Мне как честному человеку даже сидеть в одной камере с таким, как вы, бунтовщиком зазорно. Начальство почитать нужно, а не противодействовать! Поговорите со здешним полковником, он вам все в точности разъяснит про парламентаризм и карбонариев! – добавил я, вспомнив фильм Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово».
Такая гневная отповедь новому соседу не понравилась, он разом как-то поскучнел и сел на свободную койку.
– Да я ничего, я это так, – примирительно сказал он, – просто обидно терпеть тиранию. Вот вас за что здесь держат?
– Я того не знаю и знать не хочу, – продолжил стебаться я, – коли посадили, значит, так надо! Начальству это виднее!
– Так вы, значит, не революционер?
– Упаси боже, совсем даже наоборот.
– Как это наоборот? – не понял Георгий Николаевич.
– Я контрреволюционер! – гордо заявил я. – В рамках, дозволенных начальством.
– А меня вот побили, – грустно сказал он, – больно. У! Тираны!
Разговор на какое-то время заглох. Оказать медицинскую помощь жертве произвола мне расхотелось. Мы сидели каждый на своей кровати, благо пока их еще не додумались на дневное время пристегивать к стене, чтобы доставлять заключенным как можно больше неудобств, и молчали.
– Давно служите в охранном отделении? – спросил я.
– Я? – вскинулся сосед. – Как можно, я революционер.
– И в какой вы состоите партии?
Судя по виду и поведению, подсадной был человеком необразованным и неумным. Однако, в партиях он разбирался лучше меня, даже рассказал о первом съезде социал-демократической партии в 1898 году. Правда, рассказывал он так, как будто отвечал вызубренный урок.
– Так вы социал-демократ? – спросил я.
– Был, теперь я в социалистах-революционерах.
К эсерам у меня было особое отношение после знакомства с Дашей Ордынцевой.
– Слышал, вы, кажется, занимаетесь террором.
– А ваша партия контрреволюционеров чем занимается, – не ответив на мой вопрос, спросил он, – теракты проводит или вы больше по прокламациям?
Этот вопрос был такой неожиданный, что я не выдержал и засмеялся.
– Наша партия, голубчик, обожает государя императора, министерство внутренних дел и ненавидит вас, революционеров, потому прошу ко мне больше не обращаться.
Николаев сначала меня не понял, хотел еще что-то спросить, потом обиделся, отвернулся и пробурчал:
– Не хотите говорить, как хотите. Вам же хуже. Вскоре в камеру заглянул надзиратель:
– Ужин заказывать будете?
Обращался он только ко мне, нового заключенного проигнорировал, Я дал ему деньги.
Перед раздачей еды Николаева увели на допрос, потому ел я в одиночестве. Кухмистерская кормила нежнейшими немецкими сосисками с тушеной капустой – вкусно, добротно и качественно. Когда угрюмый надзиратель уносил грязную посуду, я дал ему пятерку за услугу. Деньги он принял с поклоном и, уже выходя из камеры, задержался и кивнул на пустую койку Николаева:
– Вы, господин студент, с ентим-то поосторожней будь. Он душегуб первостатейный. Страсть сколько христианских душ погубил. Ему терять нечего, а человека зарезать – тьфу.
– Спасибо, что предупредил, – растерянно поблагодарил я.
– То-то, – мрачно добавил надзиратель. – Ухо держи востро!
У меня от неожиданного сообщения на лбу выступила испарина.
Было похоже на то, что здесь разыгрывается не водевиль, как я думал, а драма. Николаев перестал казаться бездарным, неумелым статистом в жандармской игре.
Вполне возможно, что его-то как раз и назначили на главную роль. Пока он не вернулся с допроса, я прикрепил свой стилет на руку. Под широким рукавом арестантской куртки заметить его было невозможно.
Как всегда бывает, стоит возникнуть подозрению, всякое лыко попадает в строку – только Николаев вошел в камеру, я заметил, что губы его лоснятся и выражение лица довольное и сытое.
– Приятного аппетита, – пожелал я ему, отменяя объявленный бойкот.
– Благодарствуйте, – поклонился он, видимо, довольный, что я заговорил с ним первым.
– Чем кормили?
– Так как всегда, – начал, было, он, потом понял, что с вопросом что-то не так, и кончил присказкой. – Щи да каша, пища наша.
