дежурный по роте зовет. И в самом деле: на берегу, туго перетянутый ремнем, при нагане, стоит Самойлов. Он машет нам рукой и кивает в сторону школы, что против станции, где помещен штаб.
— Одевайтесь, к командиру полка кричат. Живо, в одну секунду чтобы!
Бросаюсь к берегу, Борька плывет за мной.
— В другой раз я тебя напою водицей... Ну, ну, одевайся побыстрей,— торопит он.
Веселость наша сразу исчезает. Мне почему-то не хочется идти в штаб. Туда зря рядовых бойцов не зовут.Не доложил ли кто, что мы постоянно шалим, боремся и издеваемся над староверами.
Быстро накинув на себя одежду, бегом направились в штаб.На пороге появился дежурный по штабу — длинный, сухощавый юноша, в портупее, с коротенькими, едва пробивающимися усиками.
— К командиру полка: вас уже давно там ждут. Белецкий окинул меня взглядом:
— Гимнастерку оправь, пень! — к командиру идешь. Я одернул гимнастерку, поправил ремень и вслед за
Борькой робко вошел в кабинет командира. За простым деревянным столом, около окна, сидел низенький, сутуловатый человек в английском френче с расстегнутым воротом. Волосы его были коротко острижены и торчали щетиной, как щетка. Он курил длинную дугообразную трубку с жестяной крышкой. Синие облака махорочного дыма плавали над его головой.
Рядом с ним сидел полный мужчина, лет тридцати, в косоворотке, в блестящих шевровых сапогах. Он опирался на маузер, поставленный на колено, и внимательно смотрел на нас.
— Мы прибыли, товарищ командир,— в один голос произнесли мы и переглянулись.
Командир повернул к нам лицо, встал и, оставляя за собой дорожку дыма от трубки, прошелся по комнате.
— Вижу, что пришли. Так...
Пахло сыростью и пылью, как в нежилом доме, стены были замараны чернильными пятнами и карандашными росписями, в углу, у самых дверей, стояла поцарапанная грязная ученическая парта и доска с еще не стертыми детскими меловыми каракулями.
— Так вот, товарищи, вызвал я вас по делу,— заговорил командир и прошел к столу.— Вы подойдите сюда, ближе... Вот так...
— Ну-с, вот эти ребята, товарищ Костин,— обратился затем командир к полному мужчине в косоворотке.— Шалят, правда, здорово, но ребята дельные, крепкие...
Костин окинул нас взглядом и, подумав, сказал:
— Ну что ж, они, так они —тебе видней, ты лучше свой народ знаешь...
— Ты сапоги часто чистишь? — вдруг спросил меня командир.
Я посмотрел на порыжевшие свои сапоги и смутился. Они все были в засохшей грязи.
— Нет, товарищ командир... Командир помрачнел:
— Напрасно, напрасно. Когда уйдешь отсюда,— сапоги почистить сажей и доложить мне.
— Слушаюсь, товарищ командир.
Он постучал трубкой о ножку стола, высыпал пепел па листок бумаги.
— Мы решили поручить вам ответственное дело. Ребята вы молодые, бойкие, и я думаю, что вы оправдаете наше доверие. Как вы думаете? — спросил он.
— Не знаем, товарищ командир,— теребя край гимнастерки, произнес Борька,— вам видней, какие мы.
— Знаем, знаем, кое-что слышали,— усмехнулся командир.
— Это не я, товарищ командир, это Яхно. Сколько я ему раз говорил — не приставай к староверу, все одно он без бороды лучше не станет.
Командир рассмеялся. Костин, сдерживая смех, добродушно улыбнулся.
— Что же это он, Яхно-то, а?
— Бороду недавно староверу обжег. Командир улыбнулся, потом сказал:
— Эти шуточки, товарищи, не годятся. С этим не шутят. Разве можно так, а?
Я не мог ответить, чувствовал, что краснею, и опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с командиром. Ну ладно, Борис, я никогда не забуду тебе этого! Командир испытующе посмотрел на меня: — Ну-с, об этом потом поговорим, а сейчас к делу,— и опять набил табаком трубку.— Мы решили послать Еас в Читу, в тыл Семенову. Задача эта очень трудная и ответственная. Вечером вы получите два старых костюма гимназистов, сядете на поезд и доедете до следующей станции. Там вы явитесь с товарищем Костиным в штаб фронта, получите инструкции, и с богом... Попятно?
— Понятно, товарищ командир,— прошептал я, волнуясь.
Костин закинул одну ногу на другую, посидел с минуту, поднялся, надел фуражку, спросил:
— Вы сможете выполнить поручение?
— Сможем, товарищ командир, выполним! —отчеканил Борька, и я удивился решительности, которая прозвучала в его голосе.
