Недаром Митрофан Елисеевич просиял, словно солнышко, и бросил на Зинаиду Ивановну победоносный взгляд, как бы желая сказать:
«А в твоем отделении нет Архимеда!»
— Как тебя зовут, мальчик? — Инспектор подошел близко и внимательно посмотрел на меня. (Я даже испугался, как бы он не заметил подо мной кирпича и не рассердился.)
— Роб Бук... Задан.
— Ага, немец?
— Нет, латыш.
— Молодец!.. И впредь старайся не пристроишься на хорошее место — сможешь хоть в имении работать.
— Ну что ж, — инспектор повернулся к Митрофану Елисеевичу, — уже поздно, распустите их по домам. Картина для меня совершенно ясна. Не удивляйтесь, батенька: если бы вы поездили столько, сколько я... Мне достаточно открыть дверь, два-три раза пройтись по классу, и я уже знаю, что за школа... знаю, какие там учителя...—Он лукаво прищурил глаза и скосил их в сторону Зинаиды Ивановны...
На другой день все пошло по-старому. Ветки, о которые вытирали ноги, растащили по всем углам; все снова скакали по партам.Через неделю школа, казалось, стала еще грязнее, чем была. А Митрофан Елисеевич опять драл всех за уши и ставил на колени. И, несмотря на обещание, данное Зинаиде Ивановне, он все-таки мстил дезертирам — сильнее трепал их за волосы и дольше заставлял стоять на коленях.
Глава XXIV
«Все вы трусы!» — Битва с могущественными.— Ледяные ядра.
Должно быть, инспектор в своих бумагах не написал ничего такого, что порочило бы аничковскую школу. Митрофан Елисеевич, кажется, понимал, что в этом есть и моя заслуга. Он больше не называл меня негодяем и идиотом, хотя с буквой «ь» я нередко попадал впросак; Я уже думал, не удалось ли мне избавиться от всех бед.
Приближались зимние каникулы. Но оказалось — еще слишком рано радоваться. Как-то раз учитель послал меня и Тихона Боброва к тому самому портному Аникеевичу, который стриг ребят, выдирая волосы с корнем. Идти с Тихоном было не очень-то приятно: только вышли из школы, он подставил мне подножку, и я упал. Поднявшись, чихнул да утерся — что еще оставалось делать?
— Почему ты не вцепился мне в волосы?
— За что?
— Ну, за эту самую подножку.
— Разве ты не нечаянно?
— Нет, нарочно.
— Где уж мне, такой букашке... Ведь ты как бык.
— А вот я как раз люблю броситься на такого, кто сильнее меня, и отколошматить его.
С минуту мы шли молча: я не мог понять, что случилось с Тихоном.
— Ты знаешь... — вдруг остановился Тихон. — Ты знаешь, что сделал вчера пан с моим отцом? Собачьей плеткой хлестнул его по спине.
— Неужели?
— Трусы вы — и ты, и мой отец, и все! Нужно было дать сдачи — так, чтобы пан перевернулся. А вы только и знаете: «Разве это не нечаянно?» Вот и мой отец тоже! После этого спокойно спрашивает у пана, во сколько запрягать серого жеребца. Ох, и стыдно мне было! Взглянуть на него не мог...
Мне никогда не доводилось видеть Тихона грустным. Забияка — и вдруг так голос дрожит!
— А вечером, — продолжал Тихон, — отец побывал у механика Дударя и пришел домой тихий, задумчивый; пел песню о Стеньке Разине, как тот рубил господам головы. Я подошел к отцу и поцеловал его. Сам не знаю, как получилось...
Все это меня ошеломило. Как бы разом прозрев, я с почтением посмотрел на Тихона, которого, казалось, только сейчас впервые увидел по-настоящему.
Вдруг впереди показались три мальчика. Одного из них, неуклюжего и толстого, я узнал бы даже, если бы он сидел в мешке. На двух остальных были голубовато-серые шинели и синеватые фуражки с белыми листочками.
Я не знал, кто они, и вначале принял их за каких-то чиновников. У меня заколотилось сердце при мысли, что такие маленькие мальчики уже зарабатывают себе на хлеб и так красиво одеваются!
— Чудак! — проворчал Тихон. — Это такие же ученики, как мы, но они учатся в господской школе — в гимназии.
Пока я восхищался их фуражками и блестящими пуговицами, Тихон разглядел совсем другое. Все встречные почтительно приветствовали хорошо одетых мальчиков. Некоторые старушки низко кланялись: «Добрый день, панычи!» — и долго смотрели им вслед. Ну, если старики так унижаются, это еще куда ни шло, но и те, кто помоложе, вели себя почти так же.