Говорить мне с ним было, собственно, не о чем. Да и Николаев больше не проявлял интереса к общению: лег на свою койку и повернулся лицом к стене. Я последовал его примеру. Предупрежден – значит, вооружен, но чего ждать от странного соседа и, главное, когда, я не знал. Мне предстояла бессонная ночь. Если Николаева посадили в камеру по мою душу, напасть он мог уже сегодняшней ночью.
Я лежал, вспоминая события, последовавшие после ареста: попытку избиения в тюремной карете, сегодняшний дурацкий допрос и не мог понять, кому я так не угодил, чтобы ко мне подослать убийцу. Все это было странно и нелогично, кроме, пожалуй, самого задержания. Хотя и оно казалось совершенно нелепым. Почему из всех членов кружка арестовали только меня, случайного человека на сходке, а не того же студента Костю, который меня туда привел и с которым мы расстались непосредственно перед самим задержанием?
Почему жандармы, которые от кого-то узнали мою вымышленную фамилию (возможно, от того же Кости), не проверили ни мои документы, ни ее подлинность. Они даже не удосужились навести обо мне справки в Московском университете. Мне вменяли в вину участие в незаконном сборище, но про саму студенческую сходку даже не спросили.
Единственная логически состоятельная версия, Которая пришла мне в голову, была самая неутешительная – жандармы знали, кто я на самом деле, ну, хотя бы в первом приближении – как знакомого Поспелова, участника разборки в доме генеральши Кузовлевой, но подставляли под нож душегуба, как неизвестного человека с фальшивыми документами. Но это было только предположение, хотя и не лишенное основания. Мне осталось лежать на тюремной койке и ждать развития событий. Здесь, в камере, узнать хоть что-нибудь можно было только от Николаева.
Под когда-то беленым и уже потемневшем потолком горела негасимая десятисвечовая лампочка накаливания, тускло освещая небольшое помещение. Еще недавно в тюрьмах пользовались керосиновыми лампами, но несколько лет назад кто-то из народовольцев покончил жизнь самоубийством, устроив протестное самосожжение, и в центральных тюрьмах керосин поменяли на электричество. Читать при таком свете было трудно, но для охраны, наблюдающей за поведением арестантов через дверные волчки, его хватало.
Благодаря свету подобраться ко мне незамеченным было невозможно, конечно, при условии, если я не усну. Притом, что предыдущую ночь я провел без сна, бодрствовать вторую ночь подряд было трудно.
В тюрьме была мертвая тишина. Сосед спал или притворялся, что спит, дышал спокойно и ровно. Я старался загрузить мозг, все время себя взбадривал, но все-таки периодически отключался.
Каждый раз это продолжалось несколько минут потом я заставлял себя проснуться и открывал глаза, но чем дольше тянулась ночь, тем эти минуты делались длиннее.
Примерно к четырем часам я уже был никаким. Мысли путались, и окружающее окончательно потеряло реальность. Встать, размяться и разогнать сон было нельзя. Если на меня действительно готовилось нападение, Николаев должен был быть уверен, что я ничего не подозреваю и крепко сплю. Мне нужно было бы выяснить, что здесь происходит, как можно быстрее, чтобы к чему-то придти и не мучиться неизвестностью.
Не знаю, что меня спасло, провидение или случай, но я внезапно проснулся от металлического щелчка. Мой угрюмый тюремщик, видимо, тревожившийся, чтобы в его дежурство не произошло что-нибудь недозволенное, заглядывая в волчок, задел какой-то элемент запора. Звук был слабый, но нервы у меня, хотя я уже спал, оставались напряженными. Я приоткрыл глава. За решетчатым окном по-прежнему было темно. Соседа слышно не было. Я начал опять проваливаться в сладкое беспамятство, когда увидел, что Николаев неслышно, как тень надвигался на мою кровать со стороны электрической лампочки. Я еще не проснулся до конца, но уже нащупал правой рукой под рукавом тюремной куртки рукоятку стилета.
Николаев вплотную подошел к моей постели. Лицо его сквозь прикрытые веки я видел нечетко. К тому же он стоял спиной к свету, и оно было в тени. Потом он, как и прежде, бесшумно сместился в сторону так, что бы свет падал на меня, и ему лучше было видно. Теперь и его можно было хорошо разглядеть. Ничего зверского или рокового в его лице не было. Обычное сосредоточенное лицо человека, готовящегося выполнить какую-то ответственную работу.