— Ну-с, хорошо... Можете идти. Вечером, к восьми часам, быть в штабе,— сказал командир и застегнул ворот френча.
— Есть, товарищ командир, к восьми часам.
Мы вышли на улицу. Впереди, до опушки леса, простиралось рыхлое, заросшее полынью поле. Борька шел важно, закинув назад руки. На берегу реки, около походных кухонь, толпились красноармейцы; из леса бежало несколько человек, гремя котелками, стараясь обогнать друг друга. Кое-где, у палаток, уже обедали.
Борька повернул ко мне голову, поправил фуражку, сказал:
— Олух! с грязными сапогами лезет к командиру. Смотри, Сашка!..
Третий день мы путешествуем по тайге.До полосы фронта нас провожал проводник — хилок-ский коммунист Нестеров.Расставаясь, он рассказал, как нужно идти к Чите, чтобы не натолкнуться на семеновцев, сунул нам несколько листов зеленого табаку и ушел.
С тех пор мы путешествуем с Борькой по незнакомой таежной глуши.Мы явно заблудились, в Читу должны были прибыть на следующий день к вечеру, а сегодня уже третий день.
Мы не встретили ни одной заимки, ни деревни, которые должны были попасться на нашем пути. Хлеб у нас кончился еще вчера вечером, а табаку нет второй день. Борька стал злым. Во всем он обвиняет меня.
— Это ты, япошка, виноват: если бы я не послушался тебя и мы не переходили реку, то сейчас уже попивали бы чаек в Чите. Ведь Нестеров ничего не говорил нам о реке. Ее и в помине не было, а тут вдруг река. Откуда она взялась?.. Эх, как курить хочется! Почему ты не взял махорки? — к теще в гости шел, что ли?
Я выслушиваю Борькины замечания и не сержусь на него. Вчера мы шли до поздней ночи. Я изнемогал от усталости, спотыкался, падал, присаживался отдохнуть,а Борька шел и шел, прямой, непоколебимый, решительный. Меня даже злила эта настойчивость двигаться. Порой я догонял Борьку и умолял:
— Боря, отдохнем!
Он оборачивался, бросал на меня недружелюбный взгляд и говорил:
— Нельзя, нельзя, надо двигаться. Если мы не получим вовремя сведения о семеновских войсках и не сообщим Улину о наступлении, будет плохо, партизаны не смогут выступить. Подтянись, подтянись, япошка...
Поздно ночью, усталые и голодные, мы остановились у источника.
Борька наклонился, зачерпнул ладонями воду, выпил и сказал:
— Ну-с, вот, Сашка. Тут и спать будем.
Мы нарезали веток, устроили постель, натаскали валежника, обложили им наше логово и легли. Убежище было похоже па огромное высокое гнездо.
— Теперь можно спать, Сашка. Устал я чертовски, если полезет какая-нибудь дрянь — услышим. Наган-то поближе прибери.
Мы прижались друг к другу и уснули.
Проснулись, когда на небе погасал бледный осколок .пуны. Страшно было подумать, что предстоит еще большой и неизвестный путь по тайге и сопкам.
— Двигаться будем, Сашка? — сказал Борис и задумался.— Эх, хорошо бы сейчас махорочки покурить.
Он раскидал наши баррикады, подошел к источнику, брызнул несколько пригоршней в лицо, произнес:
— Умывайся, чувствуй себя как дома. Я умылся.
Мы были на, склоне горы. Внизу, между цепями высоких гор, темно-зеленая бесконечная громада тайги. Кое-где в низинах, на верхушках леса, белыми неподвижными озерами лежал туман.
— Ну, пошли, япошка, смотри, не отставай только. Двинулись по заросшей тропинке, протоптанной
таежными охотниками. Борька шел впереди, раздвигая руками густые заросли кустарника.
Было прохладно и сыро. На матовых, окропленных ночной влагой листьях лежали тяжелые блестящие кап ли росы. Горы, туман, шумящая внизу тайга скрылись за высокими соснами. Шли наугад, куда выведет тропинка.
Борька шел медленней, чем вчера: ноги его скользили по траве, руки с трудом раздвигали ветки деревьев. Он часто останавливался, ругался, и все ему казалось, что я отстаю и замедляю наш путь, хотя я шел тут же, за ним.
В полдень, когда солнце стояло над нами, мы опять вышли к реке.
Сверкающая и быстрая, она шумно текла среди каменистых порогов и плотной синевы леса. Спустились по обрыву к реке и присели на утесистый камень, омываемый водой.
— Куда теперь? — раздраженно сказал Белецкий и начал снимать сапоги.— Давай вот искупаемся, а тогда решим, что делать.