Я просто надивиться не мог:
— Почему им так кланяются? Разве тех, кто в фор-, ме, все должны приветствовать?
— Эх, и болваном же ты иногда бываешь! — вскипел Тихон. — Эта парочка — сынки лавочника Мухобоя. Отец — мужик, со всех шкуру дерет, а дети — белоручки. Разве ты не знаешь, что вся деревня у Мухобоя в долгу? У иного в душе кипит, а он улыбается, здоровается и кланяется! — Тихон все больше распалялся. — Когда эти голубые чертенята съезжаются к нам в имение, остальные ребята не знают, куда деваться. Они бьют всех наших, где поймают. Ну, я им покажу!—С этими словами Тихон схватил несколько комков снега и налетел на гим-назистов.
Паш Альфонс сразу шарахнулся в сторону и только размахивал руками. Но оба гимназиста смело бросились на Тихона. Я еще никогда не видел его таким взбешенным. Стиснув зубы, он наскочил на одного из гимнази-
стов, не обращая внимания на другого, который кидал в него комья оледенелого снега. Когда Тихон пустил в ход кулаки, гимназист завизжал и бросился наутек. Второй раздумывал, что предпринять, но Тихон подставил ему ногу, и гимназист свалился как подкошенный... Вскочив, он уже больше не размышлял ни о чем, перепрыгнул через забор и, проваливаясь в сугробы, исчез за сараем...
— Эх ты, медвежонок!—ликовал Тихон, повернувшись ко мне. — Смотри, как надо учить лавочников-живо-глогов!
А на следующий день Митрофан Елисеевич опять забыл прочитать с утра молитву и, разъяренный, остановился перед Тихоном.
— Ну... — Здесь последовало грубое ругательное слово. — Отвечай! Из-за тебя лучшие люди нашего общества не смеют и на улице показаться. Ты у меня три дня простоишь на коленях до поздней ночи! А ты, Букашка... — он повернулся ко мне, — почему ты не защищал несчастных? Почему ты сейчас же не сообщил мне?
— Митрофан Елисеевич,— вставил Тихон сладким голосом, будто бы эти «три дня» совсем к нему не относились,— пан велел спросить у вас: в одной книге он нашел слово «каруд», и никто в имении не может это слово объяснить. Уж на что умна наша гувернантка, и та не знает. Пан страшно на всех сердится, ходит по кабинету, стучит палкой. Он просил, чтобы вы объяснили ему это слово.
Учителю будто вылили ушат холодной воды на голову. Он повторил:
— Каруд? — И добавил: — Хорошо. После уроков приди ко мне на квартиру.
Я сразу смекнул: Тихон снова выкинул фокус. Насмешливо улыбаясь, он сел на свое место. Пан все-таки могущественнее лавочника. Тихон подмигнул мне: не позволяй, мол, себя наказывать, беспомощная овечка! Но как же мне выкрутиться? Что сказать? Как защищаться? И вдруг я громко крикнул:
— Мне-то какое дело, что другие дерутся? Сам инспектор сказал, что я Архимед.
Может быть, учитель отнесся бы. снисходительнее ко мне, если бы не был убежден, что один из нас должен быть обязательно наказан. А так как инспектор блуждал неизвестно по каким школам, то учитель, не пускаясь в пререкания, сказал:
— Букашка, сегодня вечером постоишь два часа на коленях.
Через несколько дней начинались зимние каникулы. Но дни эти казались вечностью. Ребята шепнули мне, что гимназисты обещали перебить нам ноги и переломать ребра. От них, конечно, всего можно было ожидать. Я дрожал, пробегая от жилища Чвортека до школы. Пугался каждого незнакомого человека, входившего к Чвортекам: разве гимназисты не могли кого-нибудь подкупить?
Когда я наконец попал домой, радости моей не было границ. Я тут же пустился вперегонки с нашим псом Дуксиком. Состязаться с ним было нелегко. Чтобы добиться победы, я набрал в карман хлебных корок. Дуксик больше бегал позади меня, нюхал воздух, так я его и одолел. Потом бабушка велела мне наносить в баню воды. На этот раз Дуксик, резвясь, бежал впереди меня; я же притворился равнодушным и старался ему втолковать, что мне нужно работать и пусть он меня не соблазняет.
Точно обидевшись, Дуксик стал подыскивать, чем бы ему заняться. Вскоре из рощицы выехали сани, и он, приветствуя их тоненьким лаем, побежал навстречу.У меня вдруг задрожали колени, я проворно юркнул в баню и, заперев дверь на щеколду, забрался на полок.Потом спрыгнул на пол, взял из печки несколько камней и залез в самый темный угол. Так я стоял, словно готовясь к нападению хищных зверей.
