..
Я не дослушал разговора и вышел в коридор. Было обидно за отца. Я возненавидел офицера, его гладко причесанные волосы, прищуренные глаза.Вечером, когда отец вернулся из поездки, я сказал ему:
— Ты больше не ходи к хозяину.
— Почему? — недоумевающе спросил он.
— Тебя хамом называют...
И я рассказал подслушанный мной разговор. Нахмурив брови, отец беззаботно ответил:
— Дурак. Это они про дворника.
— Нет, про тебя.
Отец смолчал. Но больше никогда я не видел его в квартире Мюллера.У Мицкевича был денщик Хваленое. Маленький, полный, в больших сапогах, со стриженой, круглой, как арбуз, головой, он вызывал у окружающих улыбку. Всех он называл «вашскородь», даже мюллеровскую прислугу Клашу. Он часто сидел на крыльце, подкарауливая, когда Клаша выйдет во дзор. Увидев ее, он тотчас же вставал, одергивал широкую, неуклюжую гимнастерку и, пригладив усы, подкашливая и ухмыляясь, шел к ней навстречу.
— Здрастьте, вашскородь. Чавой-то вас не видно ионе во дворе, неужто делов много?
— Много,— отвечала Клаша и смотрела на него насмешливо и снисходительно.
— А то ослобонились бы к вечерку: пошли бы раненых посмотрели; может, земляки какие попадутся.
— Ну уж и интересно смотреть раненых. Лучше бы в кинематограф сводил.
— В ткатер так что недозволено вашскородием ходить.
— Ну и сидите себе на крыльце,— колко говорила Клаша и торопливо уходила в дом.
Хваленов озадаченно чесал затылок, стоял несколько минут посредине двора и уходил. Впрочем, Хваленов редко сидел без дела. Ежедневно его можно было видеть и коридоре начищающим сапоги, готовящим обед, сти-
рающим офицерское белье. Особенно смешно было видеть его за корытом. Подвязавшись нижней рубашкой, он стоял с засученными рукавами, потный и разомлевший, вытирая мокрой рукой лоб. В такие дни Мицкевич был раздражительный и злой. Он проходил мимо Хва-ленова, толкал его в зад коленкой и говорил:
— Эка, дубина, разбрызгал кругом.
Хваленое оборачивался, вытягивал по швам мыльные руки:
— Виноват, вашскородь!
Изредка к Хваленову заходил Приходько, денщик поручика Валентинова, прославившегося жестоким мордобитием. Приходько—широкоплечий, рябой, безбровый, с жидкой щетиной белесой бороды. Они садились на крыльцо, сворачивали самокрутки; дымя табаком, осуждали своих офицеров.
— Ну, как твой? — спрашивал Хваленое.
— Скучает.
— Это с чего бы ему скучать: пища сытная, одежда справная, с барышнями в любой момент гуляет.
— По нашему брату, Хведор Семэныч, скучает. Дисциплины нема. Раньше, бывало, саданет в рыло — и ничого, а зараз — дудки, Хведор Семэныч: отменена ця штукенция.
— Это, конешно, ежели для порядка, то иной раз ничего и по морде съездить.
— Эге. Другой раз пройдет мимо, уципнеть, або под бок встремлить кулак, а только не то, що раньше було.
— Это, конешно, обидно.
— А твой что?
— Мой что, мой матюкнется, и боле ничего,— сердешный человек, строгий.
Хваленов и Приходько казались мне скучными людьми. Мне не нравилась их рабская готовность повиноваться и служить начальству. Иногда я присаживался на крылечко подле них, выпрашивал махорки и, куря из рукава, чтобы не увидели домашние, прислушивался к их разговорам.
— За что же вы любите свое начальство? — спрашивал я.
— Как за що? Начальство всегда полагается любить.
— Они вас ругают, бьют, а вы любите,
Хваленов хмурил косматые брови, чесал под мышкой.
— Понятия у тебя нет, Санька.
— Вот я, например, даже отца ненавижу, когда он бьет меня.
— И занапрасио,— рассудительно говорил Хваленов,— зря бить никто не станет. А побьют — понятия больше в твоей голове прибавится.
Я уходил от них в казарму. Там было веселей и лучше. Хваленов и Приходько почти никогда не заходили в казарму: солдаты встречали их насмешками и дружным хохотом. Не любили их еще и за то, что они постоянно обо всем доносили начальству.
Когда они входили в казарму, на нарах прекращались разговоры.Откуда-нибудь из далекого угла или с нар появлялся низенький, сутуловатый солдат Валуйко и говорил:
— Смирно!
