйки о капризах погоды никакого отношения…
Провожали нас довольно сухо. Мать с дочерью сразу же после ужина ушли к себе в комнаты, Александр Иванович заботливо пестовал все еще пьяного Гутмахера и довольно коротко с нами простился.
Мы с Коллонтай вышли к ее поданному крытому экипажу и тут же очутились в его темном простывшем чреве. Я сразу же набросился на Шуру и начал искать ее губы, которые тут же нашлись и, как говорится в таких случаях в плохих старых романах слились в долгом, страстном поцелуе.
Холодный, пронизывающий ветер гнал над дорогой мелкий, колючий снег. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Каучуковые колеса мягко прыгали по замерзшим рытвинам проселочной дороги, и наш возок мерно раскачивался на мягких рессорах.
– Ты не осуждаешь меня за то, что я так сразу согласилась поехать с тобой? – спросила меня революционерка после того, как, нацеловавшись всласть, мы немного сбавили темпы сближения.
Насчет того, что она «согласилась», Шура была не совсем точна, она не согласилась, а сама предложила мне поехать к ней, и в этом была значительная разница. Поэтому я не ответил, только сильнее прижал ее к себе и поцеловал шепчущие губы. В меня словно вселился бес. Не могу сказать, что я так вдруг, без памяти, с первого взгляда влюбился в эту женщину. Бесспорно, в Александре Михайловне многое было привлекательно, но не так, чтобы сломя голову мчаться с ней неведомо куда, ставя в неловкое положение и себя, и семейство Крыловых. Однако, я чувствовал себя на таком взводе, что просто не смог отказаться от такого заманчивого, сулящего многие удовольствия предложения. Слаб человек в своих слабостях!
– Прошу, не суди меня строго, – предложила развивать тему нравственности вольная революционерка, когда наши губы, в конце концов, распались по естественным причинам – нам не хватило воздуха, – такое случилось со мной в первый раз в жизни!
– Со мной тоже, – без лукавства сказал я, правда, имея виду совсем другое, чем то, что она.
Действительно, последние два часа со мной происходило что-то необычное.
Такого острого желания обладать женщиной я давно не испытывал. Не в силах сдержать эмоции, я, буквально как подросток, терзал под шубой ее мягкую, нежную плоть, да еще, как вурдалак, скрипел зубами. Все это в свою очередь так завело Александру Михайловну, что и она за компанию начала прерывисто стонать и дала полную волю своим рукам.
– Какой ты необузданный! – шептала она, подставляя лицо и тело моим рукам и губам. – Это волшебство! А ты знаешь, что я замужем? – совершенно, по моему мнению, ни к месту, вдруг спросила она.
– Догадываюсь, – ответил я, – мне называли твою девичью фамилию, кажется Домонтович? А что это меняет?
– Я не живу с мужем, – не отвечая на мой вопрос, сказала она, – но у меня есть другой близкий человек…
– Только один? – чуть не ляпнул я, отвлекаясь от упоительного блаженства предощущения обладания, однако вовремя поймал себя за язык. – И кто это?
– Он замечательный человек, его зовут Александр Саткевич.
– Он что, сейчас в имении? – с тревогой спросил я. Любовный треугольник в данный момент меня никак не прельщал.
– Нет, Александр в Петербурге. Он служит в Генеральном штабе, – задумчиво ответила Александра Михайловна, и я почувствовал, что она внутренне и физически от меня отстранилась. – Он хочет, чтобы я развелась с мужем и вышла за него. Меня это очень волнует…
– Что именно? – спросил я без особого интереса к теме ее личной жизни. Меня в тот момент больше волновали низменные страсти, а не моральные и семейные проблемы. Александра отодвинулась и откинула голову на спинку мягкого сиденья. Мне пришлось отпустить ее и включиться в беседу.
– Ты не хочешь разводиться?
– У нас все так сложно получается. Я хотела, чтобы он женился на моей подруге Зое Шадурской, – говорила она. – Зоя такое чудо! Мы даже начали жить вчетвером, коммуной, и…
Сначала я подумал, что Александра Михайловна говорит о шведской семье, но сообразил, что для ее времени такое слишком круто, и спросил другое:
– И ты сама влюбилась в этого Саткевича?
– Откуда ты знаешь? – поразилась она.
– Догадался, – не очень любезно ответил я. Говорить в ответственный момент, когда мои руки увлеченно обследовали «новые владения», о старых привязанностях со стороны Коллонтай было не очень тактично. Она не обратила внимание на мой тон и продолжила облегчать душу:
– Да, я полюбила Сашу, но не могу оставить и Володю.
– Откуда взялся еще и Володя?
– Володя – это мой муж, Владимир Коллонтай.
– А…. – только и нашелся протянуть я. Получалось, что я в этой компании вообще сам четвертый.
Заведи она такой разговор раньше, я, скорее всего, не сидел бы сейчас в темноте возка. Сложные любовные многоходовки меня никогда не привлекали. Особенно, если в дело шли русская трагичность и душевные надрывы. Любителей бесконечно выяснять отношения вместо того, чтобы просто любить или, в крайнем случае, ненавидеть, больше чем достаточно, но это совсем не мое амплуа. Потому я не поддержал тему любовного многоугольника и вернул руки на старое место, под теплую полу шубы Коллонтай.
– Ты только посмотри, какая чудесная ночь! – воскликнула Александра Михайловна, вздрагивая от особенно откровенной ласки, внешне стараясь остаться спокойной светской дамой.
Я мельком глянул в небольшое окошко. Ничего необыкновенного, на мой взгляд, во вьюжной ночи не было. Только то, что от выпавшего снега стало немного светлее, но так, чтобы можно было любоваться зимними панорамами Подмосковья.
– Да, красиво, – неопределенно ответил я. Потом добавил, чтобы сделать ей приятное: – Действительно, чудесная ночь.
– Тебе не кажется, что снежинки похожи на белых пчел, которые летят в свой огромный улей? Посмотри, какие расплывчатые очертания леса и поля, как это не похоже на Италию, и как все у нас величественно и масштабно. Мне кажется, что в России, огромной, бедной, несчастной, заложен дух нового времени. Уже ее бесконечные размеры имеют космические масштабы. А здесь такая мне знакомая красота очертаний, и здесь я начала постигать основы марксизма! Когда наш народ, наконец, станет свободным и счастливым, и мы, гордые и сильные люди, создадим новый прекрасный мир!
– И в огороде у нас будет расти бузина, а в Киеве жить дядька, – так и хотелось сказать мне, запутанному этой феерической женщиной в красотах ветреной осенней ночи и гимне освобожденного труда.
– Тогда, когда труд станет свободным, а люди гордыми и красивыми, только тогда нам, революционерам, по-настоящему можно будет посвятить себя искусству, – докончила свой монолог Александра Михайловна.
Я промычал что-то одобрительное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32