— Эксцентричная барышня.— Патриот Бозыдин. — Новые удары.
Поезд пришел в Богушевск переполненный. На всех подножках стояли люди: картина вполне обычная в воен-ные годы. Мне все-таки удалось влезть на буфера и втащить туда два мешка с продуктами.
Это были последние мешки — я больше не надеялся что-нибудь получить из дому, хотя все лето работал как лошадь. Да и будь такая возможность, я бы ничего не принял; лучше пусть пошлют отцу или сунут в торбочку Зенты: я знал, как тяжело учиться в Аничкове.
Прошлой зимой мне удалось снять комнатку у симпатичных стариков — Зайцевых. Сам он был каменщиком. Сын Петруша — студент, учился в Москве, собирался летом жить у родителей в моей комнатке. Петруша, должно быть, уже уехал, и я опять займу свое старое место.
Я подготовился к новому учебному году. Раздобыл все нужные для пятого класса книги. У меня была щетка для одежды и для ботинок, лишнее полотенце, несколько запасных пуговиц для рубашки, бидон для керосина, вилка и нож. Я уже не строил воздушных замков и не был наивным фантазером, как в те времена, когда учился в третьем классе и бродил по улицам, ощупывая взглядом тротуар, не валяется ли где-нибудь кошелек. Теперь я умел добывать себе частные уроки, был довольно находчив — умел огрызнуться где нужно было. Так что на этот раз ехал, подготовившись и вооружившись гораздо лучше, чем когда бы то ни было раньше. «По всем предметам получу снова хорошие отметки, дамский комитет не будет иметь оснований лишить меня своих рублей», — размышлял я.
Витебск переменился до неузнаваемости. Повсюду сновали солдаты в грязных шинелях и в ботинках со сбитыми каблуками. По улицам водили пленных австрийцев в рваной и вылинявшей синеватой одежде. Гимназисты бродили с осунувшимися лицами, в заплатанных рубашках и потрепанных фуражках — это беженцы, война их выгнала из разоренных губерний.
- Ломоносов, Ломоносов! — Внезапно за мои мешки схватились чьи-то руки.Ага, Оля! Все еще демократически настроенная Оля и, как всегда, в красивых новых туфлях.— Оля, — запротестовал я, — не трогай мои мешки! Ты можешь скомпрометировать себя в глазах лучшего общества.— Пусть!—ликующе воскликнула она, еще выше вскидывая мешки на свои плечи, и, как бы объясняя, приблизила свое лицо к моему: — Война!
Навстречу шли два прапорщика — ими кишели все улицы Витебска. Эти молодые люди знали Олю и, лихо звякнув шпорами, приложили пальцы к фуражкам. Один вполголоса сказал другому:
— Эксцентричная барышня!
У Оли глаза сверкнули, как у кошки:
— Ты слыхал—эксцентричная барышня! — Потом она вытянула руку: на пальце блестело маленькое колечко.— Целое богатство — бриллиант! Мне его подарил отец в радостный день, когда он получил дна ордена: один наш, а второй — от Франции. Послушай, Ломоносов, война все ж таки принесла с собой свободу. Разве раньше' гимназистка осмелилась бы носить кольцо? Никогда! А теперь наша классная дама, увидев у меня на пальце эту прелесть, только сказала: «Оля, вы оригинальная девочка!» Ну, как тебе нравится? Этим летом многие гимназисты ходили в полосатых и пестрых рубашках. .. Инспектор казенной гимназии только пугает, но к кондуиту больше не притрагивается... Разве не чудесно? Дальше будет еще привольнее. Да, война — это не шутка!.. Ну, адье! — Раскрасневшись, она опустила мои мешки на землю. Затем, отбежав несколько шагов, вернулась обратно. — Послушай, Ломоносов, и ты тоже должен быть другим — ну, таким... более ярким!
Я шел и, усмехаясь, размышлял: как легко сытому быть эксцентричным и оригинальным! Вот попаду в свою комнатку, посижу минут десять И сейчас же отправлюсь к Сергею Николаевичу Уральскому: нельзя мешкать ни одного дня, необходимо раздобыть какие-нибудь уроки. Я должен зарабатывать себе на хлеб и, если останется лишний грош, послать сестренке или отцу. Затем надо разыскать дядю Дависа — не заболел ли он?
Дом, в котором я жил, принадлежал богатому купцу Бозыдину. Во дворе теснились деревянные домишки,
населенные ремесленниками и рабочими. Я очень удивился, увидев на воротах табличку: «Вход посторонним строго воспрещен». Это что за выдумка?