Казарма затихала, многие думали, что появился капитан Мицкевич.Но вслед за этим Валуйко подбегал к Хваленову и, приложив к козырьку руку, громкой скороговоркой рапортовал:
— Так что, дозвольте доложить, вашетво: за время моего дежурства происшествия не случилось, по списку имеется налицо триста человек: двое пьяны, двое в кабаке, один на кухне, а остальные —все справны.
Хваленов отталкивал рукой шутника и, бледнея от злобы, шел по казарме.
— А иде здеся хфедфебель? — спрашивал он.
— Дневальный! Дневальный! — разносилось по казарме.— Представь его благородию фельдфебеля.
— Нет ево: так что весь вышел.
Казарма содрогалась от хохота, а Хваленов, грозя кулаком, шел к выходу.
— Ну, подождите у меня: ужо я доложу их благородию.
В казарме я был постоянным гостем; вместе с солдатами подметал пол, чистил винтовки, водил на водо-пай лошадей и даже обедал с ними. Солдатская пища казалась мне вкусной и сытной. В казарму я приходил с утра и сидел там до вечера. Солдаты любили меня, дакали мелкие поручения, а если не приходил к ним, спрашивали:
— Ты почему, Санька, вчера не приходил? Каши сколько пропало,
— Нельзя было: отец дома.
— А ты плюнь на отца,— советовали мне,— что он тебе?
Особенно привязался ко мне низенький бледнолицый солдат Корозкн. Он ходил всегда чистенький, выбритый и говорил задушевно и мягко. Часто я поддерживал тусклое, облезлое зеркальце, а он, намылив бороду, брился перочинным ножом, предварительно наточенным на оселке. В свободное время Коровий закидывал за плечо японский карабин, и мы уходили в лес.
В лесу было холодно и влажно: каждую ночь моросил осенний дождь.Вверху, над вершинами сосен, плыли хмурые, набухшие дождями тучи.Я шел за Коровиным и собирал в корзинку грибы и папоротник.Коровин часто останавливался, прислушивался к лесному шуму, к крику птиц или дикого козла и, приложив ко рту руку, шепотом говорил:
— Тише, Санька.
Я замирал. Коровин крался на носках от дерева к дереву и, когда из-за кустов показывалась куропатка, плевал с досадой;
— Тьфу ты, проклятая: стрельни — перьев не соберешь.
Охота наша в большинстве случаев оканчивалась неудачами, мы устраивали привал подле какого-нибудь ручейка и, закусывая клейким, сырым хлебом, отдыхали.
— Эх, у нас, Санька, в Сибири охота! Тайга. Лоси. А здесь что? Кроме куропатки, ничего не встретишь. Война, Санька, и зверя попугала. Зверь ушел далеко.
— А скоро война кончится? — спрашивал я.
— Когда большевики возьмут власть.
— А кто такие большевики?
О большевиках Коровин говорил восторженно, и мне казалось, что он мечтает вслух о чем-то далеком и несбыточном.
— Ты пойми, Санька, не будет ни рабов, ни господ. Не будет голода, не будет унижения. Каждый человек будет работать и получать, что ему нужно, каждого человека будут ценить и уважать.
Мне казалось это важным: я буду есть досыта, и над нами никто не будет издеваться.Я слушал Коровина и уносился в далекую, очаровательную страну.
— Тебя, Санька,— продолжал он,— не будет бить отец, потому что злобы в нем не будет; солдата не будет бить офицер, потому что офицер будет тот же солдат.
Изредка я ходил с ним в город, в гарнизонный клуб, где постоянно митинговали люди.По доро!е, закуривая папиросу, он говорил:
— Тебе я, Санька, курить не дам. Нехорошо это... Организм у тебя слабый.
Никто не говорил со мной так дружелюбна Отец, обнаруживая у меня в кармане махорку и папиросы, жестоко избивал охотничьей сеткой с железными кольцами.В клубе я садился в передних рядах рядом с Коровиным н слушал ораторов. Солдаты, офицеры, рабочие-железнодорожники кричали о земле, о свободе, о надоевшей войне.
Обычно под конец митинга Коровин появлялся на трибуне в расаегнутой шинели и солдатской папахе, лихо сбитой на затылок.
— Товарищи! — кричал он.— Война отняла столько люден от мирного труда. Страна изнывает от недостатка хлеба, ситца и сахара. Железные дороги, заводы наполовину разрушены войной. А здесь нам поют: «война до победного конца». Посмотрите, сколько искалеченных, будущих нищих, дала нам война... Только под руководством партии большевиков рабочие н крестьяне завоюют себе .настоящую свободу и станут хозяевами всего того, что должно принадлежать трудящимся, а по кучке кровопийц-богачей.