Мой Дуксик все больше свирепел. Вообще-то это был добродушный песик, ростом с ежика, и лаял он больше для того, чтобы люди о нем не забывали.Но ехавшие в санях гимназисты и тучный Альфонс дразнили песика кнутом. Когда же он рассвирепел, барчуки начали его бомбардировать. Я подполз к маленькому окошечку, и сердце мое зажглось негодованием. Они ехали с черепашьей скоростью, иногда останавлива-лись и бросали в собаку какие-то сероватые шарообразные комья. Но где им было попасть в Дуксика! Он кру-
тился волчком, и ядра со свистом проносились мимо его хвоста и ушей.И все же у Дуксика был собачий ум — он не понял хитрости этих волчат. В конце концов один ком попал песику в голову. Пронзительно завизжав, он отскочил...
Маленькую собачонку волчата проучили, досыта посмеялись, но хотели они встретить еще кое-кого. Явно они ждали Букашку. А Букашка не решился вылезть из бани, хотя у него в руках были крепко зажаты камни.
Позже я посмотрел, чем они кидали в собаку, и понял, что мои враги все заранее подготовили. Снежки были облиты водой и заморожены — настоящие ледяные ядра.
Глава XXV
Утро солнечное, а вечер хмурый. — Попрошайничество. — «Почему у тебя такие красные глаза?»
Как-то в конце января, рано утром в понедельник, пришел дядя Давис и, здороваясь, долго жал мне руку. Я сразу подумал: у него что-то на уме. И не ошибся: дядя просидел довольно долго; говорили о заплесневевшей капусте, о замерзшем картофеле. Казалось, он завернул к нам только для того, чтобы рассказать о придуманной им мышеловке, которая каждый день ловит по пяти мышей.
Уходя, дядя Давис вдруг вытащил из полушубка сверток и сунул мне в руку.
— Вот, нашел какой-то хлам на чердаке,— сказал он.
Это была роскошная книга с картинками — «Рула-ман». В новой обложке, и все страницы чистые.
Нет, такие книги среди хлама не валяются! Ну и хитер дядя: он недавно ездил в Витебск и, наверное, там купил. Не желая слышать разговоров моих родных о бесполезной трате денег, он, как всегда, отшутился...
Вторым радостным событием было выздоровление нашего Ионатана. Отец обещал отвезти меня в школу, так что прощай дежурство в маленькой рощице, где я, бывало, торчал, дрожа от холода!
И третье счастливое событие: когда мы ехали в школу, взошло солнце, такое яркое и лучезарное, что я не мог на него наглядеться. «Скоро будет лето!» — напевал я всю дорогу сочиненную мною в честь солнца песню.
Во время большой перемены я забежал домой и не нашел своего мешка с хлебом на обычном месте. Чвор-тека не было дома, а от маленькой Нины толку не добьешься. Я несколько раз ощупал гвоздь, на котором висел мой мешок, подумал, не сплю ли я. Волнение еще увеличило мой аппетит.
Хозяйка Марина Ефремовна пришла домой вместе со звонком на урок. Спрашивать было уже некогда: я только заметил чрезвычайно радостное выражение ее лица; она напевала что-то веселое, как будто узнала приятные новости.
После уроков я поспешил домой. Мне почему-то казалось: все будет хорошо. Но в наши дни чудес не бывает.Хозяйка спала на печи, громко храпя.Голод даже самых робких делает смельчаками, поэтому я до тех пор тормошил ее, пока она не проснулась. Вместо ответа она застонала и попросила холодной воды.
Напившись, Марина Ефремовна рассказала, что к Сидоровым приехали сваты. Ну, а на стол ставить нечего: выпивка есть, еды — ни крошки.Стало жаль дальнего родственника... Вот Иван Иванович и сказал: «Возьмем Букашкии мешок. Как-нибудь обойдемся, а Сидорова спасем!»
После этих слов Марина Ефремовна повернулась на другой бок, а я постоял как столб и, нахлобучив шапчонку, вышел на улицу.
Куда пойдешь? В Аничкове с десяток Сидоровых. Разве в такой большой деревне можно стучаться у каждой двери: «Не приезжали ли к вам сваты?»
В этот день Иван Иванович пришел поздно, подвыпив, в шапке набекрень. О своей проделке он все-таки вспомнил и, хлопнув меня по плечу, повторил раз пять:
— Не горюй, Букашка, вытянем!
Он одну ногу разул и, не добравшись до второй, растянулся на полатях и тут же захрапел.Я обыскал все ящики и не нашел ни корочки хлеба. Так мы с Ниной легли спать голодные. Я улегся молча, а она долго всхлипывала.
