.. продал и предал. Теперь Тихон в той камере, где ты тосковал... Но, как ни бьются жандармы, у него всегда готов ответ: «Сам набирал, сам печатал, сам листовки сочинял». Вот человек — кремень! А ты спрашиваешь, скоро ли будет революция!
Лодка плыла не спеша. Капли с весел падали медленно, как из бутылочки с лечебным зельем.
Я закрыл глаза: яркое солнце мешало сосредоточиться. Тихон, Тихон! Как ты там? Может, вышагиваешь вдоль камеры и считаешь шаги? Или, избитый до полусмерти, сидишь на скамье у изрезанного стола, раскачиваешься и тихо-тихо стонешь, как Цирвис?
— Между прочим, Роб, — прервал молчание дядя,— на одном из заводов мы потеряли замечательных товарищей, а меньшевики распускают слухи, будто их предал большевик Цирвис, будто из-за него на заводе аресты.
Я вскочил на ноги;
— Ну и подлецы!
— Осторожнее, не опрокинь лодку!
— Так вот, дружок, возможно, ты нам и пригодишься. .. Только сиди спокойно, а то мы оба пойдем, ко. дну.
Поверь: Давис Каулинь, которого ты почитаешь, как католик богородицу, камнем канет в воду. Да и ты, кажется, не из породы лебедей...
Мне было не до шуток, я молчал. Умолк и дядя.
Наконец мы пристали к южному берегу Даугавы.
— Смотри, племяш, с чужими ни-ни! Ни словом, ни кивком. Если родного дядю увидишь невпопад на улице, забудь на время, как его зовут, именуют, кем он тебе приходится, — сказал дядя.
Привязав лодку, дядя Давис вынул из-под сиденья сверток; в нем были хлеб и бутылка простокваши.
— Что за погодка! Роб, дыши поглубже! Сегодня даже камни пахнут медом.
В самом деле, благоухал каждый кустик, каждая былинка. Была лучшая пора перед сенокосом. Так и тянуло поваляться в траве под мирно шелестевшим раскидистым дубом.
— Ну, дачник, — дядя толкнул меня в бок, — пока солнце не превратило нас в спящих красавиц, двинемся-ка вперед.
Мы стали пробираться через кусты. На тропинке встретился железнодорожник.
— Не знаете ли, где растет паслен? — Дядя прищурил глаза. — Говорят, от него кашель проходит?
— Идите вон до того ясеня, потом повернете направо. Поторапливайтесь, пока другие не сорвали.
За ясенем мы натолкнулись на девушку.
— Скажите, где бы нарезать веников? Хочу попариться в бане.
— Вон в тех кустах... — Девушка показала рукой.— Не теряйте времени, пока лесник не пришел.
От удивления я разинул рот. Да это Соня Платонова! Конечно! Мне даже показалось, что она улыбнулась...
Я обернулся раз и другой. Там же Соня! .. Но что произошло? .. О боже мой, стыдно сознаться! Как маленького шалуна, ухватил меня дядя за ухо.
На всю жизнь проучил он меня тогда.
— Запомни, Роб: на свадьбе можешь плясать, а на войне всегда будь начеку!
За стеной молодых елочек мы увидели продолговатый, сухой лужок, окаймленный кустами.
— Дальше нечего искать. Нарежем веничков и здесь. — Дядя вынул из кармана складной нож, ухватил, точно барана за рога, ветви небольшой раскидистой березы.
Какие там веники! Мои ноздри почуяли запах папиросного дыма... поблизости явно курили. В кустах переговаривались, перешептывались, тихо смеялись. Под чьей-то ногой хрустнули сухие сучки... Вскоре на середину лужка вышел длинноногий юноша в солдатской шинели. Он объявил:
— Внимание! Товарищ из Питера расскажет нам, как живут и о чем думают рабочие столицы.
Из-за куста шагнул плотный мужчина в полинялом синем пиджаке. На лужке показались люди. Мы с дядей тоже придвинулись поближе к оратору.
— Товарищи! — начал он. — Страшные жернова войны мелют уже два года без передышки, без остановки. Нет ни одной рабочей семьи, из которой война не вырвала отца, сына или близкого родственника...
Седой старичок наклонил голову, женщина рядом со мной тяжело вздохнула...
Мое мальчишечье сердце забилось как в лихорадке. Как он нас назвал? Товарищи! До сих пор слышал я только одно обращение: «Господа! Гос-по-да!» Такое простенькое слово — товарищи—-взбудоражило меня, опьянило. .. Оратор продолжал говорить...
Удивительна сила революционного слова! Тут на лужайке оно звучало, как набатный звон.
То там, то сям возникал шумок, вырывались возгласы. Представьте, я чуть-чуть было не крикнул: «Тише!» Уже вытянул шею, но вовремя прикусил язык: разве ты в школе? Черт побери, неужели вечно будешь чувствовать себя учеником!
