Одна управлюсь! — Видя, что я собираюсь идти за ней, Зента рассердилась:— И так уж меня спрашивают: «Как это ваш Роб все держится?» — Зента умчалась...'
Прошло три дня.Мы лежали с Дударем на лесной опушке между елью и осиной. От ели исходил аромат смолы, а у осины чуть приметно дрожали листья. Казалось, деревья радовались прекрасным летним дням.
— Перестаньте, Роб, вам не удастся меня уговорить.
— Но вы же так слабы, Михаил Михайлович! Останьтесь по крайней мере еще на одну ночь.
— За плечо я уже не боюсь. Заражения не будет. А рану кто-нибудь перевяжет, так и заживет. Двигаться мне полезнее, чем без дела валяться.
— Вы еще не рассказали, где это с вами стряслось.
— Неподалеку от Лопатова. Удирал от тупицы-урядника. Он вообразил, что обнаженной сабли я испугаюсь больше, чем револьвера. Вот видите, посчастливилось... Пусть пока сибирские кедры растут без меня.
— Какое там — посчастливилось! Это ваше мужество. ..
— Чушь! Ваша бабушка по-своему не менее мужественна.
Против признания заслуг бабушки я не возражал. Первую ночь она совсем не сомкнула глаз. Сидела возле больного, прислушивалась к его дыханию, проверяла пульс. Наутро радостно сообщила мне: «У твоего Петровича здоровье, что у быка. Скоро встанет на ноги».
— Михаил Михайлович, у вас хорошая память...
— Не сказал бы. В школе всегда с трудом решал задачи в уме.
— Но вот ведь вспомнили, что есть на свете Рогайне.
— Если у человека ясная цель в жизни и ему необходимо многое запомнить, память развивается и становится его помощником.
— Интересная теория!
— Теория? О нет, это истина, проверенная самой жизнью.
Прекрасная погода, солнце, красивая полянка и чуть заметное дуновение ветерка располагали Дударя к разговору.
— Я знаю человека, который раньше испугался бы, если бы ему сказали: «Ничего не доверяй бумаге и записной книжке — все держи в уме». Но, когда понадобилось, в его память врезалось так много лиц, кличек, адресов, дорог, домов, квартир, конспиративных явок, паролей, заданий... Память победила! Она должна была
победить, так как порой за мелкую ошибку пришлось бы заплатить каторгой или ссылкой в сибирскую тундру. Понятно было, что Дударь только из-за скромности говорил о себе в третьем лице.
— Эти люди — герои! — сказал я с восхищением.— Но, если хорошенько подумать, что они могут сделать! У правительства все: оружие, тюрьмы, штыки, виселицы, церкви... А у них? Вот Тихон Бобров... разгорелся, как яркий костер в степи, и сразу потух — в тюрьму попал.
— Он уже не в тюрьме, а в ссылке — конечно, там, куда Макар телят не гонял, — тихо отозвался Дударь.— А знаете, чем он обрадовал друзей в первом же письме?— В глазах Михаила Михайловича промелькнули озорные огоньки.— «Птичка приготовилась к полету». Паспорт, значит, раздобыл, скоро раскланяется: «Будьте здоровы, господ,! жандармы И пшики, скачите во все концы, Россия большая, Л я спешу снова раздувать костер...» Где неважно. Народу огонек везде нужен. Вот вам и потух!
Бывший механик улыбнулся. Мне почудилось в этой усмешке: «Эх, Букашка, куда тебе до Тихона!»
Разговор оборвался. Растянувшись на траве, Дударь наблюдал за муравьем, ползущим по рукаву.
— Итак, Роберт, в сумерки нам придется проститься.
— Михаил Михайлович...
— Оставим это, Роб... Но вы могли бы сделать еще одно доброе дело: достаньте красной материи.
— Опять для какого-нибудь маскарада?
— Нет. Для красного знамени. Вы слышали о Ботов-ском имении?
— Километров пятнадцать отсюда в сторону Орши.
— Что вы еще знаете о Ботове?
— У меня там нет никого знакомых.
— У меня тоже. Но я знаю, что в километре от имения на кладбище похоронены два революционера-батрака. Они были убиты полицией. Несколько лет подряд на сосне у кладбища взвивался красный флаг. В это примерно время, летом...
— Михаил Михайлович, то были подпольщики?
— Да, Роберт.
Нелегко было разыскать в нашем хозяйстве красную материю. Бабушка два раза перебирала содержимое коричневого сундука — того самого, в котором когда-то хранилось ее приданое. Попадались разноцветные куски материи, оставшиеся от сшитых некогда кофт и юбок, но не красного цвета. Бабушка сетовала: почему не сказали, когда посылала Зенту с запиской в Богушевск к матери. Лизе уж где-нибудь нашла бы...