Наутро хозяйка испекла лепешки и сварила грибную похлебку. Но уже в среду она стала удивляться, куда столько влезает в этакого малыша. Должно быть, пользуясь случаем, Букашка хочет отъесться за чужой счет. А з четверг заявила, что не виновата в опустошении моего мешка и пусть дальнейшие заботы обо мне примет на себя Иван Иванович. И своему-то ребенку нечего дать. Что ей, весь свет кормить, что ли? Она не станет заботиться о пьяницах.
У меня чесался язык ответить: в своей жизни я еще не выпил ни рюмки водки, а вот Марина Ефремовна в тот день действительно противно храпела на печи — как пьяная. Но Иван Иванович — и ему не дали поесть,— успокаивая меня, улыбнулся и сказал, что все это пустяки: нас накормят те, кто пировал во время сватовства.
Мы ходили из дома в дом, как нищие. Иван Иванович начинал с длинных-предлинных рассказов о сражениях в Маньчжурии, а потом сводил разговор к еде. В некоторых домах нас кормили, из других выпроваживали. Я удивлялся: неужели все эти люди опустошали мой мешок? Потому что до конца недели мы обошли по крайней мере домов двадцать.
Как тяжело было попрошайничать! Снова пришел понедельник, и хотя не слышно было больше о приезде сватов, но тем не менее моему мешку с припасами все чаше доставалось. Правда, он уже не опустошался целиком, как в тот раз.
С приближением весны в белорусскую деревню пришел голод; хлеб у всех стал такой, какой бывал в голодные времена. Так что ничего не поделаешь!..
Иван Иванович был неплохим человеком: он никогда не отрекался от своих проделок, только лукаво подмигивал, будто это всего лишь веселая шутка. Видя, что я угрюм и грустен, он успокаивал меня:
— Ну, много ли тебе надо, такому малышу?
Возможно, мне и в самом деле надо было меньше, чем другим детям моего возраста, однако я не мог жить совсем без еды. От недоедания начала кружиться голова и стало звенеть в ушах. Дома я ничего не говорил об этом —зачем? Отец, наверное, поругался бы с Чворте-. ком, и тогда живи где хочешь.
В конце концов я стал осторожнее. В мешочке, подвешенном на гвозде, я оставлял совсем немного хлеба, остальное рассовывал повсюду: и в хворост, и в солому, и оставлял в школе на пыльном, шкафу. Спрятать все в
одном месте я боялся. А что, если мой клад разнюхает кошка или собака?
Иван Иванович понимал, что я хочу его провести, но не сердился, а, подвыпив, даже хвалил меня за сметливость. Похвалы его мало радовали: приходилось есть, как вору, прячась по углам...
Через несколько дней нас постигла новая беда: не стало керосина. Не успевал Иван Иванович получить пенсию, как на него, точно вороны, налетали то лавочник, то сельский староста с требованием уплаты каких-то налогов, тс крестьянин, одолживший ему муку. На керосин не оставалось ни гроша. По вечерам мы часами сидели в темноте. Иногда хозяйка зажигала дымящую коптилку. Я придвигал книгу к самой коптилке, но свет нужен был всем — хозяин и хозяйка часто хватали коптилку со стола.
Однажды бабушка спросила, почему у меня такие красные глаза. Я собрался с духом и, рассказав решительно все, попросил отца дать полтинник на керосин, чтобы протянуть, пока дни станут длиннее. Но отец спросил меня, где растут полтинники. Я не мог ответить на такой вопрос и, разумеется, денег не получил.
Глава XXVI
Одиннадцатая беда. — Домашнее средство.
Бывает, в какого-нибудь маленького зверька стреляют десять охотников и не могут попасть; потом приходит одиннадцатый, хорошенько прицелится, и глядишь — зверек плавает в собственной крови.
Так и с Букашкой: избавился от десяти бед. Казалось бы, хватит с него, а тут подоспела одиннадцатая.Как-то я заметил, что с моими пальцами творится что-то. На них появились волдыри, которые стали гноиться и ужасно болели. Вначале думал: питание виновато, и из-за обычной робости никому ничего не сказал. Пробовал тереть волдыри мелом, глиной, мокрой тряпкой — не помогло. Вскоре с ужасом увидел, что все мое тело покрылось сыпью, волдырями и нарывчиками.
Я обвязал пальцы тряпочками и сказал, что ошпарил их. Но через несколько дней уже не мог ни встать, ни сесть. Иван Иванович однажды строго спросил меня, почему я стал во сне кричать. А в субботу, ночуя дома, я в испуге проснулся: возле постели стояла со свечой бабушка и с ужасом молча смотрела на меня:
— Бедный мальчик! Такой ужасной чесотки никогда не видала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
«А в твоем отделении нет Архимеда!»