Он опустил руку в карман тюремной куртки и вытащил короткий, косой сапожный нож. Я лежал на спине, сведя руки на животе под тонким шерстяным одеялом. Убийца вытянул вперед руку с ножом, будто примериваясь к удару. Бить он намеревался в горло. Я застыл, думая, как можно отразить удар. Кажется, я чуть запоздал приготовиться к атаке. Если бы он вздумал рискнуть и ударил без подготовки, то увернуться от ножа, лежа в постели, было практически невозможно. Как и успеть ударить его стилетом. Рука у меня была под одеялом, и опередить Николаева у меня почти не оставалось шансов. Пришлось рисковать.
Я широко открыл глаза и прямо на него посмотрел. Убийца, встретив спокойный, без тени испуга взгляд предполагаемой беззащитной жертвы, от неожиданности инстинктивно подался назад. Этого мгновения мне хватило, чтобы вытащить из-под одеяла руку с длинным, узким кинжалом. Я был значительно выше противника, соответственно, и рука много длиннее, чем у него, к тому же в ней было страшное даже по одному виду оружие.
У Николаева еще было в запасе мгновение, чтобы успеть полоснуть меня по горлу своим кривым ножом, но он его пропустил. Он попятился назад, с ужасом глядя на мой стилет. Было ощущение, что на него напал столбняк. Стоял, выпучив глаза, и не шевелился. Теперь уже я смотрел во все глаза, не понимая, что происходит с соседом.
– Казимир, – трясущимися губами произнес он. – Казимир! Прости, сукой буду, не знал!
От вопроса, кто такой этот Казимир, я воздержался. Молча ждал, что будет дальше. Николаев глядел на меня, как на привидение. Лицо его жалко сморщилось. Подбитый глаз зажмурился, а здоровый остекленел. Кажется, он меня с кем-то перепутал, и я почти догадался, с кем.
– Казимир, это все полковник Прохоров. Он приказал успокоить студента. Если бы я знал, кто ты! Не держи зла, я тебе друг. Могилой клянусь, это ошибка! Все твари жандармские, они меня на крючке держат. Я Жора Самокат, может, слышал?
– Ладно, – сказал я, садясь на постели, – успокойся, разберемся. Если не виноват, без вопросов.
– Спасибо, Казимир! Только не держи зла, – бормотал Самокат, он же Николаев,
– Не знаешь, за что меня жандармы подписали?
– Толком не скажу, Прохоров разве скажет! Он же лис. Век ему не прощу, что на тебя навел! Скажи слово, и ему не жить, на виселицу пойду, а зарежу!
Жора Самокат выглядел не только напутанным, но и очень расстроенным. Скорее всего, собравшись поднять руку на авторитета, он серьезно нарушал кодекс воровской чести. Кто такой этот Казимир, я не знал и, понятное дело, не мог спросить у Николаева. Попытался хоть что-то узнать не прямо, обиняком:
– Как ты меня узнал?
– По перу, Казимир, как увидел на нем твое кольцо – веришь, душа зашлась. Да и кто кроме тебя мог протащить перо в крытку! Прохоров, сука, когда на тебя наводил, сказал, что ты из революционеров. Велел сначала подъехать, а ночью кончить. Я, клянусь совсем ни при чем…
Я скосил взгляд на свой стилет, чтобы понять, о каком кольце он говорит. Действительно, между рукояткой и клинком было вставлено кольцо из красного металла, то ли червонного золота, то ли медное. Я уже обращал внимание на его нестандартную форму, оно было не овальное, как у обычного кинжала, а круглое с косой нарезкой.
– И ведь не открой ты глаза, я бы тебя расписал! – бормотал Николаев. – Тогда бы мне точняка не жить!
Кажется, как большинство убийц, Самокат к своей жизни относился со священным трепетом.
«Неужели этот легендарный Казимир – наш с Поспеловым сбежавший киллер? – подумал я. – А мы мало того, что его упустили, а еще и ограбили! Может, мой арест – его работа? С другой стороны, вряд ли такой опытный и умный человек, как Илья Ильич, мог не знать о столь влиятельной в преступном мире личности.»
– Где ты узнал о кольце? – задал я очередной вопрос Николаеву.
– Слышал, людишки много чего болтают, – неопределенно ответил он.