Вернувшись к Дударю, я печально проговорил:
— Михаил Михайлович, не подумайте чего-нибудь плохого...
Дударь, удобно устроившись, лежал на солнцепеке и спокойно обрывал листья с ветки вербы.
— Сам виноват: слишком поздно пришло в голову. Жаль, но на нет и суда нет.
— Михаил Михайлович, денька через два я достану красную материю и вывешу флаг!
— Вы? — Лицо Дударя оставалось спокойным. Помолчав, он прибавил: — Это потруднее сделать, чем, скажем, броситься с бомбой под царский автомобиль...
Я покраснел, как мальчишка, которого уличили в нехорошем поступке.
— Ах, с этим царем... Я тогда еще был глуп...
— Мой милый, я не сомневаюсь в вашей смелости. Но когда нет опыта... Да и можете ли вы лазить по деревьям?— Дударь пристально посмотрел на мою руку.
Только теперь вспомнил я о вывихнутом плече и советах доктора Луговцова.
— Разве обязательно забираться на самую верхушку? По-моему, главное, чтобы на той сосне появился красный флаг. А выше или ниже — не так уж важно.
Затрещали ветки. Кто-то решительно приближался к нам. Мы вскочили на ноги.
Подошла бабушка, радостно размахивая красным лоскутом:
— Все-таки нашла! Сгодится? Михаил Михайлович улыбнулся:
— Чудесно.
Старушка расположилась на траве.
— Это наволочка с баронской подушки. — Она смешивала русские и латышские слова. — Я совсем забыла о ней. Когда-то мы с Юрисом работали у одного своенравного барона. Каждый батрак должен был приобрести подушку. Когда приезжали гости на охоту, то
не только для господ, но и для каждого кучера и псаря была в нашем имении подушка. Самим нам спать на них не разрешалось. Когда мы уехали сюда, я эту баронскую подушку засунула в сундук. Как-то вытащила ее, да покойный Юрис осерчал и скинул с постели: «Не хочу набираться баронских вшей, теперь я сам хозяин!» Роб знает, какой дед был горячий. Откуда в подушке взяться вшам... Никто на нее и головы не успел положить. И вот сейчас в третий раз перебрала свой сундук, со злости бросила все обратно —смотрю, мелькнуло что-то красное. Господи помилуй, под верхней наволочкой еще одна — плотная и красная, как огонь... Я этот лоскут сейчас подрублю. — Бабушка поднялась. — Небось старый барон перевернулся в гробу...
В сумерки мы вышли из нашего хутора. Я настоял на своем и пошел имеете е Дударем до Ботова. Ваша бабушка -золотой человек. Волнуется она за вас, а ни Слова не возразила. От нее я и узнал, что завтра и Ботове ярмарка. Значит, красный флаг по-явится над могилами героев вовремя!
Летняя ночь была светла. Дударь безошибочно ориентировался в дорожках и тропинках, и я подумал: «Точь-в-точь, как мой отец». Не было случая, чтобы он, будь ночь или метель, заблудился.
Мы шагали молча, изредка обмениваясь несколькими фразами, и без приключений достигли кладбища. Было за полночь. Трава по краям тропинки пригнулась под тяжестью росы...
Дударь уверенно пошел в восточный конец кладбища. Там поднимались кверху стройные деревья; среди них была и памятная сосна. Найдя ее, Михаил Михайлович посмотрел вверх и крепко схватил меня за руку.
— Роберт! — прошептал он. — Посмотрите, посмотрите. ..
Наверху что-то тяжело билось, как крылья большой птицы.
— Флаг... красный флаг... — Дударь отошел от сосны и не отрываясь смотрел на ее верхушку.
Мы постояли у могилы павших героев. Дударь сказал вполголоса:
— Спите спокойно! Мы все-таки победим! — Потом он крепко пожал мне руку:—До свиданья, мой юный друг! Двинемся каждый в свою сторону. Нашу работу здесь кто-то уже сделал.
— А флаг?
— Утром он будет так же развеваться в каком-нибудь другом месте.
Где-то вдали на мосту затарахтела телега... Словно на крыльях летел я домой. В ушах звенели колокольчики.
Глава XXVI
Снова в Витебске. — Только ли корректор? — Стачка.
День догорал, наступила ночь.
— Не горюй! — утешала бабушка. — Из овечьего жира наделаю таких свечей — хоть на елку прицепляй! А может, из Богушевска пришлют еще бутылку керосина. Переживем как-нибудь и осень и зиму.