— Как тебя зовут, мальчик? — Инспектор подошел близко и внимательно посмотрел на меня. (Я даже испугался, как бы он не заметил подо мной кирпича и не рассердился.)
— Роб Бук... Задан.
— Ага, немец?
— Нет, латыш.
— Молодец!.. И впредь старайся не пристроишься на хорошее место — сможешь хоть в имении работать.
— Ну что ж, — инспектор повернулся к Митрофану Елисеевичу, — уже поздно, распустите их по домам. Картина для меня совершенно ясна. Не удивляйтесь, батенька: если бы вы поездили столько, сколько я... Мне достаточно открыть дверь, два-три раза пройтись по классу, и я уже знаю, что за школа... знаю, какие там учителя...—Он лукаво прищурил глаза и скосил их в сторону Зинаиды Ивановны...
На другой день все пошло по-старому. Ветки, о которые вытирали ноги, растащили по всем углам; все снова скакали по партам.Через неделю школа, казалось, стала еще грязнее, чем была. А Митрофан Елисеевич опять драл всех за уши и ставил на колени. И, несмотря на обещание, данное Зинаиде Ивановне, он все-таки мстил дезертирам — сильнее трепал их за волосы и дольше заставлял стоять на коленях.
Глава XXIV
«Все вы трусы!» — Битва с могущественными.— Ледяные ядра.
Должно быть, инспектор в своих бумагах не написал ничего такого, что порочило бы аничковскую школу. Митрофан Елисеевич, кажется, понимал, что в этом есть и моя заслуга. Он больше не называл меня негодяем и идиотом, хотя с буквой «ь» я нередко попадал впросак; Я уже думал, не удалось ли мне избавиться от всех бед.
Приближались зимние каникулы. Но оказалось — еще слишком рано радоваться. Как-то раз учитель послал меня и Тихона Боброва к тому самому портному Аникеевичу, который стриг ребят, выдирая волосы с корнем. Идти с Тихоном было не очень-то приятно: только вышли из школы, он подставил мне подножку, и я упал. Поднявшись, чихнул да утерся — что еще оставалось делать?
— Почему ты не вцепился мне в волосы?
— За что?
— Ну, за эту самую подножку.
— Разве ты не нечаянно?
— Нет, нарочно.
— Где уж мне, такой букашке... Ведь ты как бык.
— А вот я как раз люблю броситься на такого, кто сильнее меня, и отколошматить его.
С минуту мы шли молча: я не мог понять, что случилось с Тихоном.
— Ты знаешь... — вдруг остановился Тихон. — Ты знаешь, что сделал вчера пан с моим отцом? Собачьей плеткой хлестнул его по спине.
— Неужели?
— Трусы вы — и ты, и мой отец, и все! Нужно было дать сдачи — так, чтобы пан перевернулся. А вы только и знаете: «Разве это не нечаянно?» Вот и мой отец тоже! После этого спокойно спрашивает у пана, во сколько запрягать серого жеребца. Ох, и стыдно мне было! Взглянуть на него не мог...
Мне никогда не доводилось видеть Тихона грустным. Забияка — и вдруг так голос дрожит!
— А вечером, — продолжал Тихон, — отец побывал у механика Дударя и пришел домой тихий, задумчивый; пел песню о Стеньке Разине, как тот рубил господам головы. Я подошел к отцу и поцеловал его. Сам не знаю, как получилось...
Все это меня ошеломило. Как бы разом прозрев, я с почтением посмотрел на Тихона, которого, казалось, только сейчас впервые увидел по-настоящему.
Вдруг впереди показались три мальчика. Одного из них, неуклюжего и толстого, я узнал бы даже, если бы он сидел в мешке. На двух остальных были голубовато-серые шинели и синеватые фуражки с белыми листочками.
Я не знал, кто они, и вначале принял их за каких-то чиновников. У меня заколотилось сердце при мысли, что такие маленькие мальчики уже зарабатывают себе на хлеб и так красиво одеваются!
— Чудак! — проворчал Тихон. — Это такие же ученики, как мы, но они учатся в господской школе — в гимназии.
Пока я восхищался их фуражками и блестящими пуговицами, Тихон разглядел совсем другое. Все встречные почтительно приветствовали хорошо одетых мальчиков. Некоторые старушки низко кланялись: «Добрый день, панычи!» — и долго смотрели им вслед. Ну, если старики так унижаются, это еще куда ни шло, но и те, кто помоложе, вели себя почти так же.
Я просто надивиться не мог:
— Почему им так кланяются? Разве тех, кто в фор-, ме, все должны приветствовать?