Зал восторженно шумел.Слушая Коровина, я чувствовал, как у меня сжимается от волнения сердце.После митинга Коровина окружали фронтовики, и нею дорогу, до вокзала, он рассказывал им о партия большевиков.
В батальоне Коровина все уважали, звали по имени-отчеству и всегда обращались к нему за советами. Каждый вечер он сидел у окна, озаряемый светом сальной коптилки, и писал солдатам письма. Солдаты любили
его еще и за то, что он умел изложить солдатское житье. Он писал о фронте, о вшах, о разрухе и голоде, об умирающих людях и о том, что скоро война закончится. В конце каждого письма шли поклоны родным и знакомым.
Фельдфебель Гарненко ненавидел Коровина за его ученость, за чтение книжек, за непочтительность к начальству и за большой авторитет у солдат. Чаще, чем других, он посылал Коровина в караул, выбирая самые отдаленные места и пакгаузы, или давал ему самую унизительную работу на кухне. Коровин молча переносил все издевательства Гарненко.
Кормить солдат стали хуже: кашу перестали заправлять маслом, а щи варились жидкие, невкусные, без мяса.Солдаты роптали, жаловались начальству, но Мицкевич никаких мер не принимал. Он по-прежнему увлекался Ирмой, вечеринками у Мюллера и поездками верхом на лошадях с шумной компанией.
Ригу сдали немцам... С фронта беспорядочно отступала 12-я армия. Через Валк беспрерывно двигались эшелоны.Над городом все чаще и чаще появлялись немецкие самолеты. Покружившись над станцией, они бросали бомбы на отступающие войска, потом, когда по ним от-крывяла огонь наша артиллерия, набирали высоту и уходили на запад, скрываясь в облаках. Бомбы рвались вокруг вокзала, обдавая комьями замерзшей земли и снега эшелоны, депо, станционные постройки.
На вокзале у пакгаузов грудами валялись винтовки, патроны, амуниция, брошенные отступающими частями. Жители, не стесняясь, на глазах у всех тащили оружие, котелки, обувь.
Напротив нас на поляне расположился какой-то обоз, отступавший по рижскому шоссе. Падал густой снег. Земля покрывалась мягкой, сверкающей пеленой. По но* чам на поляне обозники жгли костры. Солдаты растаскивали для костров сараи и заборы.
Нас переселили в квартиру Мюллера, а нашу комнату занял эскадрон Лифляндского полка.Мюллер ходил злой. С отцом он почти не разговаривал. Ночью он посылал в сарай прислугу Клашу караулить откормленных свиней и птицу. На кухне он часто шептал жене о какой-то появившейся недавно в Пскове Красной гвардии, которая «одевается во все красное и отбирает у хозяев имущество». Часто подходил к окну, смотрел, как разрушают обозники его завод, и уходил, подавленный злобой.
— Скоро ли немцы придут? — спрашивал Мюллер, вздыхая.
Отец злорадствовал:
— У меня нечего ломать — вот и не ломают...
Отец сдружился с кавалеристами. Каждый вечер он приносил несколько охапок досок с завода и, затопив печь, садился у огня.
Согревшись, отец начинал рассказывать всякие небылицы о своем участии в революции 1905 года, упоминал имя Ленина, потом сожалел о бесславной кончине Временного правительства.
— Напрасно, напрасно,— повторял он,— так поступили с правительством. Этих людей весь мир знал. Это были головы! А теперь что? Позорный мир с Германией...
Мюллер прислушивался к тому, что говорил отец, и кивал головой:
— Светопреставление... Солдаты не слушают офицеров, бросили фронт. «Товарищи!..» Какие могут быть «товарищи» генерал и солдат, инженер и рабочий? Гибнет Россия, гибнет!..
Я с досадой смотрел и на отца и на Мюллера и вспоминал Коровина.
Как он хорошо говорил о большевиках! Сколько силы и радости было в его рассказах о светлом будущем... Коровина уже не было в городе. Железнодорожный батальон ушел на Псков. Двор опустел. По казарме бродили голодные псы. По ночам ветер хлопал неприкрытыми дверями...
Военных частей в городе оставалось все меньше и меньше. Постепенно стали бросать насиженные места и железнодорожники.По улицам бродили шайки пьяных хулиганов, они стреляли в воздух из винтовок. Обыватели с вечера закрывали ставни домов, тушили огни.
На станции скопилось несколько эшелонов раненых.На привокзальной площади маячили по ночам костры обозников.В доме у нас опять началась подготовка к эвакуации. Анна Григорьевна снова связывала узлы. Снова складывала в корзинку кастрюли, тарелки и всякую рухлядь...