Но каково было мое изумление, когда я пролез в калитку! Во дворе ни одного домика — они словно сквозь землю провалились. Несколько раз протер глаза: не случилось ли чего-нибудь с моим зрением? Вытер со лба пот, начал осматриваться: вон там, около маленькой канавки, была моя комнатка. . . За окном росли чернобыльник, полынь и репей с широкими листьями. Великолепный репей: в вечернем сумраке он казался мне дивным цветком из чужих, неведомых стран. А рядом стояла береза, кривая, но такая милая береза; около нее до поздней зимы чирикали воробьи и синички. У березы надломился сук, и он пел в ветреную погоду, как скрипка.
От всего этого не осталось и следа. Пропали все серые домики с замшелыми крышами и береза тоже... Подумайте, даже березы нет! В одном углу навалены грудами балки, камни и кирпичи. Там возились люди — они что-то копали, обтесывали и распиливали.
Подошел сам Бозыдин — купец с узкой козлиной бородкой и большими волосатыми ушами. Этот верный царский слуга строго следил за тем, чтобы в государственные праздники и в так называемые «царские дни» на каждом домишке развевался трехцветный флаг, хотя всюду царские флаги вывешивались только на домах с улицы. С началом войны, когда производились разные сборы пожертвований, Бозыдин вешал на шею жестяную коробочку и в сопровождении дочери-гимназистки прежде всего обходил жителей своих домишек. Вот и теперь на его шее коробка с намалеванными крестами, копьями и лошадиными головами. Бозыдин сразу узнал меня и, не ожидая моих вопросов, жалобно начал:
— Бог дал, бог взял... Ах, что это было за огненное море... Как во время иллюминации — пламя ревело и рычало. В самую полночь, перед первыми петухами. Ужасное зрелище! Как на фронте, где бьются наши героические полки... Погорело, все сгорело дотла...
Наверное, Бозыдин еще долго скулил бы, но из дома выпорхнула гимназистка в короткой юбочке. В руках она держала щит, к которому булавочками были прикреплены бумажные флажки.
— Ну пойдем, папа!
— Сейчас, котик... — Бозыдин еще ближе придвинулся ко мне: — Господин гимназист, пожертвуйте в пользу наших славных защитников отечества! Какое ужасное лето! Господь ниспослал нам тяжкие испытания. Вы помните весной великолепную демонстрацию в честь занятия Перемышля? Я патриот и говорю: слишком мало мы тогда радовались победам, слишком мало нас участвовало в том священном шествии, Как мало тогда было гимназистов, реалистов, коммерсантов! Пожертвуйте, господин гимназист! Только не бросайте в коробку пуговицы от брюк. Вы знаете, даже гимназисты стали вместо денег опускать в коробку пуговицы. . . Но бог все видит. Он тяжко покарал пас за наши грехи. Помню как сейчас: перед тем пожаром я обошел всех своих жильцов. В тот раз мы собирали пожертвования на аэропланы. И что вы думаете? Сорок восемь копеек и двенадцать брючных пуговиц!
Я вышел на улицу словно после кошмарного сна. Что делать? Куда идти? Несмотря на всю болтливость, Бозыдин так и не мог мне сказать, где сейчас Зайцевы... До самого вечера пробродил в поисках Зайцевых. Потом потащился на другой конец города — к дяде Давису. Но и здесь меня ждало тяжкое разочарование. Какая-то женщина сказала: да, жили, но еще летом выбыли. Куда? Этого она не знала... Я оставил у этой женщины свои мешки с припасами и решил пойти к Сергею Николаевичу. Надо же найти хоть одного близкого человека.
Долго стучался в двери — никто не спешил открывать. У меня голова пошла кругом: что это значит? Ни самого учителя, ни его служанки... Уже собирался спуститься по лестнице вниз, когда послышались шаркающие шаги и кто-то несмело отворил дверь.
— Здравствуйте! А где Сергеи Николаевич? Старая служанка молчала. Тогда я громко повторил вопрос, и тут она словно испугалась:
— Тише, молодой человек, тише... Я ведь вас не узнала. — И, поманив меня поближе, зашептала:—Две недели назад пришла полиция... Всю квартиру перевернули вверх дном... Сергея Николаевича взяли.,, ...
Для меня это было новым ударом. За что, почему?
Она не знала. Сергей Николаевич, должно быть, высказывался против войны.
К дверям все еще была прикреплена простая визитная карточка: «Сергей Николаевич Уральский». Я притронулся к ней пальцами. Старая служанка перепугалась.
— Ради бога, не срывайте! Полиция строго наказала— карточку не трогать. Я не раз замечала на улице и на лестнице подозрительных типов...