— Эх, и болваном же ты иногда бываешь! — вскипел Тихон. — Эта парочка — сынки лавочника Мухобоя. Отец — мужик, со всех шкуру дерет, а дети — белоручки. Разве ты не знаешь, что вся деревня у Мухобоя в долгу? У иного в душе кипит, а он улыбается, здоровается и кланяется! — Тихон все больше распалялся. — Когда эти голубые чертенята съезжаются к нам в имение, остальные ребята не знают, куда деваться. Они бьют всех наших, где поймают. Ну, я им покажу!—С этими словами Тихон схватил несколько комков снега и налетел на гим-назистов.
Паш Альфонс сразу шарахнулся в сторону и только размахивал руками. Но оба гимназиста смело бросились на Тихона. Я еще никогда не видел его таким взбешенным. Стиснув зубы, он наскочил на одного из гимнази-
стов, не обращая внимания на другого, который кидал в него комья оледенелого снега. Когда Тихон пустил в ход кулаки, гимназист завизжал и бросился наутек. Второй раздумывал, что предпринять, но Тихон подставил ему ногу, и гимназист свалился как подкошенный... Вскочив, он уже больше не размышлял ни о чем, перепрыгнул через забор и, проваливаясь в сугробы, исчез за сараем...
— Эх ты, медвежонок!—ликовал Тихон, повернувшись ко мне. — Смотри, как надо учить лавочников-живо-глогов!
А на следующий день Митрофан Елисеевич опять забыл прочитать с утра молитву и, разъяренный, остановился перед Тихоном.
— Ну... — Здесь последовало грубое ругательное слово. — Отвечай! Из-за тебя лучшие люди нашего общества не смеют и на улице показаться. Ты у меня три дня простоишь на коленях до поздней ночи! А ты, Букашка... — он повернулся ко мне, — почему ты не защищал несчастных? Почему ты сейчас же не сообщил мне?
— Митрофан Елисеевич,— вставил Тихон сладким голосом, будто бы эти «три дня» совсем к нему не относились,— пан велел спросить у вас: в одной книге он нашел слово «каруд», и никто в имении не может это слово объяснить. Уж на что умна наша гувернантка, и та не знает. Пан страшно на всех сердится, ходит по кабинету, стучит палкой. Он просил, чтобы вы объяснили ему это слово.
Учителю будто вылили ушат холодной воды на голову. Он повторил:
— Каруд? — И добавил: — Хорошо. После уроков приди ко мне на квартиру.
Я сразу смекнул: Тихон снова выкинул фокус. Насмешливо улыбаясь, он сел на свое место. Пан все-таки могущественнее лавочника. Тихон подмигнул мне: не позволяй, мол, себя наказывать, беспомощная овечка! Но как же мне выкрутиться? Что сказать? Как защищаться? И вдруг я громко крикнул:
— Мне-то какое дело, что другие дерутся? Сам инспектор сказал, что я Архимед.
Может быть, учитель отнесся бы. снисходительнее ко мне, если бы не был убежден, что один из нас должен быть обязательно наказан. А так как инспектор блуждал неизвестно по каким школам, то учитель, не пускаясь в пререкания, сказал:
— Букашка, сегодня вечером постоишь два часа на коленях.
Через несколько дней начинались зимние каникулы. Но дни эти казались вечностью. Ребята шепнули мне, что гимназисты обещали перебить нам ноги и переломать ребра. От них, конечно, всего можно было ожидать. Я дрожал, пробегая от жилища Чвортека до школы. Пугался каждого незнакомого человека, входившего к Чвортекам: разве гимназисты не могли кого-нибудь подкупить?
Когда я наконец попал домой, радости моей не было границ. Я тут же пустился вперегонки с нашим псом Дуксиком. Состязаться с ним было нелегко. Чтобы добиться победы, я набрал в карман хлебных корок. Дуксик больше бегал позади меня, нюхал воздух, так я его и одолел. Потом бабушка велела мне наносить в баню воды. На этот раз Дуксик, резвясь, бежал впереди меня; я же притворился равнодушным и старался ему втолковать, что мне нужно работать и пусть он меня не соблазняет.
Точно обидевшись, Дуксик стал подыскивать, чем бы ему заняться. Вскоре из рощицы выехали сани, и он, приветствуя их тоненьким лаем, побежал навстречу.У меня вдруг задрожали колени, я проворно юркнул в баню и, заперев дверь на щеколду, забрался на полок.Потом спрыгнул на пол, взял из печки несколько камней и залез в самый темный угол. Так я стоял, словно готовясь к нападению хищных зверей.