Купались недолго. Вода была холодная. Полежав несколько минут на солнцепеке, Борька сказал:
— Идти нужно по реке вверх, здесь непременно на что-нибудь наткнемся. Не может быть, чтобы около реки деревни или зимовья не было. Там мы путь к Чите узнаем.
Теперь мы шли берегом реки по звякающим камням. По дороге то и дело попадали коряги, гнилые бревна, растопыренные корни деревьев, вырванные из земли бурным весенним разливом.
На том берегу, сразу от реки, начинался лес. Высокие вековые сосны, опутанные цветущими зарослями, смотрели на нас хмуро и недружелюбно шумели хвоей. Иногда среди сосен, одинокие и могучие, как великаны, попадались кедры с пушистыми, раскидистыми зелеными шапками. Они высились над тайгой, как наблюдательные вышки. Местами путь пересекали багрово-красные громады камней с белыми искрящимися проблесками. Они лежали высокими скалами от основания верхушек гор до самой реки. В горах трескуче кричали дикие козы. Бурная извилистая река за высоким мысом выровнялась и текла гладкая и сверкающая.
— Эх, и красота, Сашка! Люблю тайгу пуще жизни,— прервал наше молчание Борис.
Он очарованно смотрел на бирюзовую пелену реки, на тайгу, раскинувшуюся вдоль берегов, на уходящую в туман фиолетовую цепочку гор. Я шел рядом с ним, утомленный и раздраженный, не замечая ни красот реки, ни тайги. Хотелось упасть здесь, на эти острке разноцветные камни, и уснуть. Я посмотрел на Борьку;
под широкими черными бровями его лежали темные круги усталости; глаза ушли в глубь орбит и смотрели утомленно, щеки осунулись, а скулы стали еще шире и острей.
«Притворяешься, Боря, бодришь меня,— подумал я.— Посмотрим, что из тебя к вечеру получится».
Вдруг я запнулся, упал на камни, поранил ладони. Приподнялся, посмотрел на Бориса. Очевидно, лицо у меня было жалкое: Борька засмеялся.
— Ну, идем ты, разиня! — сказал он и снова, точно не замечая моего изнеможения, широко зашагал по камням.
— Боря, Борис,— закричал я ему вслед,— я не могу больше, понимаешь? — надо отдохнуть.
Он повернулся, лицо его стало суровым и повелительным.
— Вставай! Ну!
А потом подошел, коснулся рукой моего плеча, сказал:
— Идти, идти и идти, понял? Голова садовая!
Я поднялся и, прихрамывая, опять заковылял за Борисом. Впереди путь преградила скала, врезавшаяся в реку.
— Раздевайся — по воде пойдем,— сказал Борис. Сняв сапоги, цепляясь за скалу, чтобы не потерять равновесие, мы достигли середины реки, ощущая ее холодное, стремительное течение.
Борька внезапно остановился, ткнул меня кулаком в живот и с досадой в голосе хрипло прошептал:
— Тише ты! Наган вытащи.
Я отстегнул наган, ничего не понимая, замер — по пояс в воде, глядя на ту сторону, где медленно затрещали и зашевелились кусты. Несколько минут мы стояли, готовые каждую минуту спустить курки наганов, как только появятся из-за кустов люди.
Кусты закачались сильней, треснуло несколько сухих веток, и на нас выглянула продолговатая ветвистая голова лося.Он потянул носом воздух, двинул рогами и вылез к берегу — аккуратный, тонконогий, с бархатным отливом сероватой шерсти. Живот его был подобран к задним ногам, как у лошади, голова гордо приподнята, с запрокинутыми на спину ветвистыми рогами. Вслед за ним вышла на поляну самка, гладкая и красивая, с малень-
кими, сбитыми о деревья, рогами. Самка лизала его бедра— нежно и любовно. Лось щурил круглые дикие глаза. Они постояли несколько минут и спустились к реке. Самка, вытянув шею, мягкими губами пила воду. Лось медленно озирал реку.
— Фу-ты, черт возьми! — наконец проговорил Борька,— а я думал, что там лезет рота беляков,— и, заложив в рот пальцы, он свистнул пронзительно, громко. Тайга повторила его свист звонким продолжительным эхом.
Лось, закинув назад рога, быстро скрылся в чаще. Самка побежала за ним. И долго еще, затихая где-то в глубине леса, трещали кусты.
— Ну и красавцы,— восхищенно произнес Борька,— стрельнуть бы в них, да жалко, уж очень красивы, подлецы. Ну, пошли дальше, что ли?
И опять — гудящая тайга и камни, скользящие под ногами.Я шел, не отставая от Борьки. Большие брюки, подтянутые веревкой, скатывались и мешали движению. Хотелось сбросить их вовсе и идти голым, чтобы не ощущать стеснения в ногах.