— Война разрушила народное хозяйство России... Для чего? — спрашивал оратор.— Чтобы банкиры наживали миллионы...
— Где же выход? — сиплым голосом воскликнул седой бородач.
— В революции! — громко ответил питерец. — Мир никто не поднесет нам на блюде, как жареную куропатку. Надо разнести правду о войне во все уголки нашей страны. Выход только в революции!
Влюбленными глазами смотрел я на оратора. Куда дяде, куда Соне до него... И вдруг, словно чертик из коробочки, откуда-то выскочил прилично одетый господин.
— Адвокат Морданский, меньшевик.., — прошептал дядя.
— Я протестую против оглашения незрелых мыслей! Налицо лишь неотвратимые трудности военного времени. Как говорят французы: на войне — как на войне!
— Ага, значит, и французы за революцию! — пробасил чей-то спокойный голос.
Я тотчас признал: Михаил Михайлович Дударь! Его насмешливая реплика резанула адвоката.
— Не сбивайте... уважайте оппонентов! — Адвокат нервно мотнул головой. — Это французская поговорка: на войне — как на войне! (Кругом послышались смешки.) Друзья, Россия — страна отсталая... и потому все граждане России должны объединиться, чтобы отбить атаку германского империализма. Опомнитесь!
— Да-да, мы опомнимся, — отозвался пожилой рабочий. — С завтрашнего дня кирпичи станем называть буханками хлеба, а кровопролитие — потасовкой на вечеринке.
Морданского, однако, нелегко было сбить.
— Вы, большевики, зовете к хаотическим вспышкам! — выкрикивал он. — Вам хочется принести в жертву невинных людей, а? .. (Это «а» он протянул, в нем послышалась угроза.) Забыли дело Цирвиса? Имейте
в виду: ваш Цирвис и еще кое-кто из ваших оказались, последними трусами.
Едва было произнесено имя Цирвиса, у меня уши навострились, как у лесного зверька, почуявшего опасность. Не помня себя, я что-то закричал, бросился на лужайку и начал говорить...
Букашка заканчивал акичковскую школу — его экзаменовали. Поступал в гимназию — экзаменовали. Каждый экзамен для мальчугана из Рогайне был вопросом жизни или смерти. Простите, я не преувеличиваю — это не пышные слова. Много воды утекло с тех пор, однако помню все вопросы экзаменаторов. Помню их лица. Да что там! Помню даже, какими чернилами писал, как скрипели перья... Но от того, что я говорил на лужайке,
ничего не осталось в памяти. Крепко застрял в голове только визгливый выкрик Морданского: «Какая гадость! Вы нарочно подготовили этого сопляка!» И густой бас молодого солдата, открывшего собрание: «Не обращай на него внимания, паренек, выкладывай все, что знаешь!»
Я все рассказал. Но какими словами, в каком порядке— пусть напомнят другие. Из событий того собрания еще запомнилось, что у меня странно дрожали ноги, с лица лил пот, а в нос били тюремные запахи и смрад.
Как в тумане промелькнул Морданский. Он надевал шляпу и кому-то кричал:
— Идемте! .. Пусть они расхлебывают кашу, которую сами заварили!
Адвокат исчез в кустах, но за ним никто не последовал. Я опустился на пенек и едва заметил, как чья-то рука коснулась моего плеча.
— Пошли, поговорим, Букашка.
— Соня Платонова? А где дядя? Его что-то не видно. .. Не знаю, Соня, как быть... без разрешения... — пролепетал я.
— Ничего!—Она улыбнулась.— Идем смело.— После короткой паузы Соня прошептала:—Твой дядя задержит Морданского, пока здесь кончится. Иначе — кто за него поручится?
Я был так взволнован, что до берега мы пробирались молча. Очнулся только, когда увидел внизу сверкающую Даугаву.
— Почему ты мне не писала?
— Времени не было. — Соня взяла меня за руку, подумала и наконец решилась. — Букашка, когда поедешь домой, я тебе кое-что пришлю на память.
Мы приближались к лодке.
— Попроси ребят, которые, вон там играют, перевезти тебя на тот берег и пригнать лодку обратно.
— Как, разве ты не поедешь со мной? — воскликнул я с горечью.
— И один не пропадешь. Так нужно. — Она протянула руку на прощание.;
— Если нужно — ничего не поделаешь. Подражая городовому, Соня, насколько позволял голос, зарычала:
— Молодой человек, что вы здесь делали?
Поняв ее намерение, я пробормотал;
— Меня... меня привели сюда романтические воспоминания. Когда-то я прогуливался здесь с любимой девушкой.
— Как ее зовут?