Так, так! Два года прожил в этом городе и вот остался один — не знаю даже, где переночевать. Разумеется, можно бы пойти к Радкевичу или Васе'Уголеву, но они жили по ту сторону Двины. И кто мне поручится, что с ними ничего не стряслось? Я страшно устал, натер на ногах волдыри. Уже стемнело — куда тут идти...
Внизу тихо журчала Витьба — небольшой приток Двины, давшей свое имя седому Витебску. Я разыскал на правом берегу опрокинутую лодку и ползком залез под нее. Со злой усмешкой подумал: «Эксцентрично, оригинально! Вот бы сюда Олю Ранцевич! У нее разом отпала бы охота к эксцентричным выходкам».
Но я не мог долго предаваться размышлениям. Надо было поскорее заснуть, пока земля — моя постель — была еще теплая, согретая солнцем. В полночь, наверное, станет холоднее — тогда не смогу сомкнуть глаз.
Неплохо бы снять ботинки, которые я надел сегодня в первый раз после многих недель хождения в лаптях и постолах. Пальцы ног ныли и горели, но я все-таки не решился разуться: что, если мои ботинки украдут и утром я окажусь босиком? Нет, лучше уж потерпеть...
Глава XXIV
«Хорошо, что у тебя каменное сердце!» — Жизнь прачки.
Случилось так, как предвидел: среди ночи проснулся, окоченев от холода. Над Витьбой плыл сырой туман.
Я вертелся, вертелся, наконец вылез из-под лодки, хотел взобраться в гору и хоть немного согреться. Но в последнюю минуту мне пришло в голову: ведь в Витебске объявлено военное положение; ночью без пропуска нельзя показываться на улице. Пусть я и гимназист, но кто знает, что со мной могут сделать.., Не оста-
валось ничего иного, как залезть обратно в свое убежище и промучиться до утра.На следующий день мне посчастливилось: набрел на Зайцевых. Они поселились в каком-то углу, темном и тесном. Когда я пришел, мои бывшие хозяева как раз завтракали, и хозяйка тотчас же налила мне тарелку борща.
От них услышал подробности той ужасной ночи, когда во всех домиках, где мы жили, вспыхнуло пламя. Люди не знали, что спасать, куда бежать. У Зайцевых сгорело все. Слава богу, что сын-студент остался жив. Пробыл дома всего девять дней... Посмотрев на меня, Зайцев медленно добавил:
— Хорошо, Роберт, что у тебя каменное сердце. У нашего сына не такое. У него обгорели волосы, он обжег себе руки, пытаясь спасти свою корзинку с книгами... Ничего не получилось. Давно уже угасло пламя, а он все стонал: «Мама, где моя корзина?.. Мама, где моя корзина? ..»
Неужели у меня действительно было каменное сердце? Ведь сгорело все мое скудное имущество, все книги, тетради со всякими записями и заметками. Эх, если бы в ту ночь я был там, у меня, может быть, не только обгорели бы волосы, но и сам сгорел бы!
Нет, не каменное сердце у меня, но стонами тут уже не поможешь. Я спросил глухим голосом:
— С чего же занялся пожар? Старый каменщик закряхтел:
— Известное дело, поджег сам Бозыдин — эта козлиная борода. Не знаем, что ли, что он дважды застраховал старые лачуги!
Хозяйка нагнулась ко мне:
— Роберт, ради бога, никому не говорите этого! Мой муж сумасшедший, он кричал о Бозыдине но все горло. Сразу явилась полиция. Это, мол, клевета па одного из лучших верноподданных царя. Моего старика целый день продержали в полицейском участке, надавали ему оплеух и тумаков сколько влезло. Роберт, ради бога, молчите: затронуть Бозыдина — не шуточное дело!
Вот это здорово! Верноподданный царя сжег мои учебники по алгебре и геометрии, по французскому и немецкому языку, а я должен молчать! Может быть, жена этого патриота — член «дамского комитета» или, по крайней мере, приятельница кого-нибудь из членов комитета...
После долгих хождений и поисков я наконец нашел семью дяди Дависа. Они жили в ужасной дыре, где, как жаловалась тетя Лиене, не было никакой возможности вывести прусаков и черных тараканов.
Услышал от нее печальные вести. Давне все время работал до поздней ночи, иногда возвращался только под утро. Но вот в Витебске объявили военное положение, и однажды дядю задержал патруль. За это его на другой день послали в Двинск рыть траншеи.
— Я уж было хотела ехать в Рогайне, но встретила старую знакомую. Колония, говорит, полна беженцев: самим некуда деваться, нечего жевать...