Борька разговаривал редко; казалось, что он сосредоточенно думает о чем-то. Изредка он бросал на меня короткий взгляд, лукаво улыбался и опять шел и шел. Но вот в его сапогах свернулись портянки, он стал изредка прихрамывать и раздражаться:
— Проклятые! Фу-ты, как больно. Сядем, что ли, переобуемся...
Морщась, осторожно он снял сапоги. На пятке правой ноги, на большом пальце у него вздулись пузыри.
Он покачал головой, ругнулся и растянулся на прохладной траве. Я тоже прилег и сразу почувствовал, как велико было мое утомление.
— Боря, я засну немного,— сказал я и повернулся на бок.
— Нет, ты лучше не спи, потому что и мне захочется. Сон в тайге — враг человека.
— Почему? — спросил я.
— Было много случаев. Вот ты не таежный человек— не знаешь, а я знаю. Раньше, когда из Александровского централа бежали каторжные, их сонных резали чалдоны. А за что? — спросишь. Так, ни за что реза«
ли. Вот отец-то мой в тайге погиб, а какой таежник был...
Я вспомнил рассказы о необыкновенном Борькяном отце. Это был здоровенный, могучий слесарь из Нижне-удинского депо. Говорят, что он легко поднимал одной рукой две двухпудовые гири и кулаком заколачивал в стены гвозди. Я никогда не видел его отца, но фотографическая карточка, которую Борька возил с собой, говорила о силе и здоровье этого человека. У него был огромнейший выпуклый лоб, сильный, выдающийся вперед подбородок и грудь такая высокая и широкая, что казалась неестественной.
Весной восемнадцатого года, как только чехи заняли город, Борькии отец со многими другими рабочими ушел в деревню. Там ои долгое время работал кузнецом, а потом, когда в деревню начали заглядывать чешские отряды, он ушел в тайгу, к партизанам, которые только что стали организовываться в отряд. Он был выносливым, смелым человеком. Часто, надев крестьянский зипуниш-ко, грязный, лохматый, он приходил в город. Там он надевал дорогой купеческий костюм, появлялся в кабаках, пил с офицерами из контрразведки, а к утру уводил их на окраину города под предлогом продолжения кутежа и расстреливал, и опять уходил в горы, незамеченный, неуловимый.
Так он расправился с четырьмя контрразведчиками. Потом совершил налет с несколькими партизанами на обоз с продуктами, увел его. А после, возвращаясь как-то в горы, уснул в тайге и был пойман.
У Борьки было очень много отцовских черт. Только вот, кажется, физически он подкачал.
Борька лежал задумчивый и чуть грустный. Воспоминания об отце навеяли на него тоску... Но вот он вдруг вскрикнул, всплеснул руками и подпрыгнул:
— Ура! Ур-а-а! Живем, Сашка! Живем, товарищ! Он кружился, помахивая каким-то черным лоскут-кон.
— Чего ты? Чего орешь?..
— Табак, Сашка, табак! Откуда ему здесь быть? Наверно, какой-нибудь охотник отдыхал и забыл. Ну, брат, и радость! Теперь покурим!
Борька сел около меня и развернул засаленный сатиновый кисет с табаком и грубой конторской бумагой. В кисете оказалось и кресало с камнем и кусочком мха.Табаку было много: его хватило нам на весь дальнейший путь. Дым раздражал горло, спирал дыхание, но мы курили с наслаждением.
— Вот бы теперь где-нибудь на травке найти буханку хлеба и котелочек молочка, тогда бы совсем хорошо было,—смеялся Белецкий.
— А щей ты бы не похлебал?
— И щей похлебал бы...
За следующим поворотом реки, на холме, среди деревьев показалась крыша... Борька остановился, вытащил из-за ремня наган и, спрятав его в карман, сказал:
— Оружие спрячь. Наверно, деревня. Подожди меня малость в кустах, а я схожу, все разузнаю.
Я залез в кусты. Борька пошел на разведку. Вернулся он через полчаса повеселевший:
— Ну, идем. Заимка... Не страшно нам это.
У низеньких ворот дома нас встретил огромный косматый пес. Ощерив желтые клыки, он метался у наших ног, заливаясь хриплым лаем. Больше всего он наседал на Бориса.
Казалось, вот-вот он подымется на задние лапы, бросится на грудь и схватит за горло.Борька отмахивался сучковатой палкой и покрикивал на собаку:
— Ну, ну, ты, только посмей укусить, хамлюга! Ты что, своих не узнал? Ишь, какой дурак! А ну, пошел вон, а то по зубам двину. Подумаешь, какой страх нагнал...