Зента в последний раз перед началом занятий в школе побежала в Богушевск. Сгустились сумерки, а девочки все не было.
Я уже начал беспокоиться, как с крыльца донеслись голоса.
— Уши надеру! — грозила бабушка. — Разве так можно? Побежала чуть свет, а вернулась на ночь глядя. Не знали, что и думать. Может, заблудилась... волки съели...
— Виноват во всем Роб!— защищалась Зента.
— Вот-вот! Ноги он тебе связал?
— Тащила такую тяжесть — целых три письма! Надорвалась, наверное.
Бабушка поспешно вошла, зажгла лучину. Притворяясь спящим, я пытался догадаться: от кого эти письма? От отца, от Инты, а третье? Наверное, из Витебска наконец!
— Вставай, засоня! Для тебя три письма...
— Что? Чего — три? — Я открыл глаза.
— Притворяется — он без этого не может! Ведь совсем и не спал.
— Пусть притворяется, — улыбнулась бабушка.— Мы сами прочитаем.
— Может быть, там какие-нибудь секреты... — сомневалась Зента. — Может, ему девушки пишут про... про.....
— А, про любовь? — усмехнулась бабушка. — Тогда бы он сразу вскочил.
— Только не осрамитесь... Не разберете чего-нибудь— все равно ко мне прибежите: «Роб, что это за хвостик с закорючкой?»
— Хвастун! — Зента распечатала письмо от отца, которое ей хотелось прочесть еще в дороге.
Отец, оказывается, опять был удачно ранен... и надеялся скоро возвратиться в свой полк. Бабушка утирала скупые слезы.
— Слава богу! Но вам бы следовало прочитать письмо в Богушевске. Разве мать не разобрала, от кого?
— Конечно, разобрала, — ответила Зента. — Она тоже получила.
Второе письмо от Инты. И его Зента узнала по адресу. В конце была лукавая приписка: «Мой отец почти признает, что в Смоленске так же хорошо, как у Заланов. Только все еще ворчит: «У Заланов было тише и спокойнее».
— Что ты медлишь? — упрекнула бабушка внучку, долго вертевшую в руках третье письмо.
— Это нельзя, это Роб сам... — пробормотала Зента, так как адрес был написан незнакомой рукой.
— Читайте, читайте! — сказал я. Зента вскрыла конверт.
«Дорогой племянник, я тебе подыскал место корректора в типографии. Приезжай по возможности скорее. Встретимся у Таракановых».
Ужин и оставшаяся часть ночи прошли в молчании. Наконец бабушка сказала:
— Поезжай, сынок! В Витебске тебе будет легче.
— А тебе? А Зенте?
— Зенте?.. Зента будет учиться в школе, как в прошлом году.
— Бабушка, а ты останешься одна... как одинокий челнок в морских волнах...
— Ну и заговорил, словно по книге! Не беспокойся, я останусь с вальком. Скучно не будет.
— С каким вальком?
— Буду таскать по одному снопу из-под навеса, сушить за печкой и вальком вылущивать зерна из колосьев.
— А!
— Что же остается?
В эту осень нечего было и думать о молотьбе машиной. Нам это было не под силу. Я вспомнил о цепах. Так или иначе, все же цепы когда-то были достижением техники. Но бабушка грустно ответила: непросушенный хлеб цепами молотить нельзя, а высушивать негде — в риге печь обвалилась.
Ночью бабушка присела на край моей кровати:
— До весны мы легко протянем. У нас всего вдоволь: и картошки, и капустки. Силы у меня еще есть: и за скотинкой похожу, и пол вымою. А заболею — соседки присмотрят. К песне... придет время, что-нибудь при-думаем, Обо мне не беспокойся. Если сбережешь какую копейку, отложи Зенте на платьице. Поезжай!..
Сборы были недолги. Через день Я уже прикатил в Витебск. Смеркалось. Поездзагрохотал дальше, на Питер, а я зашагал по знакомым улицам. У перекрестка вздохнул, мотнул головой, усмехнулся: пусть смеркается! Не беда. А помнишь свой первый приезд в город? Какое счастье, что тогда сверкало яркое солнце! В потемках бедный Букашка облил бы горькими слезами не один булыжник мостовой.
Медленно зашагал, жадными глазами вглядываюсь в дома, в прохожих. Что-то в некоторых витринах свет какой-то тусклый. У людей же походка кажется более торопливой... Не ошибаюсь ли я?
Вдруг мои уши навострились. Мимо прошли рабочие, человек пять. «... В Бежице вторую неделю бастуют...» — «И в Минске забастовка...» — «На Обуховском в Питере...»