Отец ходил нервный, злой. Он боялся, что его снова угонят куда-нибудь с эшелоном.Мюллер уговаривал отца остаться.
— Ну чего вам ездить по свету? С немцами даже лучше вам будет. Вот посмотрите, я пущу завод: вы будете у меня механиком.
Отец сурово смотрел на Мюллера:
— Я не изменник своей родине, господин Мюллер!.. Яхно никогда не был предателем. Какие бы ни были большевики, но они — свои, русские...
Однажды напряжение бессонных ночей оборвалось взрывами и криками. Над вокзалом, над пылающими зданиями, в темном небе плавал страшный, невидимый враг.Отец проснулся первым, схватил узел с одеждой и, разбудив всех, приказал выходить на улицу.
— Подушки, одеяла с собой — и на улицу! Живо поворачивайтесь!
Лицо его было бледное, напряженное, губы туго сжаты. Мы похватали кто что успел и быстро выбежали за отцом.Бомбы взрывались вокруг нашего дома. Земля вздрагивала, ухала, стонала. То и дело вспыхивали огромные снопы огня. Из темноты на нас летели комья земли, щепы, камни, и казалось, что сама земля мечется, рвется, летит в этом уханье в непроглядную тьму, не находя себе места.
Отец вернул нас в коридор, и мы застыли в страхе, глядя на разрыв бомбы.По поляне, среди костров, бегали солдаты, метались обезумевшие лошади.На вокзале, с платформ, тяжело ухала артиллерия; трещали пулеметы и винтовки. Били в темноту, наугад, осыпая город градом свинца. Иногда ярко вспыхивала ракета, и тогда зелеными брызгами медленно рассыпались по темному небу огни.
Закутавшись в пальто, в дверях неподвижно, как статуя, стоял отец. Внизу, где-то под лестницей, плакала Женя; Анна Григорьевна часто крестила лоб п молила бога о спасении.Я прижался к Симе, чувствуя, как дрожат ее руки, плечи, все тело, и переживал животный страх за отца, за Симу, за маленькую Лизу, за Володю, спрятавшегося под подушки.
Только к утру стихла канонада.На поляне, среди ям, двуколок, тлеющих костров, у разбитых в щепы сараев, лежали лошади с разодранными животами, искалеченные солдаты.
В железнодорожном поселке убитых было особенно много — трупы валялись на каждом шагу.Около железнодорожного моста пылали бараки, подожженные немецкими бомбами.
На железнодорожной станции спешно формировались последние эшелоны на Псков.После обеда мы отправились на вокзал. К вечеру нам удалось погрузиться в холодный товарный вагон, и мы тронулись в путь.
Часть вторая
С фронта возвращалась голодная, обовшивевшая масса солдат. Они толклись и митинговали на вокзалах, среди гама, вони и табачного дыма.У питательных пунктов, у кипятильников с утра и до закатных сумерек стояли очереди.В станционных поселках, на базарах меняли «земляки» свое барахлишко на хлеб, табак, самогон. Потом палили в воздух из застывших на морозе винтовок, орали песни.
Эшелоны все прибывали и прибывали.В дымящихся, закопченных вагонах, на крышах, на сцеплениях — везде сидели закутанные в одеяла, в шинели люди с винтовками, с пулеметными лентами через плечо. В каждом вагоне было пальцем не проткнуть, а на крышах — яблоку негде упасть, но люди все же лезли, сталкивали друг друга, ругались, дрались — каждому хотелось скорее доехать домой.
Если эшелон долго не двигался, они приходили к начальнику станции, к коменданту возбужденные, злые, готовые на любой поступок.
— Довольно! Натомилось солдатское тело, измучилась душа...
Требовали приварочное и табачное довольствие, требовали новые вагоны, паровозы, требовали печи, .чтобы согреться. А когда не донимало горячее слово, стучали кулаками по столам, брали оружием, угрозами.
Поезда стояли на станциях, в пути, без топлива и воды. Солдаты бегали к паровозу, кричали, требовали, угрожали. Хватали машиниста за грудь, трясли, кляли тяжелыми проклятиями. Машинист таращил испуган-
ные, воспаленные от бессонных ночей глаза, умолял:
— Братцы солдатики, не моя вина. Братцы, да разве я... Братцы!..
Перегруженные, изношенные, тяжело и медленно ползли поезда на восток.
На одной из стоянок солдаты, ходившие в город, вернулись возбужденные, недоумевающие:
— Братцы, в городе большевики. Кадетов, сказывают, бить надо.
— Какие большевики?