Поэтому тетя Лиене никому ничего не писала. Она начала зарабатывать стиркой белья. Но — боже мой! — сейчас прачек всюду хоть отбавляй: и прежде-то работы не хватало, а тут прибавились жены разорившихся ремесленников и беженки. Скоро будет на каждого богача по прачке...
И Альмочке пора учиться. За нее надо платить десять рублей в год в лютеранскую приходскую школу. Дети беженцев, пожалуй, счастливее — их принимают бесплатно. Альмочку хоть и записали, но вряд ли ей удастся учиться.
Семья дяди Дависа дошла до крайней нищеты. Я притащил оба мешка с продуктами и отдал их тете Лиене, оставив себе только краюху хлеба. Тетя упала на стул, громко рыдая...
— Ну-ну, можно обойтись и без ливня, — пошутил я. Но, должно быть, это напомнило ей мужа, и слезы полились ручьем.
Немного успокоив тетю Лиене, я строго наказал ей:
— Посылайте Альмочку в школу — я раздобуду денег на обучение.
Так поступил бы мой дядя Давис Каулинь. Альма была очень способной девочкой — часто я удивлялся ее находчивости и сметливости. Долго ли она сможет учиться, это будет видно потом. Сейчас главное — добиться, чтобы она могла посещать школу.
Глава XXV
В подвале у гробовщика.
Двадцать пятого августа в гимназии должны начаться занятия. А раз начнутся занятия, найду кого-нибудь, кому нужен репетитор, иначе умру с голоду.
Но каково было мое разочарование, когда на том самом месте, где когда-то в радостный для меня день висела бумажка о том, что Роберт Залай принят в гимназию, я увидел короткое сообщение: занятия начнутся только через две недели— 10 сентября, в помещении женской гимназии Варвариной, и будут происходить по вечерам.
В здании нашей гимназии разместился лазарет — там сновали солдаты и сестры милосердия.Занятия начнутся только через две педели! Что я буду есть до того времени? Где возьму учеников?
Я потащился по улицам, как бездомная собака, куда глаза глядят. Неважно сложилась твоя жизнь, Роберт Задан, неважно! Ну, да ты в реку не сунешься, под поезд не бросишься. Но не сам ли виноват во многом? Вспомни; когда-то ты увлекался приключенческими романами и мечтал: «О, силы небесные, пошлите и мне побольше приключений! Да-да, заставьте пострадать, помучиться... Я пройду сквозь огонь и воду с высоко поднятой головой». Так вот, голубчик, получай то, что сам испрашивал у судьбы!
Фу ты, с кем это я столкнулся? Уму непостижимо, каким образом наскочил на фонарный столб. И куда забрел? Если не ошибаюсь, здесь где-то живет Вася Уго-лев. Ну-ка, ну-ка, протри, Букашка, глаза и погляди внимательнее: разве не Вася впереди? Сейчас свернет в переулок... Догоняй-ка поскорее...
Мы сердечно поздоровались.
— Роб, иди за мной, спешу. Один паренек обещал устроить на работу в типографию. Но ночам буду крутить колесо машины — «американкой» называется... Идем, потолкуем по дороге.
Пошли ускоренным шагом. Вася нежданно-негаданно обрадовал меня:
— Квартиру найти помогу... есть кое-что на примете. А насчет работы —трудновато. Ох, и не говори! Вот бегу.
Познакомился недавно с парнем... бедовый такой. Сам он учится на наборщика. Обещал... Как ты сказал? Что может ученик сделать? Так я тебе, браток, уже говорил: бедовый парень, бедовый! Куда нам с тобой до него...
В типографии мы робко остановились в коридоре. Вася сунул приготовленную дома записку какой-то женщине. Через минуту к нам выскочил юноша в синем халате. Повеяло чем-то знакомым... Где-то я его видел... Когда-то знал...
Память прорезал яркий луч: шум и гам... «Лей, лей, не жалей...» — «Почему ты не вцепился мне в волосы?» — «Все вы трусы!»
Да, перед нами Тихон Бобров!
— Здорово, Вася! А это что за тип увязался за тобой?
— Тишка, позволь познакомить... Мой лучший друг...
— Помолчи. Ободранного Букашку я узнал бы и во фраке! — Насмешливо прищурив левый глаз, Тихон оглядел мою гимназическую форму и небрежно пожал мне руку. — Так ты теперь: вас ист дас, кислый квас? — Он отвернулся и бросил Васе: —Твое дело уже на мази. По ночам будешь плясать, а днем денежки считать да пересчитывать.
— Тихон... — нерешительно начал я, — быть может, и для меня что-нибудь найдется?