Что в Питере, не расслышал. Остановился... Чего застыл на месте? Шевелись-ка дальше! Скоро уж мост через реку. Смотри-ка, большинство народу действительно спешит. То ли голод их понукает, то ли нечто другое...
А вот и он, городовой с огромными усищами. В его грузной фигуре, пожалуй, никаких перемен. Стоит как вкопанный, изредка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Мол, я тут стоял годы и простою еще столетие.
В темном переулке мимо меня проскользнула тень. Вскоре заметил — тень мелькает вдоль заборов, присматривается, соскребает что-то ножом. Тут уж не нужно большого ума, чтобы понять: на заборах совсем недавно, видно, были листовки.
Лишь у квартиры Таракановых сам себя выругал: тюлень безмозглый, ведь забыл пройти мимо своего священного здания — мимо типографии! Для чего же ты приехал в Витебск? Растяпа! И чуть было не пустился назад...
Бывают дома, строения, места, мимо которых человек проходит, невольно замедляя шаг в почтении, восторге или страхе. Для пожилых людей в Витебске таким местом была церковь, для гимназистов — городской сад и оружейный магазин на углу Замковой улицы, для домашних хозяек — продовольственная лавка, для меня — типография.
Мимо типографии я всегда проходил медленнее; ведь здесь печатались книги, здесь ежедневно рождались газеты и журналы. Правда, журналы в Витебске не издавались, а выходила только губернская газета, но все-таки. ...
Когда я встретился у Таракановых с дядей, он расспросил меня о жизни в Рогайне и сказал:
— Пойдешь к моему знакомому — Остапу Синеокову. Он даст тебе книжку о корректуре. Остап совсем захворал, денька через два тебе придется взяться за работу.
Как я обрадовался! Но не жалованье запало в го- лову, не мысль, что теперь стану самостоятельным. Возможно, мою радость иной назвал бы даже глупенькой, детской. В самом деле, отчего почувствовал я себя взлетевшим на седьмое небо? Отныне буду трудиться там, где делаются книги. Хватит с меня Анашкиных! В типографии, может, увижу настоящего писателя или поэта. Познакомлюсь.
Мечты о литературе вдруг потеснились. Предо мной встал образ Тихона. Укоризненно покачал дружок головой: «Не забывай о более серьезных делах!»
Что ж, одно другому не помешает...
— Доволен? — прервал мои мысли голос дяди.
— Дядя, ты продаешь меня, не спрашивая, хочу ли этого, — попробовал я в шутку разыграть •недовольного.
— Смотри-ка: петушок оперился! — Давис Каулинь многозначительно прищурил глаз. — Ну, а шпоры у него еще мягкие... придется их закалять?
Через некоторое время я попробовал начать серьезный разговор:
— Дядя, тебе что-нибудь известно о Соне Платоновой?
— Как же, известно. Девушка с карими глазами и вздернутым носом?
— Так-то ты собираешься отвечать на все мои вопросы?— спросил я с обидой.
— Почему бы и нет? Ты же сам говорил: жить интереснее, когда вокруг все таинственно. Кто знает... может, и ты теперь для кого-нибудь тайна?
— Ну и поговорили! Дядя усмехнулся:
— Пока, племяш, будешь только корректором. — На слове «пока» он сделал особое ударение.
Больше я ни о чем не спрашивал — все равно из Дависа Каулиня ничего не выжмешь.Словно на крыльях полетел я на окраину города. Вот и небольшой серый деревянный дом. Дверь открыл узкогрудый юноша с впалыми щеками:
— Прошу. Я вас ждал еще вчера.
У меня защемило сердце. Перед глазами встал образ пани Ядвиги... Да, опять домик на окраине, опять туберкулез...
Остап протянул мне книжку в потрепанной коричневой обложке:
— Руководство для корректоров.
— Спасибо. Сколько я вам должен?
— Нисколько. Ведь вы мне уже сказали спасибо. Мне его подарил мой предшественник.
В комнату вошла старушка. Затапливая печку, она воскликнула:
— А, молодой человек, так это вы будете теперь вместо Оси? Ради ваших родных, ради всего святого-— не ходите работать в типографию! Видите, мой внучек правил да правил рукописи, пока сам высох, как бумажный лист.
— Брось, бабуся! Не типография виновата в моей болезни.
— Как же нет? Был бы учителем...
— ... может быть, скорее бы с ног свалился. Лучше угости нас чаем!
Старушка ушла, сердито ворча. Синеоков откашлялся и спокойно сказал:
— Мало радости мы приносим своим близким. Да что поделаешь! В свое время кое-как окончил учительскую семинарию. Еще там заболел туберкулезом... Проработал учителем всего два года. Да чертов поп раззвонил по всей округе, что новый учитель безбожник, политически неблагонадежный, что такого только на кресте распять! Ну и распяли — уволили с работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Прошло три дня.Мы лежали с Дударем на лесной опушке между елью и осиной. От ели исходил аромат смолы, а у осины чуть приметно дрожали листья. Казалось, деревья радовались прекрасным летним дням.