— Ольга Георгиевна Ранцевич, господин полицейский. Дочь прокурора.
— Великолепно! — Помахав рукой, Соня скрылась в кустах.
Лодка закачалась на волнах. Я хотел взяться за весла, но старший из ребят ревниво проворчал:
— Нам самим редко удается погрести... Полулежа, я окидывал взором реку, солнце и берега.
«Так нужно...» — звучали в ушах слова Сони. «И с Михаилом Михайловичем не поздоровался... Гм, может быть. Соня умышленно отвела меня в сторону, чтобы никто не заподозрил, что мы с ним знакомы».
«Так нужно...» Жестокие слова!
Вечером, когда дядя вернулся, я сказал:
— Завтра еду домой. Тебя я все равно вижу очень редко.
— Ничего не поделаешь... Приходится хлебушко зарабатывать.
— То на этой стороне, то на той... — лукаво заметил я.
— Роб! Есть пословица: «Язык мой — враг мой».
— Не беспокойся, дядя! Если нужно будет, у меня хватит сил откусить его. Можешь мне поверить!
На другой день дядя пришел на рассвете. Он прикорнул на часок, затем выпил стакан чаю, засунул в карман краюху хлеба с куском гороховой каши и сказал:
— Пойдем, Роб. Через садик ближе будет. Ближе? Гм, гм... но, если предлагают, можно и через садик...
Я попрощался с тетей Лиене и с детьми.У первого же вишневого деревца мы остановились. Дядя Давис радостно вздохнул, прислушался:
— Как щебечут, слышишь? Что это за птицы?
— Не знаю.
— Как же это?
Я не ответил, думая о другом.
— Дядя, если разделить сад Шуманов, из него, семьдесят — восемьдесят таких садиков выйдет. В них могли бы играть по меньшей мере триста детей! После революции. ..
— Конечно, конечно. Вижу, поездка в Витебск была не без пользы...
Я заглянул в лицо Дависа Каулиня:
— Но, дядя, мне про тебя рассказал один человек...
— Один человек ему рассказал!.. Кто в Витебске мог обо мне что-нибудь рассказать? Альма? Еще мала. Значит, тетя Лиене... Так, так... Что же она рассказала? На свою жизнь не жаловалась?.. Нет. О моей сверхурочной работе не тужила... сама уже поняла. Значит... ну да, она печалилась, что я хочу попасть в армию...
— Да.
— А ты что скажешь?
— Не могу этого понять. Дядюшка стал серьезен.
— Ответь-ка мне: если валун не взорвать, он сам собой распадется?
— Может быть, через тысячу лет.
— А царский строй, ты же говоришь, давит, словно каменная гора. И мы должны взорвать его!
— Но...
— ... как это сделаешь, если солдаты будут за царя? Понял?
Я кивнул головой.
— Что же ты посоветуешь? Пусть, мол, другие... а ты, дядюшка, посиди в сторонке, посмотри!.. Ну, племянник, прощай! Выйдешь на улицу, а я через сад, в другую сторону. Мне здесь все лазейки знакомы.
Мы обнялись.
— Ничего не забыл в Витебске?
— Да нет, как- будто сделал все, что полагалось. К Таракановым сходил, вещи оттуда перенес. Толю Рад-кевича не удалось встретить — уехал на лето в деревню. В лавчонках букинистов порылся, что следовало купить— купил. Даже в кинематограф заглянул...
Про себя подумал: «Да, еще Соня Платонова обещала что-то подарить на память, но нельзя к ней идти».
Давис Каулинь втолкнул меня в маленькую, напоминающую шкаф дощатую пристройку. В ней были сложены метлы, лопаты, мотыги, грабли... Он наклонился, порылся в песке и вытащил небольшой сверток.
— Здесь двадцать листовок. Возьми-ка их в Богушевск!
У меня застучало сердце: «Милая, хорошая Соня!.. Спасибо, я оправдаю твое доверие...» Когда листовки были упрятаны, дядя проворчал:
— Почему не спросил, кто тебе их прислал?
— Одна старушка... шестнадцати лет.
— Ну, прощай, Букашка! Держи ухо востро!
Глава ХХIII
В Богушевск с листовками. — Неожиданная встреча. — Прокатились, как новобрачные. — «За такую власть и воевать не стоит». — Отчего оглох Альфонс Шуман? — Конспирация остается конспирацией.
Романтика юности. Чудесная романтика! Впереди — первое ответственное поручение, в каждой жилке кипит кровь, каждый нерв натянут до предела.