— Для тебя... — Он круто повернулся на каблуках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Поезд пришел в Богушевск переполненный. На всех подножках стояли люди: картина вполне обычная в воен-ные годы. Мне все-таки удалось влезть на буфера и втащить туда два мешка с продуктами.
Это были последние мешки — я больше не надеялся что-нибудь получить из дому, хотя все лето работал как лошадь. Да и будь такая возможность, я бы ничего не принял; лучше пусть пошлют отцу или сунут в торбочку Зенты: я знал, как тяжело учиться в Аничкове.
Прошлой зимой мне удалось снять комнатку у симпатичных стариков — Зайцевых. Сам он был каменщиком. Сын Петруша — студент, учился в Москве, собирался летом жить у родителей в моей комнатке. Петруша, должно быть, уже уехал, и я опять займу свое старое место.
Я подготовился к новому учебному году. Раздобыл все нужные для пятого класса книги. У меня была щетка для одежды и для ботинок, лишнее полотенце, несколько запасных пуговиц для рубашки, бидон для керосина, вилка и нож. Я уже не строил воздушных замков и не был наивным фантазером, как в те времена, когда учился в третьем классе и бродил по улицам, ощупывая взглядом тротуар, не валяется ли где-нибудь кошелек. Теперь я умел добывать себе частные уроки, был довольно находчив — умел огрызнуться где нужно было. Так что на этот раз ехал, подготовившись и вооружившись гораздо лучше, чем когда бы то ни было раньше. «По всем предметам получу снова хорошие отметки, дамский комитет не будет иметь оснований лишить меня своих рублей», — размышлял я.
Витебск переменился до неузнаваемости. Повсюду сновали солдаты в грязных шинелях и в ботинках со сбитыми каблуками. По улицам водили пленных австрийцев в рваной и вылинявшей синеватой одежде. Гимназисты бродили с осунувшимися лицами, в заплатанных рубашках и потрепанных фуражках — это беженцы, война их выгнала из разоренных губерний.
- Ломоносов, Ломоносов! — Внезапно за мои мешки схватились чьи-то руки.Ага, Оля! Все еще демократически настроенная Оля и, как всегда, в красивых новых туфлях.— Оля, — запротестовал я, — не трогай мои мешки! Ты можешь скомпрометировать себя в глазах лучшего общества.— Пусть!—ликующе воскликнула она, еще выше вскидывая мешки на свои плечи, и, как бы объясняя, приблизила свое лицо к моему: — Война!
Навстречу шли два прапорщика — ими кишели все улицы Витебска. Эти молодые люди знали Олю и, лихо звякнув шпорами, приложили пальцы к фуражкам. Один вполголоса сказал другому:
— Эксцентричная барышня!
У Оли глаза сверкнули, как у кошки:
— Ты слыхал—эксцентричная барышня! — Потом она вытянула руку: на пальце блестело маленькое колечко.— Целое богатство — бриллиант! Мне его подарил отец в радостный день, когда он получил дна ордена: один наш, а второй — от Франции. Послушай, Ломоносов, война все ж таки принесла с собой свободу. Разве раньше' гимназистка осмелилась бы носить кольцо? Никогда! А теперь наша классная дама, увидев у меня на пальце эту прелесть, только сказала: «Оля, вы оригинальная девочка!» Ну, как тебе нравится? Этим летом многие гимназисты ходили в полосатых и пестрых рубашках. .. Инспектор казенной гимназии только пугает, но к кондуиту больше не притрагивается... Разве не чудесно? Дальше будет еще привольнее. Да, война — это не шутка!.. Ну, адье! — Раскрасневшись, она опустила мои мешки на землю. Затем, отбежав несколько шагов, вернулась обратно. — Послушай, Ломоносов, и ты тоже должен быть другим — ну, таким... более ярким!
Я шел и, усмехаясь, размышлял: как легко сытому быть эксцентричным и оригинальным! Вот попаду в свою комнатку, посижу минут десять И сейчас же отправлюсь к Сергею Николаевичу Уральскому: нельзя мешкать ни одного дня, необходимо раздобыть какие-нибудь уроки. Я должен зарабатывать себе на хлеб и, если останется лишний грош, послать сестренке или отцу. Затем надо разыскать дядю Дависа — не заболел ли он?
Дом, в котором я жил, принадлежал богатому купцу Бозыдину. Во дворе теснились деревянные домишки,
населенные ремесленниками и рабочими. Я очень удивился, увидев на воротах табличку: «Вход посторонним строго воспрещен». Это что за выдумка?