— Перестаньте, Роб, вам не удастся меня уговорить.
— Но вы же так слабы, Михаил Михайлович! Останьтесь по крайней мере еще на одну ночь.
— За плечо я уже не боюсь. Заражения не будет. А рану кто-нибудь перевяжет, так и заживет. Двигаться мне полезнее, чем без дела валяться.
— Вы еще не рассказали, где это с вами стряслось.
— Неподалеку от Лопатова. Удирал от тупицы-урядника. Он вообразил, что обнаженной сабли я испугаюсь больше, чем револьвера. Вот видите, посчастливилось... Пусть пока сибирские кедры растут без меня.
— Какое там — посчастливилось! Это ваше мужество. ..
— Чушь! Ваша бабушка по-своему не менее мужественна.
Против признания заслуг бабушки я не возражал. Первую ночь она совсем не сомкнула глаз. Сидела возле больного, прислушивалась к его дыханию, проверяла пульс. Наутро радостно сообщила мне: «У твоего Петровича здоровье, что у быка. Скоро встанет на ноги».
— Михаил Михайлович, у вас хорошая память...
— Не сказал бы. В школе всегда с трудом решал задачи в уме.
— Но вот ведь вспомнили, что есть на свете Рогайне.
— Если у человека ясная цель в жизни и ему необходимо многое запомнить, память развивается и становится его помощником.
— Интересная теория!
— Теория? О нет, это истина, проверенная самой жизнью.
Прекрасная погода, солнце, красивая полянка и чуть заметное дуновение ветерка располагали Дударя к разговору.
— Я знаю человека, который раньше испугался бы, если бы ему сказали: «Ничего не доверяй бумаге и записной книжке — все держи в уме». Но, когда понадобилось, в его память врезалось так много лиц, кличек, адресов, дорог, домов, квартир, конспиративных явок, паролей, заданий... Память победила! Она должна была
победить, так как порой за мелкую ошибку пришлось бы заплатить каторгой или ссылкой в сибирскую тундру. Понятно было, что Дударь только из-за скромности говорил о себе в третьем лице.
— Эти люди — герои! — сказал я с восхищением.— Но, если хорошенько подумать, что они могут сделать! У правительства все: оружие, тюрьмы, штыки, виселицы, церкви... А у них? Вот Тихон Бобров... разгорелся, как яркий костер в степи, и сразу потух — в тюрьму попал.
— Он уже не в тюрьме, а в ссылке — конечно, там, куда Макар телят не гонял, — тихо отозвался Дударь.— А знаете, чем он обрадовал друзей в первом же письме?— В глазах Михаила Михайловича промелькнули озорные огоньки.— «Птичка приготовилась к полету». Паспорт, значит, раздобыл, скоро раскланяется: «Будьте здоровы, господ,! жандармы И пшики, скачите во все концы, Россия большая, Л я спешу снова раздувать костер...» Где неважно. Народу огонек везде нужен. Вот вам и потух!
Бывший механик улыбнулся. Мне почудилось в этой усмешке: «Эх, Букашка, куда тебе до Тихона!»
Разговор оборвался. Растянувшись на траве, Дударь наблюдал за муравьем, ползущим по рукаву.
— Итак, Роберт, в сумерки нам придется проститься.
— Михаил Михайлович...
— Оставим это, Роб... Но вы могли бы сделать еще одно доброе дело: достаньте красной материи.
— Опять для какого-нибудь маскарада?
— Нет. Для красного знамени. Вы слышали о Ботов-ском имении?
— Километров пятнадцать отсюда в сторону Орши.
— Что вы еще знаете о Ботове?
— У меня там нет никого знакомых.
— У меня тоже. Но я знаю, что в километре от имения на кладбище похоронены два революционера-батрака. Они были убиты полицией. Несколько лет подряд на сосне у кладбища взвивался красный флаг. В это примерно время, летом...
— Михаил Михайлович, то были подпольщики?
— Да, Роберт.
Нелегко было разыскать в нашем хозяйстве красную материю. Бабушка два раза перебирала содержимое коричневого сундука — того самого, в котором когда-то хранилось ее приданое. Попадались разноцветные куски материи, оставшиеся от сшитых некогда кофт и юбок, но не красного цвета. Бабушка сетовала: почему не сказали, когда посылала Зенту с запиской в Богушевск к матери. Лизе уж где-нибудь нашла бы...