— Дома разберем, кого и как бить надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Я не дослушал разговора и вышел в коридор. Было обидно за отца. Я возненавидел офицера, его гладко причесанные волосы, прищуренные глаза.Вечером, когда отец вернулся из поездки, я сказал ему:
— Ты больше не ходи к хозяину.
— Почему? — недоумевающе спросил он.
— Тебя хамом называют...
И я рассказал подслушанный мной разговор. Нахмурив брови, отец беззаботно ответил:
— Дурак. Это они про дворника.
— Нет, про тебя.
Отец смолчал. Но больше никогда я не видел его в квартире Мюллера.У Мицкевича был денщик Хваленое. Маленький, полный, в больших сапогах, со стриженой, круглой, как арбуз, головой, он вызывал у окружающих улыбку. Всех он называл «вашскородь», даже мюллеровскую прислугу Клашу. Он часто сидел на крыльце, подкарауливая, когда Клаша выйдет во дзор. Увидев ее, он тотчас же вставал, одергивал широкую, неуклюжую гимнастерку и, пригладив усы, подкашливая и ухмыляясь, шел к ней навстречу.
— Здрастьте, вашскородь. Чавой-то вас не видно ионе во дворе, неужто делов много?
— Много,— отвечала Клаша и смотрела на него насмешливо и снисходительно.
— А то ослобонились бы к вечерку: пошли бы раненых посмотрели; может, земляки какие попадутся.
— Ну уж и интересно смотреть раненых. Лучше бы в кинематограф сводил.
— В ткатер так что недозволено вашскородием ходить.
— Ну и сидите себе на крыльце,— колко говорила Клаша и торопливо уходила в дом.
Хваленов озадаченно чесал затылок, стоял несколько минут посредине двора и уходил. Впрочем, Хваленов редко сидел без дела. Ежедневно его можно было видеть и коридоре начищающим сапоги, готовящим обед, сти-
рающим офицерское белье. Особенно смешно было видеть его за корытом. Подвязавшись нижней рубашкой, он стоял с засученными рукавами, потный и разомлевший, вытирая мокрой рукой лоб. В такие дни Мицкевич был раздражительный и злой. Он проходил мимо Хва-ленова, толкал его в зад коленкой и говорил:
— Эка, дубина, разбрызгал кругом.
Хваленое оборачивался, вытягивал по швам мыльные руки:
— Виноват, вашскородь!
Изредка к Хваленову заходил Приходько, денщик поручика Валентинова, прославившегося жестоким мордобитием. Приходько—широкоплечий, рябой, безбровый, с жидкой щетиной белесой бороды. Они садились на крыльцо, сворачивали самокрутки; дымя табаком, осуждали своих офицеров.
— Ну, как твой? — спрашивал Хваленое.
— Скучает.
— Это с чего бы ему скучать: пища сытная, одежда справная, с барышнями в любой момент гуляет.
— По нашему брату, Хведор Семэныч, скучает. Дисциплины нема. Раньше, бывало, саданет в рыло — и ничого, а зараз — дудки, Хведор Семэныч: отменена ця штукенция.
— Это, конешно, ежели для порядка, то иной раз ничего и по морде съездить.
— Эге. Другой раз пройдет мимо, уципнеть, або под бок встремлить кулак, а только не то, що раньше було.
— Это, конешно, обидно.
— А твой что?
— Мой что, мой матюкнется, и боле ничего,— сердешный человек, строгий.
Хваленов и Приходько казались мне скучными людьми. Мне не нравилась их рабская готовность повиноваться и служить начальству. Иногда я присаживался на крылечко подле них, выпрашивал махорки и, куря из рукава, чтобы не увидели домашние, прислушивался к их разговорам.
— За что же вы любите свое начальство? — спрашивал я.
— Как за що? Начальство всегда полагается любить.
— Они вас ругают, бьют, а вы любите,
Хваленов хмурил косматые брови, чесал под мышкой.
— Понятия у тебя нет, Санька.
— Вот я, например, даже отца ненавижу, когда он бьет меня.
— И занапрасио,— рассудительно говорил Хваленов,— зря бить никто не станет. А побьют — понятия больше в твоей голове прибавится.
Я уходил от них в казарму. Там было веселей и лучше. Хваленов и Приходько почти никогда не заходили в казарму: солдаты встречали их насмешками и дружным хохотом. Не любили их еще и за то, что они постоянно обо всем доносили начальству.
Когда они входили в казарму, на нарах прекращались разговоры.Откуда-нибудь из далекого угла или с нар появлялся низенький, сутуловатый солдат Валуйко и говорил:
— Смирно!