На крыльцо, украшенное затейливой резьбой, вышел бородатый, в длинной холщовой рубахе, человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Одевайтесь, к командиру полка кричат. Живо, в одну секунду чтобы!
Бросаюсь к берегу, Борька плывет за мной.
— В другой раз я тебя напою водицей... Ну, ну, одевайся побыстрей,— торопит он.
Веселость наша сразу исчезает. Мне почему-то не хочется идти в штаб. Туда зря рядовых бойцов не зовут.Не доложил ли кто, что мы постоянно шалим, боремся и издеваемся над староверами.
Быстро накинув на себя одежду, бегом направились в штаб.На пороге появился дежурный по штабу — длинный, сухощавый юноша, в портупее, с коротенькими, едва пробивающимися усиками.
— К командиру полка: вас уже давно там ждут. Белецкий окинул меня взглядом:
— Гимнастерку оправь, пень! — к командиру идешь. Я одернул гимнастерку, поправил ремень и вслед за
Борькой робко вошел в кабинет командира. За простым деревянным столом, около окна, сидел низенький, сутуловатый человек в английском френче с расстегнутым воротом. Волосы его были коротко острижены и торчали щетиной, как щетка. Он курил длинную дугообразную трубку с жестяной крышкой. Синие облака махорочного дыма плавали над его головой.
Рядом с ним сидел полный мужчина, лет тридцати, в косоворотке, в блестящих шевровых сапогах. Он опирался на маузер, поставленный на колено, и внимательно смотрел на нас.
— Мы прибыли, товарищ командир,— в один голос произнесли мы и переглянулись.
Командир повернул к нам лицо, встал и, оставляя за собой дорожку дыма от трубки, прошелся по комнате.
— Вижу, что пришли. Так...
Пахло сыростью и пылью, как в нежилом доме, стены были замараны чернильными пятнами и карандашными росписями, в углу, у самых дверей, стояла поцарапанная грязная ученическая парта и доска с еще не стертыми детскими меловыми каракулями.
— Так вот, товарищи, вызвал я вас по делу,— заговорил командир и прошел к столу.— Вы подойдите сюда, ближе... Вот так...
— Ну-с, вот эти ребята, товарищ Костин,— обратился затем командир к полному мужчине в косоворотке.— Шалят, правда, здорово, но ребята дельные, крепкие...
Костин окинул нас взглядом и, подумав, сказал:
— Ну что ж, они, так они —тебе видней, ты лучше свой народ знаешь...
— Ты сапоги часто чистишь? — вдруг спросил меня командир.
Я посмотрел на порыжевшие свои сапоги и смутился. Они все были в засохшей грязи.
— Нет, товарищ командир... Командир помрачнел:
— Напрасно, напрасно. Когда уйдешь отсюда,— сапоги почистить сажей и доложить мне.
— Слушаюсь, товарищ командир.
Он постучал трубкой о ножку стола, высыпал пепел па листок бумаги.
— Мы решили поручить вам ответственное дело. Ребята вы молодые, бойкие, и я думаю, что вы оправдаете наше доверие. Как вы думаете? — спросил он.
— Не знаем, товарищ командир,— теребя край гимнастерки, произнес Борька,— вам видней, какие мы.
— Знаем, знаем, кое-что слышали,— усмехнулся командир.
— Это не я, товарищ командир, это Яхно. Сколько я ему раз говорил — не приставай к староверу, все одно он без бороды лучше не станет.
Командир рассмеялся. Костин, сдерживая смех, добродушно улыбнулся.
— Что же это он, Яхно-то, а?
— Бороду недавно староверу обжег. Командир улыбнулся, потом сказал:
— Эти шуточки, товарищи, не годятся. С этим не шутят. Разве можно так, а?
Я не мог ответить, чувствовал, что краснею, и опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с командиром. Ну ладно, Борис, я никогда не забуду тебе этого! Командир испытующе посмотрел на меня: — Ну-с, об этом потом поговорим, а сейчас к делу,— и опять набил табаком трубку.— Мы решили послать Еас в Читу, в тыл Семенову. Задача эта очень трудная и ответственная. Вечером вы получите два старых костюма гимназистов, сядете на поезд и доедете до следующей станции. Там вы явитесь с товарищем Костиным в штаб фронта, получите инструкции, и с богом... Попятно?
— Понятно, товарищ командир,— прошептал я, волнуясь.
Костин закинул одну ногу на другую, посидел с минуту, поднялся, надел фуражку, спросил:
— Вы сможете выполнить поручение?
— Сможем, товарищ командир, выполним! —отчеканил Борька, и я удивился решительности, которая прозвучала в его голосе.