Мой Дуксик все больше свирепел. Вообще-то это был добродушный песик, ростом с ежика, и лаял он больше для того, чтобы люди о нем не забывали.Но ехавшие в санях гимназисты и тучный Альфонс дразнили песика кнутом. Когда же он рассвирепел, барчуки начали его бомбардировать. Я подполз к маленькому окошечку, и сердце мое зажглось негодованием. Они ехали с черепашьей скоростью, иногда останавлива-лись и бросали в собаку какие-то сероватые шарообразные комья. Но где им было попасть в Дуксика! Он кру-
тился волчком, и ядра со свистом проносились мимо его хвоста и ушей.И все же у Дуксика был собачий ум — он не понял хитрости этих волчат. В конце концов один ком попал песику в голову. Пронзительно завизжав, он отскочил...
Маленькую собачонку волчата проучили, досыта посмеялись, но хотели они встретить еще кое-кого. Явно они ждали Букашку. А Букашка не решился вылезть из бани, хотя у него в руках были крепко зажаты камни.
Позже я посмотрел, чем они кидали в собаку, и понял, что мои враги все заранее подготовили. Снежки были облиты водой и заморожены — настоящие ледяные ядра.
Глава XXV
Утро солнечное, а вечер хмурый. — Попрошайничество. — «Почему у тебя такие красные глаза?»
Как-то в конце января, рано утром в понедельник, пришел дядя Давис и, здороваясь, долго жал мне руку. Я сразу подумал: у него что-то на уме. И не ошибся: дядя просидел довольно долго; говорили о заплесневевшей капусте, о замерзшем картофеле. Казалось, он завернул к нам только для того, чтобы рассказать о придуманной им мышеловке, которая каждый день ловит по пяти мышей.
Уходя, дядя Давис вдруг вытащил из полушубка сверток и сунул мне в руку.
— Вот, нашел какой-то хлам на чердаке,— сказал он.
Это была роскошная книга с картинками — «Рула-ман». В новой обложке, и все страницы чистые.
Нет, такие книги среди хлама не валяются! Ну и хитер дядя: он недавно ездил в Витебск и, наверное, там купил. Не желая слышать разговоров моих родных о бесполезной трате денег, он, как всегда, отшутился...
Вторым радостным событием было выздоровление нашего Ионатана. Отец обещал отвезти меня в школу, так что прощай дежурство в маленькой рощице, где я, бывало, торчал, дрожа от холода!
И третье счастливое событие: когда мы ехали в школу, взошло солнце, такое яркое и лучезарное, что я не мог на него наглядеться. «Скоро будет лето!» — напевал я всю дорогу сочиненную мною в честь солнца песню.
Во время большой перемены я забежал домой и не нашел своего мешка с хлебом на обычном месте. Чвор-тека не было дома, а от маленькой Нины толку не добьешься. Я несколько раз ощупал гвоздь, на котором висел мой мешок, подумал, не сплю ли я. Волнение еще увеличило мой аппетит.
Хозяйка Марина Ефремовна пришла домой вместе со звонком на урок. Спрашивать было уже некогда: я только заметил чрезвычайно радостное выражение ее лица; она напевала что-то веселое, как будто узнала приятные новости.
После уроков я поспешил домой. Мне почему-то казалось: все будет хорошо. Но в наши дни чудес не бывает.Хозяйка спала на печи, громко храпя.Голод даже самых робких делает смельчаками, поэтому я до тех пор тормошил ее, пока она не проснулась. Вместо ответа она застонала и попросила холодной воды.
Напившись, Марина Ефремовна рассказала, что к Сидоровым приехали сваты. Ну, а на стол ставить нечего: выпивка есть, еды — ни крошки.Стало жаль дальнего родственника... Вот Иван Иванович и сказал: «Возьмем Букашкии мешок. Как-нибудь обойдемся, а Сидорова спасем!»
После этих слов Марина Ефремовна повернулась на другой бок, а я постоял как столб и, нахлобучив шапчонку, вышел на улицу.
Куда пойдешь? В Аничкове с десяток Сидоровых. Разве в такой большой деревне можно стучаться у каждой двери: «Не приезжали ли к вам сваты?»
В этот день Иван Иванович пришел поздно, подвыпив, в шапке набекрень. О своей проделке он все-таки вспомнил и, хлопнув меня по плечу, повторил раз пять:
— Не горюй, Букашка, вытянем!
Он одну ногу разул и, не добравшись до второй, растянулся на полатях и тут же захрапел.Я обыскал все ящики и не нашел ни корочки хлеба. Так мы с Ниной легли спать голодные. Я улегся молча, а она долго всхлипывала.