Казарма затихала, многие думали, что появился капитан Мицкевич.Но вслед за этим Валуйко подбегал к Хваленову и, приложив к козырьку руку, громкой скороговоркой рапортовал:
— Так что, дозвольте доложить, вашетво: за время моего дежурства происшествия не случилось, по списку имеется налицо триста человек: двое пьяны, двое в кабаке, один на кухне, а остальные —все справны.
Хваленов отталкивал рукой шутника и, бледнея от злобы, шел по казарме.
— А иде здеся хфедфебель? — спрашивал он.
— Дневальный! Дневальный! — разносилось по казарме.— Представь его благородию фельдфебеля.
— Нет ево: так что весь вышел.
Казарма содрогалась от хохота, а Хваленов, грозя кулаком, шел к выходу.
— Ну, подождите у меня: ужо я доложу их благородию.
В казарме я был постоянным гостем; вместе с солдатами подметал пол, чистил винтовки, водил на водо-пай лошадей и даже обедал с ними. Солдатская пища казалась мне вкусной и сытной. В казарму я приходил с утра и сидел там до вечера. Солдаты любили меня, дакали мелкие поручения, а если не приходил к ним, спрашивали:
— Ты почему, Санька, вчера не приходил? Каши сколько пропало,
— Нельзя было: отец дома.
— А ты плюнь на отца,— советовали мне,— что он тебе?
Особенно привязался ко мне низенький бледнолицый солдат Корозкн. Он ходил всегда чистенький, выбритый и говорил задушевно и мягко. Часто я поддерживал тусклое, облезлое зеркальце, а он, намылив бороду, брился перочинным ножом, предварительно наточенным на оселке. В свободное время Коровий закидывал за плечо японский карабин, и мы уходили в лес.
В лесу было холодно и влажно: каждую ночь моросил осенний дождь.Вверху, над вершинами сосен, плыли хмурые, набухшие дождями тучи.Я шел за Коровиным и собирал в корзинку грибы и папоротник.Коровин часто останавливался, прислушивался к лесному шуму, к крику птиц или дикого козла и, приложив ко рту руку, шепотом говорил:
— Тише, Санька.
Я замирал. Коровин крался на носках от дерева к дереву и, когда из-за кустов показывалась куропатка, плевал с досадой;
— Тьфу ты, проклятая: стрельни — перьев не соберешь.
Охота наша в большинстве случаев оканчивалась неудачами, мы устраивали привал подле какого-нибудь ручейка и, закусывая клейким, сырым хлебом, отдыхали.
— Эх, у нас, Санька, в Сибири охота! Тайга. Лоси. А здесь что? Кроме куропатки, ничего не встретишь. Война, Санька, и зверя попугала. Зверь ушел далеко.
— А скоро война кончится? — спрашивал я.
— Когда большевики возьмут власть.
— А кто такие большевики?
О большевиках Коровин говорил восторженно, и мне казалось, что он мечтает вслух о чем-то далеком и несбыточном.
— Ты пойми, Санька, не будет ни рабов, ни господ. Не будет голода, не будет унижения. Каждый человек будет работать и получать, что ему нужно, каждого человека будут ценить и уважать.
Мне казалось это важным: я буду есть досыта, и над нами никто не будет издеваться.Я слушал Коровина и уносился в далекую, очаровательную страну.
— Тебя, Санька,— продолжал он,— не будет бить отец, потому что злобы в нем не будет; солдата не будет бить офицер, потому что офицер будет тот же солдат.
Изредка я ходил с ним в город, в гарнизонный клуб, где постоянно митинговали люди.По доро!е, закуривая папиросу, он говорил:
— Тебе я, Санька, курить не дам. Нехорошо это... Организм у тебя слабый.
Никто не говорил со мной так дружелюбна Отец, обнаруживая у меня в кармане махорку и папиросы, жестоко избивал охотничьей сеткой с железными кольцами.В клубе я садился в передних рядах рядом с Коровиным н слушал ораторов. Солдаты, офицеры, рабочие-железнодорожники кричали о земле, о свободе, о надоевшей войне.
Обычно под конец митинга Коровин появлялся на трибуне в расаегнутой шинели и солдатской папахе, лихо сбитой на затылок.
— Товарищи! — кричал он.— Война отняла столько люден от мирного труда. Страна изнывает от недостатка хлеба, ситца и сахара. Железные дороги, заводы наполовину разрушены войной. А здесь нам поют: «война до победного конца». Посмотрите, сколько искалеченных, будущих нищих, дала нам война... Только под руководством партии большевиков рабочие н крестьяне завоюют себе .настоящую свободу и станут хозяевами всего того, что должно принадлежать трудящимся, а по кучке кровопийц-богачей.