В Богушевске я распространял листовки не спеша, не торопился отделаться от Сониного подарка. Слишком долго ждал такого дня. Мне казалось, что Соня наблюдает, как ведет себя ее друг, не растяпа ли он, не трусишка ли. Девятнадцатую листовку решил во что бы то ни стало подсунуть в карман кучеру. Кучер, пожилой мужик, привез из имения к поезду госпожу и заносчивую барышню. Конечно, он ненавидит своих хозяев и будет читать листовку не один. Я придумывал различные хитроумные способы, как добраться до его кармана. Долго не везло. Порой проходил совсем близко, но всунуть листовку не удавалось. Наконец пожертвовал носовым платком. Повертев его в руках, я подошел к кучеру:
— Папаша, что это вы раскидываете свои платки?
— Это не мой... — Встрепенувшись, папаша ощупал карман.
— Как же не ваш... сам видел, у вас выпал. — Сказав это, я положил листовку в его глубокий карман и сверху втиснул носовой платок.
Подошел поезд. У меня осталась последняя, двадцатая листовка. Я поспешил к пятнистому серо-зеленому вагону третьего класса. Авось попадется солдат-отпускник. В вагон пытались влезть мужчина и три женщины. Поезд не успел остановиться, как они вскочили на ступеньки... Образовалась пробка. Из вагона протискивался солдат с мешком. Он кричал:
— Дайте же вылезть! Проклятые! — Солдат наконец выбрался на платформу, красный, распаренный, словно из бани. Ему легко было засунуть в карман нелегальный подарок.
Поезд, выпуская клубы темного дыма, проскочил стрелку. Я двинулся к выходу и вдруг услышал чей-то голос:
— Задан, Залан! Ты что, слепой, соседей не узнаешь? Голос Казимира Важуля доносился с другой стороны
станции. Я оторопел: как же цыган разглядел меня сквозь каменную стену? И все-таки поспешил на зов. У коновязи Важуль изо всей силы хлопал по плечу того самого солдата, в чей карман я только что втиснул листовку.
— Петер Залан! Гляди-ка, на груди георгиевский крест и медаль!
Я не сразу узнал отца. И что удивительного... Дома он отпускал бороденку, напоминавшую пучок выгоревших на солнце льняных волокон. Сбривал ее редко, на большие праздники. Таким, с выгоревшей бородкой, он мне и запомнился. А сейчас был чисто выбрит. Даже короткие, густые усы тщательно подстрижены. Отец стал как будто стройнее. Да, трудно было узнать его в этом солдате! С бьющимся сердцем я бросился ему на шею.
Размахивая шапкой и кнутовищем, Важуль разглагольствовал:
— Чертовы дети! Садитесь в телегу! Дома цыган вам выпивку поставит. Такое счастье... в моей телеге поедет георгиевский кавалер! Ей-богу, до сих пор стыдно было. Все спрашивают: «Живет у вас в Рогайне какой-нибудь георгиевский кавалер?» Я, как виноватый, только руками разводил: нету... Эхма, садитесь!
Отец вертел шапку в руках.
— Не знаю... мне нужно бы, Казимир, встретиться с Лизе...
— Сейчас постучу в окно Андреасу — он ее мигом доставит. Пока садись в телегу! — И Важуль помчался к сосенкам.
Мы влезли в телегу. Устраиваясь, отец тихо спросил:
— Ну как дома дела?
— Ничего. О дедушке письмо получил?
— Получил. — Отец благоговейно снял шапку. Я сделал то же. Мы молча склонили головы... Подпрыгивая, точно мальчишка, Важуль прибежал от Андреаса и схватил вожжи:
— Эхма!.. Отправляемся с богом!.. — и так вытянул лошадь кнутом, что та сразу понеслась вскачь.
— Спокойней, Казя, спокойней!
— Не пугайся, душа! Не выброшу! Пусть весь Богу-шевск посмотрит, что за генерал у меня на возу! Эхма!
В бору, разрешив лошадке идти как ей вздумается, лихой возница обернулся:
— У тебя, Петер, слишком гордый сын. В лепешку расшибется, а не попросит ни зерна, ни лошади.
— Не знаю, гордость тут или робость.
— Какая там робость! Помню, был он совсем маленьким, а без страха по кладбищу ходил. Я вон какой детина — боюсь мертвецов до смерти, а он знай шагает себе вперед и не перекрестится даже.
— Я тоже не боюсь ни призраков, ни пуль, а вот процентов, Казя, опасаюсь. Приду с войны домой, сосед выползет из-за печки: «Залан, я тебе до войны дал взаймы десять рублей... Теперь со всеми процентами сотня выходит. Деньги на бочку!»
— Эхма! — Важуль задумался. — Это может случиться, может. Н-но-о, жулик! — Возница щелкнул кнутом.
На полдороге он заохал: — Ох, моя старая головушка, придется тебе опять кланяться да прощенья просить! Жена приказала продать яйца и купить мыла, а смотри-ка — корзина с яйцами под сиденьем, мыло не куплено. Ох, ну и попадет же мне!