Вернувшись к Дударю, я печально проговорил:
— Михаил Михайлович, не подумайте чего-нибудь плохого...
Дударь, удобно устроившись, лежал на солнцепеке и спокойно обрывал листья с ветки вербы.
— Сам виноват: слишком поздно пришло в голову. Жаль, но на нет и суда нет.
— Михаил Михайлович, денька через два я достану красную материю и вывешу флаг!
— Вы? — Лицо Дударя оставалось спокойным. Помолчав, он прибавил: — Это потруднее сделать, чем, скажем, броситься с бомбой под царский автомобиль...
Я покраснел, как мальчишка, которого уличили в нехорошем поступке.
— Ах, с этим царем... Я тогда еще был глуп...
— Мой милый, я не сомневаюсь в вашей смелости. Но когда нет опыта... Да и можете ли вы лазить по деревьям?— Дударь пристально посмотрел на мою руку.
Только теперь вспомнил я о вывихнутом плече и советах доктора Луговцова.
— Разве обязательно забираться на самую верхушку? По-моему, главное, чтобы на той сосне появился красный флаг. А выше или ниже — не так уж важно.
Затрещали ветки. Кто-то решительно приближался к нам. Мы вскочили на ноги.
Подошла бабушка, радостно размахивая красным лоскутом:
— Все-таки нашла! Сгодится? Михаил Михайлович улыбнулся:
— Чудесно.
Старушка расположилась на траве.
— Это наволочка с баронской подушки. — Она смешивала русские и латышские слова. — Я совсем забыла о ней. Когда-то мы с Юрисом работали у одного своенравного барона. Каждый батрак должен был приобрести подушку. Когда приезжали гости на охоту, то
не только для господ, но и для каждого кучера и псаря была в нашем имении подушка. Самим нам спать на них не разрешалось. Когда мы уехали сюда, я эту баронскую подушку засунула в сундук. Как-то вытащила ее, да покойный Юрис осерчал и скинул с постели: «Не хочу набираться баронских вшей, теперь я сам хозяин!» Роб знает, какой дед был горячий. Откуда в подушке взяться вшам... Никто на нее и головы не успел положить. И вот сейчас в третий раз перебрала свой сундук, со злости бросила все обратно —смотрю, мелькнуло что-то красное. Господи помилуй, под верхней наволочкой еще одна — плотная и красная, как огонь... Я этот лоскут сейчас подрублю. — Бабушка поднялась. — Небось старый барон перевернулся в гробу...
В сумерки мы вышли из нашего хутора. Я настоял на своем и пошел имеете е Дударем до Ботова. Ваша бабушка -золотой человек. Волнуется она за вас, а ни Слова не возразила. От нее я и узнал, что завтра и Ботове ярмарка. Значит, красный флаг по-явится над могилами героев вовремя!
Летняя ночь была светла. Дударь безошибочно ориентировался в дорожках и тропинках, и я подумал: «Точь-в-точь, как мой отец». Не было случая, чтобы он, будь ночь или метель, заблудился.
Мы шагали молча, изредка обмениваясь несколькими фразами, и без приключений достигли кладбища. Было за полночь. Трава по краям тропинки пригнулась под тяжестью росы...
Дударь уверенно пошел в восточный конец кладбища. Там поднимались кверху стройные деревья; среди них была и памятная сосна. Найдя ее, Михаил Михайлович посмотрел вверх и крепко схватил меня за руку.
— Роберт! — прошептал он. — Посмотрите, посмотрите. ..
Наверху что-то тяжело билось, как крылья большой птицы.
— Флаг... красный флаг... — Дударь отошел от сосны и не отрываясь смотрел на ее верхушку.
Мы постояли у могилы павших героев. Дударь сказал вполголоса:
— Спите спокойно! Мы все-таки победим! — Потом он крепко пожал мне руку:—До свиданья, мой юный друг! Двинемся каждый в свою сторону. Нашу работу здесь кто-то уже сделал.
— А флаг?
— Утром он будет так же развеваться в каком-нибудь другом месте.
Где-то вдали на мосту затарахтела телега... Словно на крыльях летел я домой. В ушах звенели колокольчики.
Глава XXVI
Снова в Витебске. — Только ли корректор? — Стачка.
День догорал, наступила ночь.
— Не горюй! — утешала бабушка. — Из овечьего жира наделаю таких свечей — хоть на елку прицепляй! А может, из Богушевска пришлют еще бутылку керосина. Переживем как-нибудь и осень и зиму.
Зента в последний раз перед началом занятий в школе побежала в Богушевск. Сгустились сумерки, а девочки все не было.