Зал восторженно шумел.Слушая Коровина, я чувствовал, как у меня сжимается от волнения сердце.После митинга Коровина окружали фронтовики, и нею дорогу, до вокзала, он рассказывал им о партия большевиков.
В батальоне Коровина все уважали, звали по имени-отчеству и всегда обращались к нему за советами. Каждый вечер он сидел у окна, озаряемый светом сальной коптилки, и писал солдатам письма. Солдаты любили
его еще и за то, что он умел изложить солдатское житье. Он писал о фронте, о вшах, о разрухе и голоде, об умирающих людях и о том, что скоро война закончится. В конце каждого письма шли поклоны родным и знакомым.
Фельдфебель Гарненко ненавидел Коровина за его ученость, за чтение книжек, за непочтительность к начальству и за большой авторитет у солдат. Чаще, чем других, он посылал Коровина в караул, выбирая самые отдаленные места и пакгаузы, или давал ему самую унизительную работу на кухне. Коровин молча переносил все издевательства Гарненко.
Кормить солдат стали хуже: кашу перестали заправлять маслом, а щи варились жидкие, невкусные, без мяса.Солдаты роптали, жаловались начальству, но Мицкевич никаких мер не принимал. Он по-прежнему увлекался Ирмой, вечеринками у Мюллера и поездками верхом на лошадях с шумной компанией.
Ригу сдали немцам... С фронта беспорядочно отступала 12-я армия. Через Валк беспрерывно двигались эшелоны.Над городом все чаще и чаще появлялись немецкие самолеты. Покружившись над станцией, они бросали бомбы на отступающие войска, потом, когда по ним от-крывяла огонь наша артиллерия, набирали высоту и уходили на запад, скрываясь в облаках. Бомбы рвались вокруг вокзала, обдавая комьями замерзшей земли и снега эшелоны, депо, станционные постройки.
На вокзале у пакгаузов грудами валялись винтовки, патроны, амуниция, брошенные отступающими частями. Жители, не стесняясь, на глазах у всех тащили оружие, котелки, обувь.
Напротив нас на поляне расположился какой-то обоз, отступавший по рижскому шоссе. Падал густой снег. Земля покрывалась мягкой, сверкающей пеленой. По но* чам на поляне обозники жгли костры. Солдаты растаскивали для костров сараи и заборы.
Нас переселили в квартиру Мюллера, а нашу комнату занял эскадрон Лифляндского полка.Мюллер ходил злой. С отцом он почти не разговаривал. Ночью он посылал в сарай прислугу Клашу караулить откормленных свиней и птицу. На кухне он часто шептал жене о какой-то появившейся недавно в Пскове Красной гвардии, которая «одевается во все красное и отбирает у хозяев имущество». Часто подходил к окну, смотрел, как разрушают обозники его завод, и уходил, подавленный злобой.
— Скоро ли немцы придут? — спрашивал Мюллер, вздыхая.
Отец злорадствовал:
— У меня нечего ломать — вот и не ломают...
Отец сдружился с кавалеристами. Каждый вечер он приносил несколько охапок досок с завода и, затопив печь, садился у огня.
Согревшись, отец начинал рассказывать всякие небылицы о своем участии в революции 1905 года, упоминал имя Ленина, потом сожалел о бесславной кончине Временного правительства.
— Напрасно, напрасно,— повторял он,— так поступили с правительством. Этих людей весь мир знал. Это были головы! А теперь что? Позорный мир с Германией...
Мюллер прислушивался к тому, что говорил отец, и кивал головой:
— Светопреставление... Солдаты не слушают офицеров, бросили фронт. «Товарищи!..» Какие могут быть «товарищи» генерал и солдат, инженер и рабочий? Гибнет Россия, гибнет!..
Я с досадой смотрел и на отца и на Мюллера и вспоминал Коровина.
Как он хорошо говорил о большевиках! Сколько силы и радости было в его рассказах о светлом будущем... Коровина уже не было в городе. Железнодорожный батальон ушел на Псков. Двор опустел. По казарме бродили голодные псы. По ночам ветер хлопал неприкрытыми дверями...
Военных частей в городе оставалось все меньше и меньше. Постепенно стали бросать насиженные места и железнодорожники.По улицам бродили шайки пьяных хулиганов, они стреляли в воздух из винтовок. Обыватели с вечера закрывали ставни домов, тушили огни.
На станции скопилось несколько эшелонов раненых.На привокзальной площади маячили по ночам костры обозников.В доме у нас опять началась подготовка к эвакуации. Анна Григорьевна снова связывала узлы. Снова складывала в корзинку кастрюли, тарелки и всякую рухлядь...