Самокат все дальше отступал в сторону двери-Кривой сапожный нож он держал в опущенной к бедру руке. Я тоже не убирал стилет. В какой-то момент я перестал верить, что он так уж боится легендарного Казимира. Было видно, что он уже оправился от неожиданности и чувствует себя достаточно уверенно. Может быть, я совершил какую-то ошибку в разговоре, повел себя не так, как должен был вести себя на моем месте воровской авторитет, и он усомнился в том, что я тот, за кого он меня принял.
Я уже окончательно пришел в себя и не испытывал перед Самокатом никакого страха. Понятно, что затевать поножовщину в тюрьме – самое последнее дело, но это не самая большая проблема в первые минуты после того, как тебе едва не перерезали горло.
– Казимир, – опять начал бормотать сосед, – я сейчас уйду, а мы потом с тобой все решим! Надеюсь, ты на меня не в обиде?
Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза, и это раздражало. Появилось чувство, что душегуб, как дикий зверь, готовится к прыжку и тихим голосом, плавными движениями руки убаюкивает жертву.
Между тем я видел то, что делается за его спиной. Массивная обитая металлом дверь начала медленно открываться. Кажется, ему подоспела подмога. Он это-го еще не услышал, так бесшумно ее отворяли. Я встал, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию. Это Николаева почему-то встревожило, он сделал еще шаг назад и должен был опереться о дверь, но ее за спиной не оказалось, и он как будто оступился, его невольно качнуло назад.
– Казимир, ты что? – спросил он и шагнул назад в камеру. Глаза его неестественно округлились, он широко открыл рот, так, как будто собирался закричать, но не закричал, сделал движение, схватил зубами и деснами воздух и вдруг плашмя упал на пол.
Я по-прежнему стоял со своим стилетом возле кровати, ничего не понимая. В дверном проеме показалось лицо моего угрюмого надзирателя.
– Что с ним? – спросил я, но ответ не услышал, да он был уже лишним. Причина смерти была на лицо и страшно-красноречива – из под левой лопатки Николаева торчал какой-то металлический прут. Он был еще жив, он елозил руками по полу и даже пытался встать. Потом поднял лицо с гримасой смертельной тоски, посмотрел на меня снизу вверх беспомощными, молящими глазами, опять открыл рот, но из него вырвался не крик, а черная струя крови.
Надзиратель переступил через неподвижное уже тело, аккуратно ступая тяжелыми сапогами, обошел растекающуюся кровавую лужу и остановился в шаге от меня.
– За что ты его? – спросил я, не в силах оторвать взгляд от страшного штыря в спине убитого.
– Сына моего зарезал, – коротко ответил он. – Получил по заслугам.
Мы с минуту молча постояли над телом, словно поминая усопшего. У меня в голове было совершенно пусто, вернее, слишком много всего, чтобы сосредоточиться на чем-то одном. Наконец я сумел взять себя в руки.
– Что будем делать? – спросил я надзирателя.
– Он тебя хотел, господин студент, зарезать, – не отвечая на вопрос, проговорил он, еще на шаг отступая от растекающейся по полу лужи.
– Знаю, – ответил я и машинально посмотрел на свой стилет, – я вовремя проснулся.
– Теперь тебе нужно бежать, – неторопливо сказал он, – а то засудят.
Мой надзиратель вел себя, как и прежде, угрюмо-сдержано, и если бы я не заметил, как у него предательски дрожат руки, то решил, что он совершенно спокоен.
– Как мне бежать? – спросил я. – В окно вылететь в тюремной робе?
– Я припас одежду, – неожиданно сказал он, – тебе подойдет.
– А как мне отсюда выйти? – Это не твоя забота, я выведу. Пошли, что ли, а то скоро утро.
– Подожди, – попросил я, – только возьму документы и деньги.
– Они у меня, – остановил он мой порыв в сторону параши, – на, вот, забери…
Он вынул из кармана штанов мой паспорт с вложенной в него пачкой купюр и протянул мне. Я удивленно взял их в руки – оказывается, мой тайник был сразу же им открыт.
– Поспеши, господин студент! Не успеем…
Мы вышли из камеры, и он запер ее на засов. Потом торопливо двинулись по длинному коридору, он впереди, я следом.
В подсобке, комнате отдыха надзирателей, были только стол и несколько стульев. На одном из них аккуратной стопкой лежало жандармское обмундирование. Рядом на полу стояли сапоги.
– Переоденься, господин студент, под тебя одежу подбирал, авось, не ошибся.