Я уже начал беспокоиться, как с крыльца донеслись голоса.
— Уши надеру! — грозила бабушка. — Разве так можно? Побежала чуть свет, а вернулась на ночь глядя. Не знали, что и думать. Может, заблудилась... волки съели...
— Виноват во всем Роб!— защищалась Зента.
— Вот-вот! Ноги он тебе связал?
— Тащила такую тяжесть — целых три письма! Надорвалась, наверное.
Бабушка поспешно вошла, зажгла лучину. Притворяясь спящим, я пытался догадаться: от кого эти письма? От отца, от Инты, а третье? Наверное, из Витебска наконец!
— Вставай, засоня! Для тебя три письма...
— Что? Чего — три? — Я открыл глаза.
— Притворяется — он без этого не может! Ведь совсем и не спал.
— Пусть притворяется, — улыбнулась бабушка.— Мы сами прочитаем.
— Может быть, там какие-нибудь секреты... — сомневалась Зента. — Может, ему девушки пишут про... про.....
— А, про любовь? — усмехнулась бабушка. — Тогда бы он сразу вскочил.
— Только не осрамитесь... Не разберете чего-нибудь— все равно ко мне прибежите: «Роб, что это за хвостик с закорючкой?»
— Хвастун! — Зента распечатала письмо от отца, которое ей хотелось прочесть еще в дороге.
Отец, оказывается, опять был удачно ранен... и надеялся скоро возвратиться в свой полк. Бабушка утирала скупые слезы.
— Слава богу! Но вам бы следовало прочитать письмо в Богушевске. Разве мать не разобрала, от кого?
— Конечно, разобрала, — ответила Зента. — Она тоже получила.
Второе письмо от Инты. И его Зента узнала по адресу. В конце была лукавая приписка: «Мой отец почти признает, что в Смоленске так же хорошо, как у Заланов. Только все еще ворчит: «У Заланов было тише и спокойнее».
— Что ты медлишь? — упрекнула бабушка внучку, долго вертевшую в руках третье письмо.
— Это нельзя, это Роб сам... — пробормотала Зента, так как адрес был написан незнакомой рукой.
— Читайте, читайте! — сказал я. Зента вскрыла конверт.
«Дорогой племянник, я тебе подыскал место корректора в типографии. Приезжай по возможности скорее. Встретимся у Таракановых».
Ужин и оставшаяся часть ночи прошли в молчании. Наконец бабушка сказала:
— Поезжай, сынок! В Витебске тебе будет легче.
— А тебе? А Зенте?
— Зенте?.. Зента будет учиться в школе, как в прошлом году.
— Бабушка, а ты останешься одна... как одинокий челнок в морских волнах...
— Ну и заговорил, словно по книге! Не беспокойся, я останусь с вальком. Скучно не будет.
— С каким вальком?
— Буду таскать по одному снопу из-под навеса, сушить за печкой и вальком вылущивать зерна из колосьев.
— А!
— Что же остается?
В эту осень нечего было и думать о молотьбе машиной. Нам это было не под силу. Я вспомнил о цепах. Так или иначе, все же цепы когда-то были достижением техники. Но бабушка грустно ответила: непросушенный хлеб цепами молотить нельзя, а высушивать негде — в риге печь обвалилась.
Ночью бабушка присела на край моей кровати:
— До весны мы легко протянем. У нас всего вдоволь: и картошки, и капустки. Силы у меня еще есть: и за скотинкой похожу, и пол вымою. А заболею — соседки присмотрят. К песне... придет время, что-нибудь при-думаем, Обо мне не беспокойся. Если сбережешь какую копейку, отложи Зенте на платьице. Поезжай!..
Сборы были недолги. Через день Я уже прикатил в Витебск. Смеркалось. Поездзагрохотал дальше, на Питер, а я зашагал по знакомым улицам. У перекрестка вздохнул, мотнул головой, усмехнулся: пусть смеркается! Не беда. А помнишь свой первый приезд в город? Какое счастье, что тогда сверкало яркое солнце! В потемках бедный Букашка облил бы горькими слезами не один булыжник мостовой.
Медленно зашагал, жадными глазами вглядываюсь в дома, в прохожих. Что-то в некоторых витринах свет какой-то тусклый. У людей же походка кажется более торопливой... Не ошибаюсь ли я?
Вдруг мои уши навострились. Мимо прошли рабочие, человек пять. «... В Бежице вторую неделю бастуют...» — «И в Минске забастовка...» — «На Обуховском в Питере...»
Что в Питере, не расслышал. Остановился... Чего застыл на месте? Шевелись-ка дальше! Скоро уж мост через реку. Смотри-ка, большинство народу действительно спешит. То ли голод их понукает, то ли нечто другое...