Но каково было мое изумление, когда я пролез в калитку! Во дворе ни одного домика — они словно сквозь землю провалились. Несколько раз протер глаза: не случилось ли чего-нибудь с моим зрением? Вытер со лба пот, начал осматриваться: вон там, около маленькой канавки, была моя комнатка. . . За окном росли чернобыльник, полынь и репей с широкими листьями. Великолепный репей: в вечернем сумраке он казался мне дивным цветком из чужих, неведомых стран. А рядом стояла береза, кривая, но такая милая береза; около нее до поздней зимы чирикали воробьи и синички. У березы надломился сук, и он пел в ветреную погоду, как скрипка.
От всего этого не осталось и следа. Пропали все серые домики с замшелыми крышами и береза тоже... Подумайте, даже березы нет! В одном углу навалены грудами балки, камни и кирпичи. Там возились люди — они что-то копали, обтесывали и распиливали.
Подошел сам Бозыдин — купец с узкой козлиной бородкой и большими волосатыми ушами. Этот верный царский слуга строго следил за тем, чтобы в государственные праздники и в так называемые «царские дни» на каждом домишке развевался трехцветный флаг, хотя всюду царские флаги вывешивались только на домах с улицы. С началом войны, когда производились разные сборы пожертвований, Бозыдин вешал на шею жестяную коробочку и в сопровождении дочери-гимназистки прежде всего обходил жителей своих домишек. Вот и теперь на его шее коробка с намалеванными крестами, копьями и лошадиными головами. Бозыдин сразу узнал меня и, не ожидая моих вопросов, жалобно начал:
— Бог дал, бог взял... Ах, что это было за огненное море... Как во время иллюминации — пламя ревело и рычало. В самую полночь, перед первыми петухами. Ужасное зрелище! Как на фронте, где бьются наши героические полки... Погорело, все сгорело дотла...
Наверное, Бозыдин еще долго скулил бы, но из дома выпорхнула гимназистка в короткой юбочке. В руках она держала щит, к которому булавочками были прикреплены бумажные флажки.
— Ну пойдем, папа!
— Сейчас, котик... — Бозыдин еще ближе придвинулся ко мне: — Господин гимназист, пожертвуйте в пользу наших славных защитников отечества! Какое ужасное лето! Господь ниспослал нам тяжкие испытания. Вы помните весной великолепную демонстрацию в честь занятия Перемышля? Я патриот и говорю: слишком мало мы тогда радовались победам, слишком мало нас участвовало в том священном шествии, Как мало тогда было гимназистов, реалистов, коммерсантов! Пожертвуйте, господин гимназист! Только не бросайте в коробку пуговицы от брюк. Вы знаете, даже гимназисты стали вместо денег опускать в коробку пуговицы. . . Но бог все видит. Он тяжко покарал пас за наши грехи. Помню как сейчас: перед тем пожаром я обошел всех своих жильцов. В тот раз мы собирали пожертвования на аэропланы. И что вы думаете? Сорок восемь копеек и двенадцать брючных пуговиц!
Я вышел на улицу словно после кошмарного сна. Что делать? Куда идти? Несмотря на всю болтливость, Бозыдин так и не мог мне сказать, где сейчас Зайцевы... До самого вечера пробродил в поисках Зайцевых. Потом потащился на другой конец города — к дяде Давису. Но и здесь меня ждало тяжкое разочарование. Какая-то женщина сказала: да, жили, но еще летом выбыли. Куда? Этого она не знала... Я оставил у этой женщины свои мешки с припасами и решил пойти к Сергею Николаевичу. Надо же найти хоть одного близкого человека.
Долго стучался в двери — никто не спешил открывать. У меня голова пошла кругом: что это значит? Ни самого учителя, ни его служанки... Уже собирался спуститься по лестнице вниз, когда послышались шаркающие шаги и кто-то несмело отворил дверь.
— Здравствуйте! А где Сергеи Николаевич? Старая служанка молчала. Тогда я громко повторил вопрос, и тут она словно испугалась:
— Тише, молодой человек, тише... Я ведь вас не узнала. — И, поманив меня поближе, зашептала:—Две недели назад пришла полиция... Всю квартиру перевернули вверх дном... Сергея Николаевича взяли.,, ...
Для меня это было новым ударом. За что, почему?
Она не знала. Сергей Николаевич, должно быть, высказывался против войны.
К дверям все еще была прикреплена простая визитная карточка: «Сергей Николаевич Уральский». Я притронулся к ней пальцами. Старая служанка перепугалась.
— Ради бога, не срывайте! Полиция строго наказала— карточку не трогать. Я не раз замечала на улице и на лестнице подозрительных типов...