Я, не стесняясь его присутствия, скинул тюремную одежду и облачился в полную форму рядового жандарма. Она оказалась почти впору, только сапоги немного жали. Пока я переодевался, надзиратель молча сидел за столом, опустив голову на руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Такая гневная отповедь новому соседу не понравилась, он разом как-то поскучнел и сел на свободную койку.
– Да я ничего, я это так, – примирительно сказал он, – просто обидно терпеть тиранию. Вот вас за что здесь держат?
– Я того не знаю и знать не хочу, – продолжил стебаться я, – коли посадили, значит, так надо! Начальству это виднее!
– Так вы, значит, не революционер?
– Упаси боже, совсем даже наоборот.
– Как это наоборот? – не понял Георгий Николаевич.
– Я контрреволюционер! – гордо заявил я. – В рамках, дозволенных начальством.
– А меня вот побили, – грустно сказал он, – больно. У! Тираны!
Разговор на какое-то время заглох. Оказать медицинскую помощь жертве произвола мне расхотелось. Мы сидели каждый на своей кровати, благо пока их еще не додумались на дневное время пристегивать к стене, чтобы доставлять заключенным как можно больше неудобств, и молчали.
– Давно служите в охранном отделении? – спросил я.
– Я? – вскинулся сосед. – Как можно, я революционер.
– И в какой вы состоите партии?
Судя по виду и поведению, подсадной был человеком необразованным и неумным. Однако, в партиях он разбирался лучше меня, даже рассказал о первом съезде социал-демократической партии в 1898 году. Правда, рассказывал он так, как будто отвечал вызубренный урок.
– Так вы социал-демократ? – спросил я.
– Был, теперь я в социалистах-революционерах.
К эсерам у меня было особое отношение после знакомства с Дашей Ордынцевой.
– Слышал, вы, кажется, занимаетесь террором.
– А ваша партия контрреволюционеров чем занимается, – не ответив на мой вопрос, спросил он, – теракты проводит или вы больше по прокламациям?
Этот вопрос был такой неожиданный, что я не выдержал и засмеялся.
– Наша партия, голубчик, обожает государя императора, министерство внутренних дел и ненавидит вас, революционеров, потому прошу ко мне больше не обращаться.
Николаев сначала меня не понял, хотел еще что-то спросить, потом обиделся, отвернулся и пробурчал:
– Не хотите говорить, как хотите. Вам же хуже. Вскоре в камеру заглянул надзиратель:
– Ужин заказывать будете?
Обращался он только ко мне, нового заключенного проигнорировал, Я дал ему деньги.
Перед раздачей еды Николаева увели на допрос, потому ел я в одиночестве. Кухмистерская кормила нежнейшими немецкими сосисками с тушеной капустой – вкусно, добротно и качественно. Когда угрюмый надзиратель уносил грязную посуду, я дал ему пятерку за услугу. Деньги он принял с поклоном и, уже выходя из камеры, задержался и кивнул на пустую койку Николаева:
– Вы, господин студент, с ентим-то поосторожней будь. Он душегуб первостатейный. Страсть сколько христианских душ погубил. Ему терять нечего, а человека зарезать – тьфу.
– Спасибо, что предупредил, – растерянно поблагодарил я.
– То-то, – мрачно добавил надзиратель. – Ухо держи востро!
У меня от неожиданного сообщения на лбу выступила испарина.
Было похоже на то, что здесь разыгрывается не водевиль, как я думал, а драма. Николаев перестал казаться бездарным, неумелым статистом в жандармской игре.
Вполне возможно, что его-то как раз и назначили на главную роль. Пока он не вернулся с допроса, я прикрепил свой стилет на руку. Под широким рукавом арестантской куртки заметить его было невозможно.
Как всегда бывает, стоит возникнуть подозрению, всякое лыко попадает в строку – только Николаев вошел в камеру, я заметил, что губы его лоснятся и выражение лица довольное и сытое.
– Приятного аппетита, – пожелал я ему, отменяя объявленный бойкот.
– Благодарствуйте, – поклонился он, видимо, довольный, что я заговорил с ним первым.
– Чем кормили?
– Так как всегда, – начал, было, он, потом понял, что с вопросом что-то не так, и кончил присказкой. – Щи да каша, пища наша.
Говорить мне с ним было, собственно, не о чем. Да и Николаев больше не проявлял интереса к общению: лег на свою койку и повернулся лицом к стене. Я последовал его примеру. Предупрежден – значит, вооружен, но чего ждать от странного соседа и, главное, когда, я не знал. Мне предстояла бессонная ночь. Если Николаева посадили в камеру по мою душу, напасть он мог уже сегодняшней ночью.