— Ну-с, хорошо... Можете идти. Вечером, к восьми часам, быть в штабе,— сказал командир и застегнул ворот френча.
— Есть, товарищ командир, к восьми часам.
Мы вышли на улицу. Впереди, до опушки леса, простиралось рыхлое, заросшее полынью поле. Борька шел важно, закинув назад руки. На берегу реки, около походных кухонь, толпились красноармейцы; из леса бежало несколько человек, гремя котелками, стараясь обогнать друг друга. Кое-где, у палаток, уже обедали.
Борька повернул ко мне голову, поправил фуражку, сказал:
— Олух! с грязными сапогами лезет к командиру. Смотри, Сашка!..
Третий день мы путешествуем по тайге.До полосы фронта нас провожал проводник — хилок-ский коммунист Нестеров.Расставаясь, он рассказал, как нужно идти к Чите, чтобы не натолкнуться на семеновцев, сунул нам несколько листов зеленого табаку и ушел.
С тех пор мы путешествуем с Борькой по незнакомой таежной глуши.Мы явно заблудились, в Читу должны были прибыть на следующий день к вечеру, а сегодня уже третий день.
Мы не встретили ни одной заимки, ни деревни, которые должны были попасться на нашем пути. Хлеб у нас кончился еще вчера вечером, а табаку нет второй день. Борька стал злым. Во всем он обвиняет меня.
— Это ты, япошка, виноват: если бы я не послушался тебя и мы не переходили реку, то сейчас уже попивали бы чаек в Чите. Ведь Нестеров ничего не говорил нам о реке. Ее и в помине не было, а тут вдруг река. Откуда она взялась?.. Эх, как курить хочется! Почему ты не взял махорки? — к теще в гости шел, что ли?
Я выслушиваю Борькины замечания и не сержусь на него. Вчера мы шли до поздней ночи. Я изнемогал от усталости, спотыкался, падал, присаживался отдохнуть,а Борька шел и шел, прямой, непоколебимый, решительный. Меня даже злила эта настойчивость двигаться. Порой я догонял Борьку и умолял:
— Боря, отдохнем!
Он оборачивался, бросал на меня недружелюбный взгляд и говорил:
— Нельзя, нельзя, надо двигаться. Если мы не получим вовремя сведения о семеновских войсках и не сообщим Улину о наступлении, будет плохо, партизаны не смогут выступить. Подтянись, подтянись, япошка...
Поздно ночью, усталые и голодные, мы остановились у источника.
Борька наклонился, зачерпнул ладонями воду, выпил и сказал:
— Ну-с, вот, Сашка. Тут и спать будем.
Мы нарезали веток, устроили постель, натаскали валежника, обложили им наше логово и легли. Убежище было похоже па огромное высокое гнездо.
— Теперь можно спать, Сашка. Устал я чертовски, если полезет какая-нибудь дрянь — услышим. Наган-то поближе прибери.
Мы прижались друг к другу и уснули.
Проснулись, когда на небе погасал бледный осколок .пуны. Страшно было подумать, что предстоит еще большой и неизвестный путь по тайге и сопкам.
— Двигаться будем, Сашка? — сказал Борис и задумался.— Эх, хорошо бы сейчас махорочки покурить.
Он раскидал наши баррикады, подошел к источнику, брызнул несколько пригоршней в лицо, произнес:
— Умывайся, чувствуй себя как дома. Я умылся.
Мы были на, склоне горы. Внизу, между цепями высоких гор, темно-зеленая бесконечная громада тайги. Кое-где в низинах, на верхушках леса, белыми неподвижными озерами лежал туман.
— Ну, пошли, япошка, смотри, не отставай только. Двинулись по заросшей тропинке, протоптанной
таежными охотниками. Борька шел впереди, раздвигая руками густые заросли кустарника.
Было прохладно и сыро. На матовых, окропленных ночной влагой листьях лежали тяжелые блестящие кап ли росы. Горы, туман, шумящая внизу тайга скрылись за высокими соснами. Шли наугад, куда выведет тропинка.
Борька шел медленней, чем вчера: ноги его скользили по траве, руки с трудом раздвигали ветки деревьев. Он часто останавливался, ругался, и все ему казалось, что я отстаю и замедляю наш путь, хотя я шел тут же, за ним.
В полдень, когда солнце стояло над нами, мы опять вышли к реке.
Сверкающая и быстрая, она шумно текла среди каменистых порогов и плотной синевы леса. Спустились по обрыву к реке и присели на утесистый камень, омываемый водой.
— Куда теперь? — раздраженно сказал Белецкий и начал снимать сапоги.— Давай вот искупаемся, а тогда решим, что делать.