Отец ходил нервный, злой. Он боялся, что его снова угонят куда-нибудь с эшелоном.Мюллер уговаривал отца остаться.
— Ну чего вам ездить по свету? С немцами даже лучше вам будет. Вот посмотрите, я пущу завод: вы будете у меня механиком.
Отец сурово смотрел на Мюллера:
— Я не изменник своей родине, господин Мюллер!.. Яхно никогда не был предателем. Какие бы ни были большевики, но они — свои, русские...
Однажды напряжение бессонных ночей оборвалось взрывами и криками. Над вокзалом, над пылающими зданиями, в темном небе плавал страшный, невидимый враг.Отец проснулся первым, схватил узел с одеждой и, разбудив всех, приказал выходить на улицу.
— Подушки, одеяла с собой — и на улицу! Живо поворачивайтесь!
Лицо его было бледное, напряженное, губы туго сжаты. Мы похватали кто что успел и быстро выбежали за отцом.Бомбы взрывались вокруг нашего дома. Земля вздрагивала, ухала, стонала. То и дело вспыхивали огромные снопы огня. Из темноты на нас летели комья земли, щепы, камни, и казалось, что сама земля мечется, рвется, летит в этом уханье в непроглядную тьму, не находя себе места.
Отец вернул нас в коридор, и мы застыли в страхе, глядя на разрыв бомбы.По поляне, среди костров, бегали солдаты, метались обезумевшие лошади.На вокзале, с платформ, тяжело ухала артиллерия; трещали пулеметы и винтовки. Били в темноту, наугад, осыпая город градом свинца. Иногда ярко вспыхивала ракета, и тогда зелеными брызгами медленно рассыпались по темному небу огни.
Закутавшись в пальто, в дверях неподвижно, как статуя, стоял отец. Внизу, где-то под лестницей, плакала Женя; Анна Григорьевна часто крестила лоб п молила бога о спасении.Я прижался к Симе, чувствуя, как дрожат ее руки, плечи, все тело, и переживал животный страх за отца, за Симу, за маленькую Лизу, за Володю, спрятавшегося под подушки.
Только к утру стихла канонада.На поляне, среди ям, двуколок, тлеющих костров, у разбитых в щепы сараев, лежали лошади с разодранными животами, искалеченные солдаты.
В железнодорожном поселке убитых было особенно много — трупы валялись на каждом шагу.Около железнодорожного моста пылали бараки, подожженные немецкими бомбами.
На железнодорожной станции спешно формировались последние эшелоны на Псков.После обеда мы отправились на вокзал. К вечеру нам удалось погрузиться в холодный товарный вагон, и мы тронулись в путь.
Часть вторая
С фронта возвращалась голодная, обовшивевшая масса солдат. Они толклись и митинговали на вокзалах, среди гама, вони и табачного дыма.У питательных пунктов, у кипятильников с утра и до закатных сумерек стояли очереди.В станционных поселках, на базарах меняли «земляки» свое барахлишко на хлеб, табак, самогон. Потом палили в воздух из застывших на морозе винтовок, орали песни.
Эшелоны все прибывали и прибывали.В дымящихся, закопченных вагонах, на крышах, на сцеплениях — везде сидели закутанные в одеяла, в шинели люди с винтовками, с пулеметными лентами через плечо. В каждом вагоне было пальцем не проткнуть, а на крышах — яблоку негде упасть, но люди все же лезли, сталкивали друг друга, ругались, дрались — каждому хотелось скорее доехать домой.
Если эшелон долго не двигался, они приходили к начальнику станции, к коменданту возбужденные, злые, готовые на любой поступок.
— Довольно! Натомилось солдатское тело, измучилась душа...
Требовали приварочное и табачное довольствие, требовали новые вагоны, паровозы, требовали печи, .чтобы согреться. А когда не донимало горячее слово, стучали кулаками по столам, брали оружием, угрозами.
Поезда стояли на станциях, в пути, без топлива и воды. Солдаты бегали к паровозу, кричали, требовали, угрожали. Хватали машиниста за грудь, трясли, кляли тяжелыми проклятиями. Машинист таращил испуган-
ные, воспаленные от бессонных ночей глаза, умолял:
— Братцы солдатики, не моя вина. Братцы, да разве я... Братцы!..
Перегруженные, изношенные, тяжело и медленно ползли поезда на восток.
На одной из стоянок солдаты, ходившие в город, вернулись возбужденные, недоумевающие:
— Братцы, в городе большевики. Кадетов, сказывают, бить надо.
— Какие большевики?
— Дома разберем, кого и как бить надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31