Я лежал, вспоминая события, последовавшие после ареста: попытку избиения в тюремной карете, сегодняшний дурацкий допрос и не мог понять, кому я так не угодил, чтобы ко мне подослать убийцу. Все это было странно и нелогично, кроме, пожалуй, самого задержания. Хотя и оно казалось совершенно нелепым. Почему из всех членов кружка арестовали только меня, случайного человека на сходке, а не того же студента Костю, который меня туда привел и с которым мы расстались непосредственно перед самим задержанием?
Почему жандармы, которые от кого-то узнали мою вымышленную фамилию (возможно, от того же Кости), не проверили ни мои документы, ни ее подлинность. Они даже не удосужились навести обо мне справки в Московском университете. Мне вменяли в вину участие в незаконном сборище, но про саму студенческую сходку даже не спросили.
Единственная логически состоятельная версия, Которая пришла мне в голову, была самая неутешительная – жандармы знали, кто я на самом деле, ну, хотя бы в первом приближении – как знакомого Поспелова, участника разборки в доме генеральши Кузовлевой, но подставляли под нож душегуба, как неизвестного человека с фальшивыми документами. Но это было только предположение, хотя и не лишенное основания. Мне осталось лежать на тюремной койке и ждать развития событий. Здесь, в камере, узнать хоть что-нибудь можно было только от Николаева.
Под когда-то беленым и уже потемневшем потолком горела негасимая десятисвечовая лампочка накаливания, тускло освещая небольшое помещение. Еще недавно в тюрьмах пользовались керосиновыми лампами, но несколько лет назад кто-то из народовольцев покончил жизнь самоубийством, устроив протестное самосожжение, и в центральных тюрьмах керосин поменяли на электричество. Читать при таком свете было трудно, но для охраны, наблюдающей за поведением арестантов через дверные волчки, его хватало.
Благодаря свету подобраться ко мне незамеченным было невозможно, конечно, при условии, если я не усну. Притом, что предыдущую ночь я провел без сна, бодрствовать вторую ночь подряд было трудно.
В тюрьме была мертвая тишина. Сосед спал или притворялся, что спит, дышал спокойно и ровно. Я старался загрузить мозг, все время себя взбадривал, но все-таки периодически отключался.
Каждый раз это продолжалось несколько минут потом я заставлял себя проснуться и открывал глаза, но чем дольше тянулась ночь, тем эти минуты делались длиннее.
Примерно к четырем часам я уже был никаким. Мысли путались, и окружающее окончательно потеряло реальность. Встать, размяться и разогнать сон было нельзя. Если на меня действительно готовилось нападение, Николаев должен был быть уверен, что я ничего не подозреваю и крепко сплю. Мне нужно было бы выяснить, что здесь происходит, как можно быстрее, чтобы к чему-то придти и не мучиться неизвестностью.
Не знаю, что меня спасло, провидение или случай, но я внезапно проснулся от металлического щелчка. Мой угрюмый тюремщик, видимо, тревожившийся, чтобы в его дежурство не произошло что-нибудь недозволенное, заглядывая в волчок, задел какой-то элемент запора. Звук был слабый, но нервы у меня, хотя я уже спал, оставались напряженными. Я приоткрыл глава. За решетчатым окном по-прежнему было темно. Соседа слышно не было. Я начал опять проваливаться в сладкое беспамятство, когда увидел, что Николаев неслышно, как тень надвигался на мою кровать со стороны электрической лампочки. Я еще не проснулся до конца, но уже нащупал правой рукой под рукавом тюремной куртки рукоятку стилета.
Николаев вплотную подошел к моей постели. Лицо его сквозь прикрытые веки я видел нечетко. К тому же он стоял спиной к свету, и оно было в тени. Потом он, как и прежде, бесшумно сместился в сторону так, что бы свет падал на меня, и ему лучше было видно. Теперь и его можно было хорошо разглядеть. Ничего зверского или рокового в его лице не было. Обычное сосредоточенное лицо человека, готовящегося выполнить какую-то ответственную работу.