Наутро хозяйка испекла лепешки и сварила грибную похлебку. Но уже в среду она стала удивляться, куда столько влезает в этакого малыша. Должно быть, пользуясь случаем, Букашка хочет отъесться за чужой счет. А з четверг заявила, что не виновата в опустошении моего мешка и пусть дальнейшие заботы обо мне примет на себя Иван Иванович. И своему-то ребенку нечего дать. Что ей, весь свет кормить, что ли? Она не станет заботиться о пьяницах.
У меня чесался язык ответить: в своей жизни я еще не выпил ни рюмки водки, а вот Марина Ефремовна в тот день действительно противно храпела на печи — как пьяная. Но Иван Иванович — и ему не дали поесть,— успокаивая меня, улыбнулся и сказал, что все это пустяки: нас накормят те, кто пировал во время сватовства.
Мы ходили из дома в дом, как нищие. Иван Иванович начинал с длинных-предлинных рассказов о сражениях в Маньчжурии, а потом сводил разговор к еде. В некоторых домах нас кормили, из других выпроваживали. Я удивлялся: неужели все эти люди опустошали мой мешок? Потому что до конца недели мы обошли по крайней мере домов двадцать.
Как тяжело было попрошайничать! Снова пришел понедельник, и хотя не слышно было больше о приезде сватов, но тем не менее моему мешку с припасами все чаше доставалось. Правда, он уже не опустошался целиком, как в тот раз.
С приближением весны в белорусскую деревню пришел голод; хлеб у всех стал такой, какой бывал в голодные времена. Так что ничего не поделаешь!..
Иван Иванович был неплохим человеком: он никогда не отрекался от своих проделок, только лукаво подмигивал, будто это всего лишь веселая шутка. Видя, что я угрюм и грустен, он успокаивал меня:
— Ну, много ли тебе надо, такому малышу?
Возможно, мне и в самом деле надо было меньше, чем другим детям моего возраста, однако я не мог жить совсем без еды. От недоедания начала кружиться голова и стало звенеть в ушах. Дома я ничего не говорил об этом —зачем? Отец, наверное, поругался бы с Чворте-. ком, и тогда живи где хочешь.
В конце концов я стал осторожнее. В мешочке, подвешенном на гвозде, я оставлял совсем немного хлеба, остальное рассовывал повсюду: и в хворост, и в солому, и оставлял в школе на пыльном, шкафу. Спрятать все в
одном месте я боялся. А что, если мой клад разнюхает кошка или собака?
Иван Иванович понимал, что я хочу его провести, но не сердился, а, подвыпив, даже хвалил меня за сметливость. Похвалы его мало радовали: приходилось есть, как вору, прячась по углам...
Через несколько дней нас постигла новая беда: не стало керосина. Не успевал Иван Иванович получить пенсию, как на него, точно вороны, налетали то лавочник, то сельский староста с требованием уплаты каких-то налогов, тс крестьянин, одолживший ему муку. На керосин не оставалось ни гроша. По вечерам мы часами сидели в темноте. Иногда хозяйка зажигала дымящую коптилку. Я придвигал книгу к самой коптилке, но свет нужен был всем — хозяин и хозяйка часто хватали коптилку со стола.
Однажды бабушка спросила, почему у меня такие красные глаза. Я собрался с духом и, рассказав решительно все, попросил отца дать полтинник на керосин, чтобы протянуть, пока дни станут длиннее. Но отец спросил меня, где растут полтинники. Я не мог ответить на такой вопрос и, разумеется, денег не получил.
Глава XXVI
Одиннадцатая беда. — Домашнее средство.
Бывает, в какого-нибудь маленького зверька стреляют десять охотников и не могут попасть; потом приходит одиннадцатый, хорошенько прицелится, и глядишь — зверек плавает в собственной крови.
Так и с Букашкой: избавился от десяти бед. Казалось бы, хватит с него, а тут подоспела одиннадцатая.Как-то я заметил, что с моими пальцами творится что-то. На них появились волдыри, которые стали гноиться и ужасно болели. Вначале думал: питание виновато, и из-за обычной робости никому ничего не сказал. Пробовал тереть волдыри мелом, глиной, мокрой тряпкой — не помогло. Вскоре с ужасом увидел, что все мое тело покрылось сыпью, волдырями и нарывчиками.
Я обвязал пальцы тряпочками и сказал, что ошпарил их. Но через несколько дней уже не мог ни встать, ни сесть. Иван Иванович однажды строго спросил меня, почему я стал во сне кричать. А в субботу, ночуя дома, я в испуге проснулся: возле постели стояла со свечой бабушка и с ужасом молча смотрела на меня:
— Бедный мальчик! Такой ужасной чесотки никогда не видала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47