— В самом деле, нехорошо вышло, Казя... Ну, спасибо, что подвез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Лодка плыла не спеша. Капли с весел падали медленно, как из бутылочки с лечебным зельем.
Я закрыл глаза: яркое солнце мешало сосредоточиться. Тихон, Тихон! Как ты там? Может, вышагиваешь вдоль камеры и считаешь шаги? Или, избитый до полусмерти, сидишь на скамье у изрезанного стола, раскачиваешься и тихо-тихо стонешь, как Цирвис?
— Между прочим, Роб, — прервал молчание дядя,— на одном из заводов мы потеряли замечательных товарищей, а меньшевики распускают слухи, будто их предал большевик Цирвис, будто из-за него на заводе аресты.
Я вскочил на ноги;
— Ну и подлецы!
— Осторожнее, не опрокинь лодку!
— Так вот, дружок, возможно, ты нам и пригодишься. .. Только сиди спокойно, а то мы оба пойдем, ко. дну.
Поверь: Давис Каулинь, которого ты почитаешь, как католик богородицу, камнем канет в воду. Да и ты, кажется, не из породы лебедей...
Мне было не до шуток, я молчал. Умолк и дядя.
Наконец мы пристали к южному берегу Даугавы.
— Смотри, племяш, с чужими ни-ни! Ни словом, ни кивком. Если родного дядю увидишь невпопад на улице, забудь на время, как его зовут, именуют, кем он тебе приходится, — сказал дядя.
Привязав лодку, дядя Давис вынул из-под сиденья сверток; в нем были хлеб и бутылка простокваши.
— Что за погодка! Роб, дыши поглубже! Сегодня даже камни пахнут медом.
В самом деле, благоухал каждый кустик, каждая былинка. Была лучшая пора перед сенокосом. Так и тянуло поваляться в траве под мирно шелестевшим раскидистым дубом.
— Ну, дачник, — дядя толкнул меня в бок, — пока солнце не превратило нас в спящих красавиц, двинемся-ка вперед.
Мы стали пробираться через кусты. На тропинке встретился железнодорожник.
— Не знаете ли, где растет паслен? — Дядя прищурил глаза. — Говорят, от него кашель проходит?
— Идите вон до того ясеня, потом повернете направо. Поторапливайтесь, пока другие не сорвали.
За ясенем мы натолкнулись на девушку.
— Скажите, где бы нарезать веников? Хочу попариться в бане.
— Вон в тех кустах... — Девушка показала рукой.— Не теряйте времени, пока лесник не пришел.
От удивления я разинул рот. Да это Соня Платонова! Конечно! Мне даже показалось, что она улыбнулась...
Я обернулся раз и другой. Там же Соня! .. Но что произошло? .. О боже мой, стыдно сознаться! Как маленького шалуна, ухватил меня дядя за ухо.
На всю жизнь проучил он меня тогда.
— Запомни, Роб: на свадьбе можешь плясать, а на войне всегда будь начеку!
За стеной молодых елочек мы увидели продолговатый, сухой лужок, окаймленный кустами.
— Дальше нечего искать. Нарежем веничков и здесь. — Дядя вынул из кармана складной нож, ухватил, точно барана за рога, ветви небольшой раскидистой березы.
Какие там веники! Мои ноздри почуяли запах папиросного дыма... поблизости явно курили. В кустах переговаривались, перешептывались, тихо смеялись. Под чьей-то ногой хрустнули сухие сучки... Вскоре на середину лужка вышел длинноногий юноша в солдатской шинели. Он объявил:
— Внимание! Товарищ из Питера расскажет нам, как живут и о чем думают рабочие столицы.
Из-за куста шагнул плотный мужчина в полинялом синем пиджаке. На лужке показались люди. Мы с дядей тоже придвинулись поближе к оратору.
— Товарищи! — начал он. — Страшные жернова войны мелют уже два года без передышки, без остановки. Нет ни одной рабочей семьи, из которой война не вырвала отца, сына или близкого родственника...
Седой старичок наклонил голову, женщина рядом со мной тяжело вздохнула...
Мое мальчишечье сердце забилось как в лихорадке. Как он нас назвал? Товарищи! До сих пор слышал я только одно обращение: «Господа! Гос-по-да!» Такое простенькое слово — товарищи—-взбудоражило меня, опьянило. .. Оратор продолжал говорить...
Удивительна сила революционного слова! Тут на лужайке оно звучало, как набатный звон.
То там, то сям возникал шумок, вырывались возгласы. Представьте, я чуть-чуть было не крикнул: «Тише!» Уже вытянул шею, но вовремя прикусил язык: разве ты в школе? Черт побери, неужели вечно будешь чувствовать себя учеником!