Он опустил руку в карман тюремной куртки и вытащил короткий, косой сапожный нож. Я лежал на спине, сведя руки на животе под тонким шерстяным одеялом. Убийца вытянул вперед руку с ножом, будто примериваясь к удару. Бить он намеревался в горло. Я застыл, думая, как можно отразить удар. Кажется, я чуть запоздал приготовиться к атаке. Если бы он вздумал рискнуть и ударил без подготовки, то увернуться от ножа, лежа в постели, было практически невозможно. Как и успеть ударить его стилетом. Рука у меня была под одеялом, и опередить Николаева у меня почти не оставалось шансов. Пришлось рисковать.
Я широко открыл глаза и прямо на него посмотрел. Убийца, встретив спокойный, без тени испуга взгляд предполагаемой беззащитной жертвы, от неожиданности инстинктивно подался назад. Этого мгновения мне хватило, чтобы вытащить из-под одеяла руку с длинным, узким кинжалом. Я был значительно выше противника, соответственно, и рука много длиннее, чем у него, к тому же в ней было страшное даже по одному виду оружие.
У Николаева еще было в запасе мгновение, чтобы успеть полоснуть меня по горлу своим кривым ножом, но он его пропустил. Он попятился назад, с ужасом глядя на мой стилет. Было ощущение, что на него напал столбняк. Стоял, выпучив глаза, и не шевелился. Теперь уже я смотрел во все глаза, не понимая, что происходит с соседом.
– Казимир, – трясущимися губами произнес он. – Казимир! Прости, сукой буду, не знал!
От вопроса, кто такой этот Казимир, я воздержался. Молча ждал, что будет дальше. Николаев глядел на меня, как на привидение. Лицо его жалко сморщилось. Подбитый глаз зажмурился, а здоровый остекленел. Кажется, он меня с кем-то перепутал, и я почти догадался, с кем.
– Казимир, это все полковник Прохоров. Он приказал успокоить студента. Если бы я знал, кто ты! Не держи зла, я тебе друг. Могилой клянусь, это ошибка! Все твари жандармские, они меня на крючке держат. Я Жора Самокат, может, слышал?
– Ладно, – сказал я, садясь на постели, – успокойся, разберемся. Если не виноват, без вопросов.
– Спасибо, Казимир! Только не держи зла, – бормотал Самокат, он же Николаев,
– Не знаешь, за что меня жандармы подписали?
– Толком не скажу, Прохоров разве скажет! Он же лис. Век ему не прощу, что на тебя навел! Скажи слово, и ему не жить, на виселицу пойду, а зарежу!
Жора Самокат выглядел не только напутанным, но и очень расстроенным. Скорее всего, собравшись поднять руку на авторитета, он серьезно нарушал кодекс воровской чести. Кто такой этот Казимир, я не знал и, понятное дело, не мог спросить у Николаева. Попытался хоть что-то узнать не прямо, обиняком:
– Как ты меня узнал?
– По перу, Казимир, как увидел на нем твое кольцо – веришь, душа зашлась. Да и кто кроме тебя мог протащить перо в крытку! Прохоров, сука, когда на тебя наводил, сказал, что ты из революционеров. Велел сначала подъехать, а ночью кончить. Я, клянусь совсем ни при чем…
Я скосил взгляд на свой стилет, чтобы понять, о каком кольце он говорит. Действительно, между рукояткой и клинком было вставлено кольцо из красного металла, то ли червонного золота, то ли медное. Я уже обращал внимание на его нестандартную форму, оно было не овальное, как у обычного кинжала, а круглое с косой нарезкой.
– И ведь не открой ты глаза, я бы тебя расписал! – бормотал Николаев. – Тогда бы мне точняка не жить!
Кажется, как большинство убийц, Самокат к своей жизни относился со священным трепетом.
«Неужели этот легендарный Казимир – наш с Поспеловым сбежавший киллер? – подумал я. – А мы мало того, что его упустили, а еще и ограбили! Может, мой арест – его работа? С другой стороны, вряд ли такой опытный и умный человек, как Илья Ильич, мог не знать о столь влиятельной в преступном мире личности.»
– Где ты узнал о кольце? – задал я очередной вопрос Николаеву.
– Слышал, людишки много чего болтают, – неопределенно ответил он.
Самокат все дальше отступал в сторону двери-Кривой сапожный нож он держал в опущенной к бедру руке. Я тоже не убирал стилет. В какой-то момент я перестал верить, что он так уж боится легендарного Казимира. Было видно, что он уже оправился от неожиданности и чувствует себя достаточно уверенно. Может быть, я совершил какую-то ошибку в разговоре, повел себя не так, как должен был вести себя на моем месте воровской авторитет, и он усомнился в том, что я тот, за кого он меня принял.