Так, так! Два года прожил в этом городе и вот остался один — не знаю даже, где переночевать. Разумеется, можно бы пойти к Радкевичу или Васе'Уголеву, но они жили по ту сторону Двины. И кто мне поручится, что с ними ничего не стряслось? Я страшно устал, натер на ногах волдыри. Уже стемнело — куда тут идти...
Внизу тихо журчала Витьба — небольшой приток Двины, давшей свое имя седому Витебску. Я разыскал на правом берегу опрокинутую лодку и ползком залез под нее. Со злой усмешкой подумал: «Эксцентрично, оригинально! Вот бы сюда Олю Ранцевич! У нее разом отпала бы охота к эксцентричным выходкам».
Но я не мог долго предаваться размышлениям. Надо было поскорее заснуть, пока земля — моя постель — была еще теплая, согретая солнцем. В полночь, наверное, станет холоднее — тогда не смогу сомкнуть глаз.
Неплохо бы снять ботинки, которые я надел сегодня в первый раз после многих недель хождения в лаптях и постолах. Пальцы ног ныли и горели, но я все-таки не решился разуться: что, если мои ботинки украдут и утром я окажусь босиком? Нет, лучше уж потерпеть...
Глава XXIV
«Хорошо, что у тебя каменное сердце!» — Жизнь прачки.
Случилось так, как предвидел: среди ночи проснулся, окоченев от холода. Над Витьбой плыл сырой туман.
Я вертелся, вертелся, наконец вылез из-под лодки, хотел взобраться в гору и хоть немного согреться. Но в последнюю минуту мне пришло в голову: ведь в Витебске объявлено военное положение; ночью без пропуска нельзя показываться на улице. Пусть я и гимназист, но кто знает, что со мной могут сделать.., Не оста-
валось ничего иного, как залезть обратно в свое убежище и промучиться до утра.На следующий день мне посчастливилось: набрел на Зайцевых. Они поселились в каком-то углу, темном и тесном. Когда я пришел, мои бывшие хозяева как раз завтракали, и хозяйка тотчас же налила мне тарелку борща.
От них услышал подробности той ужасной ночи, когда во всех домиках, где мы жили, вспыхнуло пламя. Люди не знали, что спасать, куда бежать. У Зайцевых сгорело все. Слава богу, что сын-студент остался жив. Пробыл дома всего девять дней... Посмотрев на меня, Зайцев медленно добавил:
— Хорошо, Роберт, что у тебя каменное сердце. У нашего сына не такое. У него обгорели волосы, он обжег себе руки, пытаясь спасти свою корзинку с книгами... Ничего не получилось. Давно уже угасло пламя, а он все стонал: «Мама, где моя корзина?.. Мама, где моя корзина? ..»
Неужели у меня действительно было каменное сердце? Ведь сгорело все мое скудное имущество, все книги, тетради со всякими записями и заметками. Эх, если бы в ту ночь я был там, у меня, может быть, не только обгорели бы волосы, но и сам сгорел бы!
Нет, не каменное сердце у меня, но стонами тут уже не поможешь. Я спросил глухим голосом:
— С чего же занялся пожар? Старый каменщик закряхтел:
— Известное дело, поджег сам Бозыдин — эта козлиная борода. Не знаем, что ли, что он дважды застраховал старые лачуги!
Хозяйка нагнулась ко мне:
— Роберт, ради бога, никому не говорите этого! Мой муж сумасшедший, он кричал о Бозыдине но все горло. Сразу явилась полиция. Это, мол, клевета па одного из лучших верноподданных царя. Моего старика целый день продержали в полицейском участке, надавали ему оплеух и тумаков сколько влезло. Роберт, ради бога, молчите: затронуть Бозыдина — не шуточное дело!
Вот это здорово! Верноподданный царя сжег мои учебники по алгебре и геометрии, по французскому и немецкому языку, а я должен молчать! Может быть, жена этого патриота — член «дамского комитета» или, по крайней мере, приятельница кого-нибудь из членов комитета...
После долгих хождений и поисков я наконец нашел семью дяди Дависа. Они жили в ужасной дыре, где, как жаловалась тетя Лиене, не было никакой возможности вывести прусаков и черных тараканов.
Услышал от нее печальные вести. Давне все время работал до поздней ночи, иногда возвращался только под утро. Но вот в Витебске объявили военное положение, и однажды дядю задержал патруль. За это его на другой день послали в Двинск рыть траншеи.
— Я уж было хотела ехать в Рогайне, но встретила старую знакомую. Колония, говорит, полна беженцев: самим некуда деваться, нечего жевать...