— Война разрушила народное хозяйство России... Для чего? — спрашивал оратор.— Чтобы банкиры наживали миллионы...
— Где же выход? — сиплым голосом воскликнул седой бородач.
— В революции! — громко ответил питерец. — Мир никто не поднесет нам на блюде, как жареную куропатку. Надо разнести правду о войне во все уголки нашей страны. Выход только в революции!
Влюбленными глазами смотрел я на оратора. Куда дяде, куда Соне до него... И вдруг, словно чертик из коробочки, откуда-то выскочил прилично одетый господин.
— Адвокат Морданский, меньшевик.., — прошептал дядя.
— Я протестую против оглашения незрелых мыслей! Налицо лишь неотвратимые трудности военного времени. Как говорят французы: на войне — как на войне!
— Ага, значит, и французы за революцию! — пробасил чей-то спокойный голос.
Я тотчас признал: Михаил Михайлович Дударь! Его насмешливая реплика резанула адвоката.
— Не сбивайте... уважайте оппонентов! — Адвокат нервно мотнул головой. — Это французская поговорка: на войне — как на войне! (Кругом послышались смешки.) Друзья, Россия — страна отсталая... и потому все граждане России должны объединиться, чтобы отбить атаку германского империализма. Опомнитесь!
— Да-да, мы опомнимся, — отозвался пожилой рабочий. — С завтрашнего дня кирпичи станем называть буханками хлеба, а кровопролитие — потасовкой на вечеринке.
Морданского, однако, нелегко было сбить.
— Вы, большевики, зовете к хаотическим вспышкам! — выкрикивал он. — Вам хочется принести в жертву невинных людей, а? .. (Это «а» он протянул, в нем послышалась угроза.) Забыли дело Цирвиса? Имейте
в виду: ваш Цирвис и еще кое-кто из ваших оказались, последними трусами.
Едва было произнесено имя Цирвиса, у меня уши навострились, как у лесного зверька, почуявшего опасность. Не помня себя, я что-то закричал, бросился на лужайку и начал говорить...
Букашка заканчивал акичковскую школу — его экзаменовали. Поступал в гимназию — экзаменовали. Каждый экзамен для мальчугана из Рогайне был вопросом жизни или смерти. Простите, я не преувеличиваю — это не пышные слова. Много воды утекло с тех пор, однако помню все вопросы экзаменаторов. Помню их лица. Да что там! Помню даже, какими чернилами писал, как скрипели перья... Но от того, что я говорил на лужайке,
ничего не осталось в памяти. Крепко застрял в голове только визгливый выкрик Морданского: «Какая гадость! Вы нарочно подготовили этого сопляка!» И густой бас молодого солдата, открывшего собрание: «Не обращай на него внимания, паренек, выкладывай все, что знаешь!»
Я все рассказал. Но какими словами, в каком порядке— пусть напомнят другие. Из событий того собрания еще запомнилось, что у меня странно дрожали ноги, с лица лил пот, а в нос били тюремные запахи и смрад.
Как в тумане промелькнул Морданский. Он надевал шляпу и кому-то кричал:
— Идемте! .. Пусть они расхлебывают кашу, которую сами заварили!
Адвокат исчез в кустах, но за ним никто не последовал. Я опустился на пенек и едва заметил, как чья-то рука коснулась моего плеча.
— Пошли, поговорим, Букашка.
— Соня Платонова? А где дядя? Его что-то не видно. .. Не знаю, Соня, как быть... без разрешения... — пролепетал я.
— Ничего!—Она улыбнулась.— Идем смело.— После короткой паузы Соня прошептала:—Твой дядя задержит Морданского, пока здесь кончится. Иначе — кто за него поручится?
Я был так взволнован, что до берега мы пробирались молча. Очнулся только, когда увидел внизу сверкающую Даугаву.
— Почему ты мне не писала?
— Времени не было. — Соня взяла меня за руку, подумала и наконец решилась. — Букашка, когда поедешь домой, я тебе кое-что пришлю на память.
Мы приближались к лодке.
— Попроси ребят, которые, вон там играют, перевезти тебя на тот берег и пригнать лодку обратно.
— Как, разве ты не поедешь со мной? — воскликнул я с горечью.
— И один не пропадешь. Так нужно. — Она протянула руку на прощание.;
— Если нужно — ничего не поделаешь. Подражая городовому, Соня, насколько позволял голос, зарычала:
— Молодой человек, что вы здесь делали?
Поняв ее намерение, я пробормотал;
— Меня... меня привели сюда романтические воспоминания. Когда-то я прогуливался здесь с любимой девушкой.
— Как ее зовут?
— Ольга Георгиевна Ранцевич, господин полицейский. Дочь прокурора.
— Великолепно! — Помахав рукой, Соня скрылась в кустах.