Купались недолго. Вода была холодная. Полежав несколько минут на солнцепеке, Борька сказал:
— Идти нужно по реке вверх, здесь непременно на что-нибудь наткнемся. Не может быть, чтобы около реки деревни или зимовья не было. Там мы путь к Чите узнаем.
Теперь мы шли берегом реки по звякающим камням. По дороге то и дело попадали коряги, гнилые бревна, растопыренные корни деревьев, вырванные из земли бурным весенним разливом.
На том берегу, сразу от реки, начинался лес. Высокие вековые сосны, опутанные цветущими зарослями, смотрели на нас хмуро и недружелюбно шумели хвоей. Иногда среди сосен, одинокие и могучие, как великаны, попадались кедры с пушистыми, раскидистыми зелеными шапками. Они высились над тайгой, как наблюдательные вышки. Местами путь пересекали багрово-красные громады камней с белыми искрящимися проблесками. Они лежали высокими скалами от основания верхушек гор до самой реки. В горах трескуче кричали дикие козы. Бурная извилистая река за высоким мысом выровнялась и текла гладкая и сверкающая.
— Эх, и красота, Сашка! Люблю тайгу пуще жизни,— прервал наше молчание Борис.
Он очарованно смотрел на бирюзовую пелену реки, на тайгу, раскинувшуюся вдоль берегов, на уходящую в туман фиолетовую цепочку гор. Я шел рядом с ним, утомленный и раздраженный, не замечая ни красот реки, ни тайги. Хотелось упасть здесь, на эти острке разноцветные камни, и уснуть. Я посмотрел на Борьку;
под широкими черными бровями его лежали темные круги усталости; глаза ушли в глубь орбит и смотрели утомленно, щеки осунулись, а скулы стали еще шире и острей.
«Притворяешься, Боря, бодришь меня,— подумал я.— Посмотрим, что из тебя к вечеру получится».
Вдруг я запнулся, упал на камни, поранил ладони. Приподнялся, посмотрел на Бориса. Очевидно, лицо у меня было жалкое: Борька засмеялся.
— Ну, идем ты, разиня! — сказал он и снова, точно не замечая моего изнеможения, широко зашагал по камням.
— Боря, Борис,— закричал я ему вслед,— я не могу больше, понимаешь? — надо отдохнуть.
Он повернулся, лицо его стало суровым и повелительным.
— Вставай! Ну!
А потом подошел, коснулся рукой моего плеча, сказал:
— Идти, идти и идти, понял? Голова садовая!
Я поднялся и, прихрамывая, опять заковылял за Борисом. Впереди путь преградила скала, врезавшаяся в реку.
— Раздевайся — по воде пойдем,— сказал Борис. Сняв сапоги, цепляясь за скалу, чтобы не потерять равновесие, мы достигли середины реки, ощущая ее холодное, стремительное течение.
Борька внезапно остановился, ткнул меня кулаком в живот и с досадой в голосе хрипло прошептал:
— Тише ты! Наган вытащи.
Я отстегнул наган, ничего не понимая, замер — по пояс в воде, глядя на ту сторону, где медленно затрещали и зашевелились кусты. Несколько минут мы стояли, готовые каждую минуту спустить курки наганов, как только появятся из-за кустов люди.
Кусты закачались сильней, треснуло несколько сухих веток, и на нас выглянула продолговатая ветвистая голова лося.Он потянул носом воздух, двинул рогами и вылез к берегу — аккуратный, тонконогий, с бархатным отливом сероватой шерсти. Живот его был подобран к задним ногам, как у лошади, голова гордо приподнята, с запрокинутыми на спину ветвистыми рогами. Вслед за ним вышла на поляну самка, гладкая и красивая, с малень-
кими, сбитыми о деревья, рогами. Самка лизала его бедра— нежно и любовно. Лось щурил круглые дикие глаза. Они постояли несколько минут и спустились к реке. Самка, вытянув шею, мягкими губами пила воду. Лось медленно озирал реку.
— Фу-ты, черт возьми! — наконец проговорил Борька,— а я думал, что там лезет рота беляков,— и, заложив в рот пальцы, он свистнул пронзительно, громко. Тайга повторила его свист звонким продолжительным эхом.
Лось, закинув назад рога, быстро скрылся в чаще. Самка побежала за ним. И долго еще, затихая где-то в глубине леса, трещали кусты.
— Ну и красавцы,— восхищенно произнес Борька,— стрельнуть бы в них, да жалко, уж очень красивы, подлецы. Ну, пошли дальше, что ли?
И опять — гудящая тайга и камни, скользящие под ногами.Я шел, не отставая от Борьки. Большие брюки, подтянутые веревкой, скатывались и мешали движению. Хотелось сбросить их вовсе и идти голым, чтобы не ощущать стеснения в ногах.