А вот и он, городовой с огромными усищами. В его грузной фигуре, пожалуй, никаких перемен. Стоит как вкопанный, изредка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Мол, я тут стоял годы и простою еще столетие.
В темном переулке мимо меня проскользнула тень. Вскоре заметил — тень мелькает вдоль заборов, присматривается, соскребает что-то ножом. Тут уж не нужно большого ума, чтобы понять: на заборах совсем недавно, видно, были листовки.
Лишь у квартиры Таракановых сам себя выругал: тюлень безмозглый, ведь забыл пройти мимо своего священного здания — мимо типографии! Для чего же ты приехал в Витебск? Растяпа! И чуть было не пустился назад...
Бывают дома, строения, места, мимо которых человек проходит, невольно замедляя шаг в почтении, восторге или страхе. Для пожилых людей в Витебске таким местом была церковь, для гимназистов — городской сад и оружейный магазин на углу Замковой улицы, для домашних хозяек — продовольственная лавка, для меня — типография.
Мимо типографии я всегда проходил медленнее; ведь здесь печатались книги, здесь ежедневно рождались газеты и журналы. Правда, журналы в Витебске не издавались, а выходила только губернская газета, но все-таки. ...
Когда я встретился у Таракановых с дядей, он расспросил меня о жизни в Рогайне и сказал:
— Пойдешь к моему знакомому — Остапу Синеокову. Он даст тебе книжку о корректуре. Остап совсем захворал, денька через два тебе придется взяться за работу.
Как я обрадовался! Но не жалованье запало в го- лову, не мысль, что теперь стану самостоятельным. Возможно, мою радость иной назвал бы даже глупенькой, детской. В самом деле, отчего почувствовал я себя взлетевшим на седьмое небо? Отныне буду трудиться там, где делаются книги. Хватит с меня Анашкиных! В типографии, может, увижу настоящего писателя или поэта. Познакомлюсь.
Мечты о литературе вдруг потеснились. Предо мной встал образ Тихона. Укоризненно покачал дружок головой: «Не забывай о более серьезных делах!»
Что ж, одно другому не помешает...
— Доволен? — прервал мои мысли голос дяди.
— Дядя, ты продаешь меня, не спрашивая, хочу ли этого, — попробовал я в шутку разыграть •недовольного.
— Смотри-ка: петушок оперился! — Давис Каулинь многозначительно прищурил глаз. — Ну, а шпоры у него еще мягкие... придется их закалять?
Через некоторое время я попробовал начать серьезный разговор:
— Дядя, тебе что-нибудь известно о Соне Платоновой?
— Как же, известно. Девушка с карими глазами и вздернутым носом?
— Так-то ты собираешься отвечать на все мои вопросы?— спросил я с обидой.
— Почему бы и нет? Ты же сам говорил: жить интереснее, когда вокруг все таинственно. Кто знает... может, и ты теперь для кого-нибудь тайна?
— Ну и поговорили! Дядя усмехнулся:
— Пока, племяш, будешь только корректором. — На слове «пока» он сделал особое ударение.
Больше я ни о чем не спрашивал — все равно из Дависа Каулиня ничего не выжмешь.Словно на крыльях полетел я на окраину города. Вот и небольшой серый деревянный дом. Дверь открыл узкогрудый юноша с впалыми щеками:
— Прошу. Я вас ждал еще вчера.
У меня защемило сердце. Перед глазами встал образ пани Ядвиги... Да, опять домик на окраине, опять туберкулез...
Остап протянул мне книжку в потрепанной коричневой обложке:
— Руководство для корректоров.
— Спасибо. Сколько я вам должен?
— Нисколько. Ведь вы мне уже сказали спасибо. Мне его подарил мой предшественник.
В комнату вошла старушка. Затапливая печку, она воскликнула:
— А, молодой человек, так это вы будете теперь вместо Оси? Ради ваших родных, ради всего святого-— не ходите работать в типографию! Видите, мой внучек правил да правил рукописи, пока сам высох, как бумажный лист.
— Брось, бабуся! Не типография виновата в моей болезни.
— Как же нет? Был бы учителем...
— ... может быть, скорее бы с ног свалился. Лучше угости нас чаем!
Старушка ушла, сердито ворча. Синеоков откашлялся и спокойно сказал:
— Мало радости мы приносим своим близким. Да что поделаешь! В свое время кое-как окончил учительскую семинарию. Еще там заболел туберкулезом... Проработал учителем всего два года. Да чертов поп раззвонил по всей округе, что новый учитель безбожник, политически неблагонадежный, что такого только на кресте распять! Ну и распяли — уволили с работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47