Лодка закачалась на волнах. Я хотел взяться за весла, но старший из ребят ревниво проворчал:
— Нам самим редко удается погрести... Полулежа, я окидывал взором реку, солнце и берега.
«Так нужно...» — звучали в ушах слова Сони. «И с Михаилом Михайловичем не поздоровался... Гм, может быть. Соня умышленно отвела меня в сторону, чтобы никто не заподозрил, что мы с ним знакомы».
«Так нужно...» Жестокие слова!
Вечером, когда дядя вернулся, я сказал:
— Завтра еду домой. Тебя я все равно вижу очень редко.
— Ничего не поделаешь... Приходится хлебушко зарабатывать.
— То на этой стороне, то на той... — лукаво заметил я.
— Роб! Есть пословица: «Язык мой — враг мой».
— Не беспокойся, дядя! Если нужно будет, у меня хватит сил откусить его. Можешь мне поверить!
На другой день дядя пришел на рассвете. Он прикорнул на часок, затем выпил стакан чаю, засунул в карман краюху хлеба с куском гороховой каши и сказал:
— Пойдем, Роб. Через садик ближе будет. Ближе? Гм, гм... но, если предлагают, можно и через садик...
Я попрощался с тетей Лиене и с детьми.У первого же вишневого деревца мы остановились. Дядя Давис радостно вздохнул, прислушался:
— Как щебечут, слышишь? Что это за птицы?
— Не знаю.
— Как же это?
Я не ответил, думая о другом.
— Дядя, если разделить сад Шуманов, из него, семьдесят — восемьдесят таких садиков выйдет. В них могли бы играть по меньшей мере триста детей! После революции. ..
— Конечно, конечно. Вижу, поездка в Витебск была не без пользы...
Я заглянул в лицо Дависа Каулиня:
— Но, дядя, мне про тебя рассказал один человек...
— Один человек ему рассказал!.. Кто в Витебске мог обо мне что-нибудь рассказать? Альма? Еще мала. Значит, тетя Лиене... Так, так... Что же она рассказала? На свою жизнь не жаловалась?.. Нет. О моей сверхурочной работе не тужила... сама уже поняла. Значит... ну да, она печалилась, что я хочу попасть в армию...
— Да.
— А ты что скажешь?
— Не могу этого понять. Дядюшка стал серьезен.
— Ответь-ка мне: если валун не взорвать, он сам собой распадется?
— Может быть, через тысячу лет.
— А царский строй, ты же говоришь, давит, словно каменная гора. И мы должны взорвать его!
— Но...
— ... как это сделаешь, если солдаты будут за царя? Понял?
Я кивнул головой.
— Что же ты посоветуешь? Пусть, мол, другие... а ты, дядюшка, посиди в сторонке, посмотри!.. Ну, племянник, прощай! Выйдешь на улицу, а я через сад, в другую сторону. Мне здесь все лазейки знакомы.
Мы обнялись.
— Ничего не забыл в Витебске?
— Да нет, как- будто сделал все, что полагалось. К Таракановым сходил, вещи оттуда перенес. Толю Рад-кевича не удалось встретить — уехал на лето в деревню. В лавчонках букинистов порылся, что следовало купить— купил. Даже в кинематограф заглянул...
Про себя подумал: «Да, еще Соня Платонова обещала что-то подарить на память, но нельзя к ней идти».
Давис Каулинь втолкнул меня в маленькую, напоминающую шкаф дощатую пристройку. В ней были сложены метлы, лопаты, мотыги, грабли... Он наклонился, порылся в песке и вытащил небольшой сверток.
— Здесь двадцать листовок. Возьми-ка их в Богушевск!
У меня застучало сердце: «Милая, хорошая Соня!.. Спасибо, я оправдаю твое доверие...» Когда листовки были упрятаны, дядя проворчал:
— Почему не спросил, кто тебе их прислал?
— Одна старушка... шестнадцати лет.
— Ну, прощай, Букашка! Держи ухо востро!
Глава ХХIII
В Богушевск с листовками. — Неожиданная встреча. — Прокатились, как новобрачные. — «За такую власть и воевать не стоит». — Отчего оглох Альфонс Шуман? — Конспирация остается конспирацией.
Романтика юности. Чудесная романтика! Впереди — первое ответственное поручение, в каждой жилке кипит кровь, каждый нерв натянут до предела.
В Богушевске я распространял листовки не спеша, не торопился отделаться от Сониного подарка. Слишком долго ждал такого дня. Мне казалось, что Соня наблюдает, как ведет себя ее друг, не растяпа ли он, не трусишка ли. Девятнадцатую листовку решил во что бы то ни стало подсунуть в карман кучеру. Кучер, пожилой мужик, привез из имения к поезду госпожу и заносчивую барышню. Конечно, он ненавидит своих хозяев и будет читать листовку не один. Я придумывал различные хитроумные способы, как добраться до его кармана. Долго не везло. Порой проходил совсем близко, но всунуть листовку не удавалось. Наконец пожертвовал носовым платком. Повертев его в руках, я подошел к кучеру:
— Папаша, что это вы раскидываете свои платки?