Борька разговаривал редко; казалось, что он сосредоточенно думает о чем-то. Изредка он бросал на меня короткий взгляд, лукаво улыбался и опять шел и шел. Но вот в его сапогах свернулись портянки, он стал изредка прихрамывать и раздражаться:
— Проклятые! Фу-ты, как больно. Сядем, что ли, переобуемся...
Морщась, осторожно он снял сапоги. На пятке правой ноги, на большом пальце у него вздулись пузыри.
Он покачал головой, ругнулся и растянулся на прохладной траве. Я тоже прилег и сразу почувствовал, как велико было мое утомление.
— Боря, я засну немного,— сказал я и повернулся на бок.
— Нет, ты лучше не спи, потому что и мне захочется. Сон в тайге — враг человека.
— Почему? — спросил я.
— Было много случаев. Вот ты не таежный человек— не знаешь, а я знаю. Раньше, когда из Александровского централа бежали каторжные, их сонных резали чалдоны. А за что? — спросишь. Так, ни за что реза«
ли. Вот отец-то мой в тайге погиб, а какой таежник был...
Я вспомнил рассказы о необыкновенном Борькяном отце. Это был здоровенный, могучий слесарь из Нижне-удинского депо. Говорят, что он легко поднимал одной рукой две двухпудовые гири и кулаком заколачивал в стены гвозди. Я никогда не видел его отца, но фотографическая карточка, которую Борька возил с собой, говорила о силе и здоровье этого человека. У него был огромнейший выпуклый лоб, сильный, выдающийся вперед подбородок и грудь такая высокая и широкая, что казалась неестественной.
Весной восемнадцатого года, как только чехи заняли город, Борькии отец со многими другими рабочими ушел в деревню. Там ои долгое время работал кузнецом, а потом, когда в деревню начали заглядывать чешские отряды, он ушел в тайгу, к партизанам, которые только что стали организовываться в отряд. Он был выносливым, смелым человеком. Часто, надев крестьянский зипуниш-ко, грязный, лохматый, он приходил в город. Там он надевал дорогой купеческий костюм, появлялся в кабаках, пил с офицерами из контрразведки, а к утру уводил их на окраину города под предлогом продолжения кутежа и расстреливал, и опять уходил в горы, незамеченный, неуловимый.
Так он расправился с четырьмя контрразведчиками. Потом совершил налет с несколькими партизанами на обоз с продуктами, увел его. А после, возвращаясь как-то в горы, уснул в тайге и был пойман.
У Борьки было очень много отцовских черт. Только вот, кажется, физически он подкачал.
Борька лежал задумчивый и чуть грустный. Воспоминания об отце навеяли на него тоску... Но вот он вдруг вскрикнул, всплеснул руками и подпрыгнул:
— Ура! Ур-а-а! Живем, Сашка! Живем, товарищ! Он кружился, помахивая каким-то черным лоскут-кон.
— Чего ты? Чего орешь?..
— Табак, Сашка, табак! Откуда ему здесь быть? Наверно, какой-нибудь охотник отдыхал и забыл. Ну, брат, и радость! Теперь покурим!
Борька сел около меня и развернул засаленный сатиновый кисет с табаком и грубой конторской бумагой. В кисете оказалось и кресало с камнем и кусочком мха.Табаку было много: его хватило нам на весь дальнейший путь. Дым раздражал горло, спирал дыхание, но мы курили с наслаждением.
— Вот бы теперь где-нибудь на травке найти буханку хлеба и котелочек молочка, тогда бы совсем хорошо было,—смеялся Белецкий.
— А щей ты бы не похлебал?
— И щей похлебал бы...
За следующим поворотом реки, на холме, среди деревьев показалась крыша... Борька остановился, вытащил из-за ремня наган и, спрятав его в карман, сказал:
— Оружие спрячь. Наверно, деревня. Подожди меня малость в кустах, а я схожу, все разузнаю.
Я залез в кусты. Борька пошел на разведку. Вернулся он через полчаса повеселевший:
— Ну, идем. Заимка... Не страшно нам это.
У низеньких ворот дома нас встретил огромный косматый пес. Ощерив желтые клыки, он метался у наших ног, заливаясь хриплым лаем. Больше всего он наседал на Бориса.
Казалось, вот-вот он подымется на задние лапы, бросится на грудь и схватит за горло.Борька отмахивался сучковатой палкой и покрикивал на собаку:
— Ну, ну, ты, только посмей укусить, хамлюга! Ты что, своих не узнал? Ишь, какой дурак! А ну, пошел вон, а то по зубам двину. Подумаешь, какой страх нагнал...
На крыльцо, украшенное затейливой резьбой, вышел бородатый, в длинной холщовой рубахе, человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31