Я уже окончательно пришел в себя и не испытывал перед Самокатом никакого страха. Понятно, что затевать поножовщину в тюрьме – самое последнее дело, но это не самая большая проблема в первые минуты после того, как тебе едва не перерезали горло.
– Казимир, – опять начал бормотать сосед, – я сейчас уйду, а мы потом с тобой все решим! Надеюсь, ты на меня не в обиде?
Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза, и это раздражало. Появилось чувство, что душегуб, как дикий зверь, готовится к прыжку и тихим голосом, плавными движениями руки убаюкивает жертву.
Между тем я видел то, что делается за его спиной. Массивная обитая металлом дверь начала медленно открываться. Кажется, ему подоспела подмога. Он это-го еще не услышал, так бесшумно ее отворяли. Я встал, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию. Это Николаева почему-то встревожило, он сделал еще шаг назад и должен был опереться о дверь, но ее за спиной не оказалось, и он как будто оступился, его невольно качнуло назад.
– Казимир, ты что? – спросил он и шагнул назад в камеру. Глаза его неестественно округлились, он широко открыл рот, так, как будто собирался закричать, но не закричал, сделал движение, схватил зубами и деснами воздух и вдруг плашмя упал на пол.
Я по-прежнему стоял со своим стилетом возле кровати, ничего не понимая. В дверном проеме показалось лицо моего угрюмого надзирателя.
– Что с ним? – спросил я, но ответ не услышал, да он был уже лишним. Причина смерти была на лицо и страшно-красноречива – из под левой лопатки Николаева торчал какой-то металлический прут. Он был еще жив, он елозил руками по полу и даже пытался встать. Потом поднял лицо с гримасой смертельной тоски, посмотрел на меня снизу вверх беспомощными, молящими глазами, опять открыл рот, но из него вырвался не крик, а черная струя крови.
Надзиратель переступил через неподвижное уже тело, аккуратно ступая тяжелыми сапогами, обошел растекающуюся кровавую лужу и остановился в шаге от меня.
– За что ты его? – спросил я, не в силах оторвать взгляд от страшного штыря в спине убитого.
– Сына моего зарезал, – коротко ответил он. – Получил по заслугам.
Мы с минуту молча постояли над телом, словно поминая усопшего. У меня в голове было совершенно пусто, вернее, слишком много всего, чтобы сосредоточиться на чем-то одном. Наконец я сумел взять себя в руки.
– Что будем делать? – спросил я надзирателя.
– Он тебя хотел, господин студент, зарезать, – не отвечая на вопрос, проговорил он, еще на шаг отступая от растекающейся по полу лужи.
– Знаю, – ответил я и машинально посмотрел на свой стилет, – я вовремя проснулся.
– Теперь тебе нужно бежать, – неторопливо сказал он, – а то засудят.
Мой надзиратель вел себя, как и прежде, угрюмо-сдержано, и если бы я не заметил, как у него предательски дрожат руки, то решил, что он совершенно спокоен.
– Как мне бежать? – спросил я. – В окно вылететь в тюремной робе?
– Я припас одежду, – неожиданно сказал он, – тебе подойдет.
– А как мне отсюда выйти? – Это не твоя забота, я выведу. Пошли, что ли, а то скоро утро.
– Подожди, – попросил я, – только возьму документы и деньги.
– Они у меня, – остановил он мой порыв в сторону параши, – на, вот, забери…
Он вынул из кармана штанов мой паспорт с вложенной в него пачкой купюр и протянул мне. Я удивленно взял их в руки – оказывается, мой тайник был сразу же им открыт.
– Поспеши, господин студент! Не успеем…
Мы вышли из камеры, и он запер ее на засов. Потом торопливо двинулись по длинному коридору, он впереди, я следом.
В подсобке, комнате отдыха надзирателей, были только стол и несколько стульев. На одном из них аккуратной стопкой лежало жандармское обмундирование. Рядом на полу стояли сапоги.
– Переоденься, господин студент, под тебя одежу подбирал, авось, не ошибся.
Я, не стесняясь его присутствия, скинул тюремную одежду и облачился в полную форму рядового жандарма. Она оказалась почти впору, только сапоги немного жали. Пока я переодевался, надзиратель молча сидел за столом, опустив голову на руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32