— Это не мой... — Встрепенувшись, папаша ощупал карман.
— Как же не ваш... сам видел, у вас выпал. — Сказав это, я положил листовку в его глубокий карман и сверху втиснул носовой платок.
Подошел поезд. У меня осталась последняя, двадцатая листовка. Я поспешил к пятнистому серо-зеленому вагону третьего класса. Авось попадется солдат-отпускник. В вагон пытались влезть мужчина и три женщины. Поезд не успел остановиться, как они вскочили на ступеньки... Образовалась пробка. Из вагона протискивался солдат с мешком. Он кричал:
— Дайте же вылезть! Проклятые! — Солдат наконец выбрался на платформу, красный, распаренный, словно из бани. Ему легко было засунуть в карман нелегальный подарок.
Поезд, выпуская клубы темного дыма, проскочил стрелку. Я двинулся к выходу и вдруг услышал чей-то голос:
— Задан, Залан! Ты что, слепой, соседей не узнаешь? Голос Казимира Важуля доносился с другой стороны
станции. Я оторопел: как же цыган разглядел меня сквозь каменную стену? И все-таки поспешил на зов. У коновязи Важуль изо всей силы хлопал по плечу того самого солдата, в чей карман я только что втиснул листовку.
— Петер Залан! Гляди-ка, на груди георгиевский крест и медаль!
Я не сразу узнал отца. И что удивительного... Дома он отпускал бороденку, напоминавшую пучок выгоревших на солнце льняных волокон. Сбривал ее редко, на большие праздники. Таким, с выгоревшей бородкой, он мне и запомнился. А сейчас был чисто выбрит. Даже короткие, густые усы тщательно подстрижены. Отец стал как будто стройнее. Да, трудно было узнать его в этом солдате! С бьющимся сердцем я бросился ему на шею.
Размахивая шапкой и кнутовищем, Важуль разглагольствовал:
— Чертовы дети! Садитесь в телегу! Дома цыган вам выпивку поставит. Такое счастье... в моей телеге поедет георгиевский кавалер! Ей-богу, до сих пор стыдно было. Все спрашивают: «Живет у вас в Рогайне какой-нибудь георгиевский кавалер?» Я, как виноватый, только руками разводил: нету... Эхма, садитесь!
Отец вертел шапку в руках.
— Не знаю... мне нужно бы, Казимир, встретиться с Лизе...
— Сейчас постучу в окно Андреасу — он ее мигом доставит. Пока садись в телегу! — И Важуль помчался к сосенкам.
Мы влезли в телегу. Устраиваясь, отец тихо спросил:
— Ну как дома дела?
— Ничего. О дедушке письмо получил?
— Получил. — Отец благоговейно снял шапку. Я сделал то же. Мы молча склонили головы... Подпрыгивая, точно мальчишка, Важуль прибежал от Андреаса и схватил вожжи:
— Эхма!.. Отправляемся с богом!.. — и так вытянул лошадь кнутом, что та сразу понеслась вскачь.
— Спокойней, Казя, спокойней!
— Не пугайся, душа! Не выброшу! Пусть весь Богу-шевск посмотрит, что за генерал у меня на возу! Эхма!
В бору, разрешив лошадке идти как ей вздумается, лихой возница обернулся:
— У тебя, Петер, слишком гордый сын. В лепешку расшибется, а не попросит ни зерна, ни лошади.
— Не знаю, гордость тут или робость.
— Какая там робость! Помню, был он совсем маленьким, а без страха по кладбищу ходил. Я вон какой детина — боюсь мертвецов до смерти, а он знай шагает себе вперед и не перекрестится даже.
— Я тоже не боюсь ни призраков, ни пуль, а вот процентов, Казя, опасаюсь. Приду с войны домой, сосед выползет из-за печки: «Залан, я тебе до войны дал взаймы десять рублей... Теперь со всеми процентами сотня выходит. Деньги на бочку!»
— Эхма! — Важуль задумался. — Это может случиться, может. Н-но-о, жулик! — Возница щелкнул кнутом.
На полдороге он заохал: — Ох, моя старая головушка, придется тебе опять кланяться да прощенья просить! Жена приказала продать яйца и купить мыла, а смотри-ка — корзина с яйцами под сиденьем, мыло не куплено. Ох, ну и попадет же мне!
— В самом деле, нехорошо вышло, Казя... Ну, спасибо, что подвез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47