Поэтому тетя Лиене никому ничего не писала. Она начала зарабатывать стиркой белья. Но — боже мой! — сейчас прачек всюду хоть отбавляй: и прежде-то работы не хватало, а тут прибавились жены разорившихся ремесленников и беженки. Скоро будет на каждого богача по прачке...
И Альмочке пора учиться. За нее надо платить десять рублей в год в лютеранскую приходскую школу. Дети беженцев, пожалуй, счастливее — их принимают бесплатно. Альмочку хоть и записали, но вряд ли ей удастся учиться.
Семья дяди Дависа дошла до крайней нищеты. Я притащил оба мешка с продуктами и отдал их тете Лиене, оставив себе только краюху хлеба. Тетя упала на стул, громко рыдая...
— Ну-ну, можно обойтись и без ливня, — пошутил я. Но, должно быть, это напомнило ей мужа, и слезы полились ручьем.
Немного успокоив тетю Лиене, я строго наказал ей:
— Посылайте Альмочку в школу — я раздобуду денег на обучение.
Так поступил бы мой дядя Давис Каулинь. Альма была очень способной девочкой — часто я удивлялся ее находчивости и сметливости. Долго ли она сможет учиться, это будет видно потом. Сейчас главное — добиться, чтобы она могла посещать школу.
Глава XXV
В подвале у гробовщика.
Двадцать пятого августа в гимназии должны начаться занятия. А раз начнутся занятия, найду кого-нибудь, кому нужен репетитор, иначе умру с голоду.
Но каково было мое разочарование, когда на том самом месте, где когда-то в радостный для меня день висела бумажка о том, что Роберт Залай принят в гимназию, я увидел короткое сообщение: занятия начнутся только через две недели— 10 сентября, в помещении женской гимназии Варвариной, и будут происходить по вечерам.
В здании нашей гимназии разместился лазарет — там сновали солдаты и сестры милосердия.Занятия начнутся только через две педели! Что я буду есть до того времени? Где возьму учеников?
Я потащился по улицам, как бездомная собака, куда глаза глядят. Неважно сложилась твоя жизнь, Роберт Задан, неважно! Ну, да ты в реку не сунешься, под поезд не бросишься. Но не сам ли виноват во многом? Вспомни; когда-то ты увлекался приключенческими романами и мечтал: «О, силы небесные, пошлите и мне побольше приключений! Да-да, заставьте пострадать, помучиться... Я пройду сквозь огонь и воду с высоко поднятой головой». Так вот, голубчик, получай то, что сам испрашивал у судьбы!
Фу ты, с кем это я столкнулся? Уму непостижимо, каким образом наскочил на фонарный столб. И куда забрел? Если не ошибаюсь, здесь где-то живет Вася Уго-лев. Ну-ка, ну-ка, протри, Букашка, глаза и погляди внимательнее: разве не Вася впереди? Сейчас свернет в переулок... Догоняй-ка поскорее...
Мы сердечно поздоровались.
— Роб, иди за мной, спешу. Один паренек обещал устроить на работу в типографию. Но ночам буду крутить колесо машины — «американкой» называется... Идем, потолкуем по дороге.
Пошли ускоренным шагом. Вася нежданно-негаданно обрадовал меня:
— Квартиру найти помогу... есть кое-что на примете. А насчет работы —трудновато. Ох, и не говори! Вот бегу.
Познакомился недавно с парнем... бедовый такой. Сам он учится на наборщика. Обещал... Как ты сказал? Что может ученик сделать? Так я тебе, браток, уже говорил: бедовый парень, бедовый! Куда нам с тобой до него...
В типографии мы робко остановились в коридоре. Вася сунул приготовленную дома записку какой-то женщине. Через минуту к нам выскочил юноша в синем халате. Повеяло чем-то знакомым... Где-то я его видел... Когда-то знал...
Память прорезал яркий луч: шум и гам... «Лей, лей, не жалей...» — «Почему ты не вцепился мне в волосы?» — «Все вы трусы!»
Да, перед нами Тихон Бобров!
— Здорово, Вася! А это что за тип увязался за тобой?
— Тишка, позволь познакомить... Мой лучший друг...
— Помолчи. Ободранного Букашку я узнал бы и во фраке! — Насмешливо прищурив левый глаз, Тихон оглядел мою гимназическую форму и небрежно пожал мне руку. — Так ты теперь: вас ист дас, кислый квас? — Он отвернулся и бросил Васе: —Твое дело уже на мази. По ночам будешь плясать, а днем денежки считать да пересчитывать.
— Тихон... — нерешительно начал я, — быть может, и для меня что-нибудь найдется?
— Для тебя... — Он круто повернулся на каблуках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47